Я чувствую щекой асфальт. Он зернистый и безжалостно давит в разбитую скулу. Во рту горячо и липко. И ещё — там терпковатый привкус меди. Я не знаю, сколько зубов у меня выбито, язык распух, и попытки пошевелить им вызывают волну пламени, которая обжигает нёбо и её приходится, морщась и давясь, глотать. Глотать пламя пересохшим горлом, и запивать его собственной кровью — это… это, чёрт возьми!..
Зернистый асфальт продавливает на моей щеке оттиск — иероглиф поражения. Но хуже другое — моё лицо в луже вязкой жиже, моя голова в облаке сладкого дурманящего пара. Это кровь, моя кровь. Густая, как кисель, она доходит до ноздрей, и я чую запах — запах вытекающей из меня жизни. Она всё ещё вытекает, и я даже не пытаюсь её удержать.
Мои колени подтянуты к животу, кисти рук скрючены и спрятаны в паху — поза эмбриона. Наверное, я уже приготовился прыгнуть назад, в плаценту, вернуться туда, откуда вышел. Печать проигрыша не только на щеке, она уже в сердце. Как будто я, чёрт возьми, знаю, что смерть похожа на рождение.
Там, в паху, тепло и сыро. Меж скрюченных пальцев противная скользкая смазка. Наверное, я обоссался. Чёрт, я обоссал брюки, за которые месяц назад отвалили кучу... Но какое это имеет значение теперь? Меня даже не волнуют люди, стоящие вокруг. Почти не волнуют. Сейчас меня безумно пугает другое — Дьявол. Он шепчет мне в самое ухо:
— Убей.
И от этого голоса, от его тембра, по затылку рассыпаются электрические разряды, волосы шевелятся, и это щекотно и мерзко, словно мою голову трогает щупальце глубоководного монстра, огромное холодное щупальце. Я чувствую себя рыбой, доставшейся на обед исполинскому кальмару. Это настолько невыносимо, что я заставляю себя открыть глаза и посмотреть в мир. Заглянуть в зрачки вселенной, которая меня убивает.
Ночь тонет в неоновой иллюминации. Отсветы искусственных звёзд долетают даже до этого темного переулка, чтобы высветить пятна неровной кирпичной кладки, покореженные мусорные баки, вяло блеснуть в смердящих лужах и пройтись бликами по застывающей пленке вытекшей из меня жизни. Я не знаю что это за место. Я впервые вижу этого парня... Ему лет девятнадцать. Футболка висит на нем безразмерным мешком, на груди безразличный к моим бедам боксер готовится нанести удар, наверное, он тоже жаждет моей кончины. Бейсболка повернута козырьком назад. На мясистых губах блуждает улыбка превосходства, в черных глазах — пустота. Его друзья одеты по-разному, но их глаза всё также пусты — они, как презрение Дьявола. И Дьявол говорит мне:
— Если бы Господь хотел тебя спасти, он бы забрал тебя ещё в младенчестве. Свобода выбора, это грёбанная свобода спасения. Спаси то, что у тебя ещё есть — достоинство. Убей.
Ухмылка на лице парня становится шире, боксер на его груди едва заметно отводит назад правый локоть. В моей голове пульсирует голый бессвязный вопрос: За что?! Почему? Почему?! И то, от чего сознание так отчаянно хочет отгородиться, словно если ничего не замечать, то проблема и в самом деле развеется сама собой, словно можно, как в детстве, натянуть одеяло на голову и просто ждать, когда сердце угомонится, а кошмары истлеют под лучами утреннего солнца… всё это никуда не денется, и значит, я вру себе. Потому что стоящие надо мной люди, которых я вижу первый раз в жизни, они меня не бьют, — убивают. Уничтожают, как вид. Они доказывают себе и вселенной, что их популяция жизнеспособнее, и поэтому выиграет следующий виток эволюции. Это инстинкт. Они ненавидят меня так же, как человек ненавидит тараканов. Такой себе бытовой расизм, эволюционный геноцид. И Дьявол говорит мне:
— Если ты думаешь, что в последний момент явится хороший парень и спасет тебя, ты глубоко ошибаешься. Даже я делаю тебе одолжение. Ты просто куча говна. Всегда на неё смахивал, а теперь и вовсе в неё превратился. Умри так, как будто у тебя когда-то было достоинство — убей!
Кто-то из шестерых делает быстрый шаг и всаживает тяжелый ботинок мне в живот. В механизме моего дыхания основной клапан даёт сбой. Наверное, я похож на окуня, выброшенного на берег — я жажду глоток воздуха, готов его пить, как воду, готов откусить от него кусок. Мне не хватает кислорода, смысла происходящего, жизни… И Дьявол говорит:
— Чёртов червяк. Тебя даже не жалко. Мне. Тебя. Даже. Не жалко. Подохни. А я… ухожу.
И вот тут мне становится по-настоящему страшно. В эту самую секунду я понимаю, что вопреки здравому смыслу до этого момента всё ещё пытался быть правильным, пытался быть цивилизованным человеком, в жизни которого ничего ужасного не происходит и произойти не может, а стало быть, всё это просто бред, галлюцинация, которая сей момент развеется, потому что где-то рядом правоохранительные органы, где-то, в конце концов, нормальные хорошие люди, которые придут и прекратят этот кошмар… Так вот именно сейчас до меня, наконец, доходит, что я и в самом деле червяк, и не заслуживаю ничего, кроме презрения. Презрения самого Дьявола. И это понимание обрушивается на меня ураганом, сметая ограды здравомыслия и морали, как будто я заглянул в бездну, и сама смерть потрогала меня за плечо. Как будто я и в самом деле услышал Дьявола.
Меня окутывает ужас. Он похож на мягкое холодное одеяло. В нём где-то даже уютно, но миллионы ледяных стрел пронизывают обезболенное тело, и вот уже желудок вибрирует, дрожит, а лёгкие отказываются дышать. Моя последняя и паническая мысль шепчет: если меня оставляет даже Дьявол, значит, дела мои хуже некуда. Значит все надежды, которые перепуганный мозг пытался придумать — чушь. Никто!.. ведь на самом деле никто не придет! Никто не заступится, никто не пожалеет, никто не скажет, как же все это несправедливо. Умру, подохну! Прямо сейчас! Без логики, без причины! Просто потому, что оказался не в том месте и не в то время. Умру, умру, исчезну!.. Уже исчезаю, и даже ничего не делаю, чтобы это исправить!.. И Дьявол возвращается, на его губах толи улыбка, толи оскал, и он говорит:
— Умница. Убей!
И когда следующий ботинок впечатывается мне в живот, я, бродящий ужасом и распятый отчаяньем, прорываюсь, наконец, наружу. Вернее, сквозь меня прорывается какое-то моё дикое начало, дремавшее все эти годы и о котором я даже не подозревал. Я змеей обвиваюсь вокруг чьей-то ноги и впиваюсь зубами в человеческую плоть. Никогда не думал, что перекусить сухожилье так просто. Никогда не думал, что гортань можно попросту вырвать из горла пальцами.
Закон гравитации жесток и бесстрастен, я не могу с ним бороться. Мои ноги подкашиваются, и я падаю, зернистый асфальт ставит еще одну печать на моей щеке, — иероглиф прощения, печать индульгенции. Я лежу неподвижно несколько минут, или несколько суток. Отдаленные звуки проезжающих машин, или это эхо проносящихся лет?.. Неоновые всполохи бродят по моему лицу, и я вяло думаю, что эта ночь затянулась.
Где-то в области печени потухает утренняя заря. Именно так я об этом думаю. Огненная вспышка была мимолетной, и сейчас я уже не уверен, что она вообще имела место. Какие-то руки, крики, вопли, вкус крови во рту — не моей, и что-то внезапное, ослепительное и неудобное справа в пояснице… Без разница... Где же рассвет?
Ночь по-прежнему невнятно бормочет шинами далеких машин и едва различимым гомоном пьяной молодежи. Но всё это далеко. Где-то. Когда-то. Не здесь, не сейчас. Я лежу, чувствуя щекой каждое зернышко асфальта, и понимаю, что надо вставать и идти. Куда-нибудь. Я пытаюсь подняться, и понимаю, что сделать это невозможно — асфальт прикипел к моей щеке, к ладоням, к груди, животу, ногам. Я отталкиваюсь, скрежещу зубами, пытаясь отвергнуть целую планету, которая всей своей ужасающей тяжестью, своей проклятой силой гравитации придавила меня к земному, прилипла ко мне. Моя кожа растягивается, как резина. Я силюсь выйти за границы своего собственного физического тела. И я… готов оставить его асфальту, этому городу, этому миру. Ору, рву криком ночь, концентрирую волю на одном — на освобождении, и миллиметр за миллиметром отдаляюсь. Напряжение так велико, что мозг перестает воспринимать окружающее. Перед глазами алое марево. И боль. Но я не могу остановиться. Остановиться уже невозможно, как невозможно остановить роды. Я запустил какой-то древний и могучий механизм, и теперь необходимо дать ему отработать и завершиться. Я продолжаю отрываться от асфальта, от города, от планеты, — я отдаляюсь, оставляя внизу свою разодранную кожу, кости и кровь, — свою жизнь. И рядом нет даже Дьявола, который сказал бы мне, что это правильно. Который сказал бы мне хоть что-нибудь.
Невесомой тенью я скольжу по ночным улицам города. Утро всё никак не наступает, но я всё меньше и меньше думаю об этом. Неоновая иллюминация рекламных вывесок, желтые конусы фонарей и автомобильных фар, безучастные взоры проходящим мимо людей и поникшие окна жилых домов. Всё это рисует на бесцветном, бездонно-чёрном теле ночи картину покоя и безучастия. Старые стены выдыхают энергию сотен — тысяч жизней, всё в малейших подробностях, от нервных срывов до холодного расчета. Каждая мысль о мщении, каждый позыв к разрушению, насилию, и, разумеется, власти, каждый порыв к безумию, отчаянью, суициду!.. Зернистый асфальт, кирпичные стены, ржавые мусорные контейнеры, — весь город пропитан кислотой горечи и поражения. По бесконечным переулкам, прячась от случайного взора, люди несут ещё теплые от чьей-то крови ножи, горячие от выстрелов стволы пистолетов, кипящие от адреналина души. Они спешно проходят мимо и кутают в чёрные плащи сумашествие, отчаянье и ужас, прячут за тёмными стеклами очков утопленные в наркотиках взгляды, кутают под одеждой свои грехи, а в карманы выливают слезы, чтобы утром забыть о них, и на следующий день повторить всё с начала. И странно… Мне комфортно в этом Мёртвом море, в этом океане агонии человечества. Больше нет страха, волнения или боли. Рассвет сильно запаздывает, рассвет, наплевав на все рамки приличия, опоздал уже на несколько лет. А может десятилетий?.. Я думаю: возможно, эта ночь будет длиться вечно. И когда эта мысль приходит мне в голову, я испытываю странное ощущение памяти о пережитом. Где-то. Когда-то. Ситуация кажется отчетливо знакомой в ощущениях и совершенно не восстановимой в деталях и в перспективе времени. Французы, народ, обожающий копаться в своем подсознании, придумали для этого специальный термин: deja vu. Я стою посреди ночного города, смотрю на лежащего в луже собственной крови человека и понимаю, что уже это видел. Где-то. Когда-то.
Лицо человека разбито, из бровей и носа сочится кровь. Он похож на эмбрион, съёжился и тихо скулит. Вокруг него древними идолами мщения возвышаются несколько человек, на их лицах улыбки превосходства, в их глазах адреналиновый приход, в их душах сумрак. Они будут бить его, пока последняя капля жизни не вытечет через раны.
Я склоняюсь над лежащим и тихо говорю ему в самое ухо:
— Убей.
Его глаза распахиваются и смотрят на меня двумя сжавшимися от ужаса зрачками. Его губы безмолвно шепчут: Дьявол…
А я понимаю, что теперь утро не наступит никогда.