Она опять ехала в командировку из Петербурга в Москву и думала о том, что поезда дальнего следования – необычайно эротический вид транспорта. Знает ли об этом кто-нибудь, кроме нее? Да ей и самой это раньше никогда в голову не приходило. В детстве ей очень нравилось в дальних железнодорожных поездках свое неучастие в происходящем – ничего не нужно предпринимать, никак не действовать, а за окном все равно будут листаться картинки из чужих жизней, и можно воображать себя на чьем угодно месте, и видеть мир глазами бредущей вдоль путей дворняжки или попробовать понять, что же чувствует река под мостом, вырываясь из-под его переменчивой тени – то с поездом, то без.
Одинокий мост, отпустивший одинокий поезд, как грустно.
Но ведь в вагоне совсем не грустно, а сладко – лежать в коконе казенных простыней, в теплой, сочной напоенности солнцем, когда тебя нежно баюкает, покачивает, потряхивает, кружит немыслимыми траекториями – или это не поезд в пространстве выплясывает, а чья-то головка кружиться? А звуки – но они-то не могут чудиться – и скрипы, и стоны, и шепоты, словно вагон – это маленькая такая звуковая ловушка для всех, сейчас шепчущих что-то кому-то на ухо. И еще странно и тягуче болели мышцы, отвечающие за обнимания – в местах примыкания рук и ног к телу. И внутри тихо и тонко звенело – наверное, рождалось счастье. Казалось, что улыбается – все тело.
Командировка была необыкновенно удачной. Их стенд был одним из лучших: вокруг толпилось много заказчиков, и все ее будущие московские вечера, под предлогом заключения контрактов, мгновенно были разобраны людьми в безупречных костюмах. Легко улыбаясь улыбкой номер семь, она непринужденно переходила с языка на язык – и ей самой было смешно наблюдать за вдруг просветляющимися лицами иностранцев, к которым в дикой России обращались не на надоедливом английском, а на их, собственном, прекрасном и могучем. Картинно вежливые, они тут же интересовались, где это она так хорошо освоила их язык, и она выдумывала льстящие национальным самолюбиям истории, каждый раз – новую.
Даже один день, что обычно никогда не получалось, был ею выкроен для встречи с процветающим в этой самой Москве одноклассником. На прощальном банкете по поводу закрытия выставки она ему позвонила. Оказалось, что семейство его на даче, а он сам будет очень рад заехать за ней завтра с утра в гостиницу и увезти, если она пожелает, к себе на дачу на целый день.
«Пожелаю, – сказала она, – только зачем ты через всю Москву потащишься, а потом еще обратно? Я на такси приехать могу, от тебя поедем, тем более, что своей новой квартирой ты еще не хвастался!»
Шефу было что-то наврано про московскую тетушку, билет передвинут на другую дату, и день – украден у вечности.
Одноклассник – немножко потолстевший, немножко полысевший и много улыбающийся – каким-то своим номером улыбки – дверь в квартиру открыл заранее и стоял, прислонившись к дверному косяку, со сцепленными за спиной руками. При встрече она всегда и со всеми радостно целовалась, но сейчас, решив никаких лишних движений не делать, сразу затараторила что-то об успешной выставке, о смешных на ней ситуациях, о вновь приобретенных друзьях и о старых историях.
После обычного обмена приветствиями («А ты совсем не изменилась...», «Нахал, я все время становлюсь лучше!») долго пили чай, долго смотрели фотографии, долго вспоминали истории из юности. Перед тем, как дать ей пачку альбомов с семейными фото, он почему-то сказал: «Ведь это – как параллельные миры... Но ты это хорошо и без меня знаешь...» На фотографиях – прелестные счастливые лица детей и его с супругой, незнакомые друзья, какие-то пикники, все этапы взросления собаки, все этапы улучшения семейного благосостояния.
Потом долго ехали через Москву и пригороды, легко говорили, смеясь, как в детстве. Он очень хорошо, спокойно, водил машину.
На даче было все прекрасно: жена, если и удивилась неожиданной гостье, то не подала виду, а все кормила и кормила. «Вот интересно, что обо мне жена знает?» – подумала она.
Как полагалось, были шашлыки, наступление небелой московской ночи, и, провожая с веселым псом ее на электричку, он сказал: «Ты появляйся, пожалуйста, хоть иногда...»
На обратном пути, из Москвы в Петербург, поезд уже не казался ей эротическим.
Она вышла из метро на Васильевском острове и поняла, как соскучилась по своему острову.
Гигантской решеткой легли по нему улицы, накрыв часть омываемой водой суши: вдоль – гордые, их всего три – проспекта: Большой, Средний, Малый, и, стягивая их поперек – улицы-линии, просто пронумерованные, причем одна и та же улица справа названа третьей линией, а слева – четвертой.
Она всегда чувствовала себя дома только здесь, и почти отождествляла себя с этим расчерченным островом, сетка линий которого является только видимостью порядка, потому что под ней лежали бывшие каналы...
Эхо прошлых жизней преследовало ее на Васильевском повсюду, она наверняка была рыбой уже в каналах, прорытых по будущим линиям. В появившихся же по берегам каналов-линий домиках – сначала деревянных, потом каменных – точно проводила свои жизни, иначе откуда внутренняя уверенность в том, что вот этот двор – проходной, а вот в этот мы и соваться не будем. И откуда знакомый восторг, когда сквозь лютеранское кладбище, сквозь каменные заросли надгробий, исписанных готически сентиментально и нежно, вдруг выходишь в совершенно неожиданном месте острова-загадки. В нем всегда – как сквозь головку сыра, таинственным ходом, через таблички на подъездах с номерами квартир: № 1, 2, 3, 4, 21 – которые сами как музыка, как сквозь лист Мёбиуса – прорыв в другую вселенную, в другую реальность.
Линии Васильевского показались ей в этот приезд линиями жизни огромной ладони. Каждая из них тоже как чья-то жизнь, и эти жизни не пересекаются, не участвуют в жизнях друг друга, только дарованы им неуверенные соприкосновения сквозь проходные дворы.
«Я сама – как линия этого острова,– подумала она, – еще одна линия, невидимая, прорезающая этот островок наискосок, наотмашь, не в одной линии-жизни не участвующая, но на все бросающая свою, всегда разную, тень».