(продолжение)
Звонок вернул Любаню к действительности. Оказывается, она целую пару – полтора часа – прорыдала в вонючей кабинке институтского туалета. Если сейчас она не выйдёт отсюда, то придёт Танюха и будет ломиться с требованием впустить. Она дверь и сломать может. Да и девахи на перекур набегут. Шумно, дымно, любопытные глаза, шуточки в спину… Нет, не надо... Бежать. Быстрее.
Любаня пулей вылетела из факультетского здания и, глотнув ядрёного октябрьского воздуха, остановилась в нерешительности: куда теперь? Она не знала. Стоять у двери тоже не хотелось. Просто шагать. Куда глаза глядят.
А глаза глядели куда-то внутрь души. Тяжёлый, как молот, вопрос – что делать? – долбил в макушку, давил на сердце, отдавался в животе.
Любаня шла по улице, вглядываясь в лица прохожих, словно ожидая: кто-нибудь сейчас подойдёт и уверенно скажет: «Делай то-то и то-то», и она покорно сделает всё в точности. Но никто ничего не говорил. Более того, люди, встретившись глазами с Любаниным молящим взглядом, шарахались в стороны, отворачивались или ускоряли шаг. Им своих проблем достаточно.
А ноги привычно свернули к библиотеке. В этот час переулок, как всегда, был пуст. Большое мрачное здание, в котором Любаня проводила большую часть свободного времени, казалось шкафом, набитым старьём: запах старой бумаги, книжной пыли… Жанетта Николаевна, библиотекарша. Вот уж карга! Высказалась тут:
- Не люблю я учительниц из деревни. У меня такое впечатление, что они в институте не учатся, а срывают блага цивилизации. Общее развитие у них на нуле, читать они не любят, а по танцулькам-дискотекам бегают, как за скотиной в поле. Будто боятся не успеть. А потом выучатся на тройки, замуж выйдут и приходят в школы: «Здрасте, дети, открывам тетради, пишем диктовку или решам задачу». И ведь уверены, что могут чему-то детей научить…
Любаню эти слова очень задели. И хотя Жанетта говорила почти справедливо, но за деревенских обидно стало. Правильно, конечно: и говор у них не тот, и общее развитие не такое, как у городских. Зато ни одна городская у них в Берёзовке более полугода не выдерживала. Печку топить, за водой на колонку ходить, мыться в деревенской бане – кошмар! За семь лет их класс русскому языку с литературой двенадцать учительниц учили! И математике кто только не…
Но математику Любаня любила. С раннего детства. Мать-бухгалтерша, боясь ошибиться в расчетах, дома пересчитывала каждый вечер дебет-кредит. Посадит Любаню на колени, даст ей листочек и карандаш, а сама длинные столбцы цифр складывает, делит, умножает… А однажды увидела и у дочки на листке тоже столбики с цифрами-каракулями. «Э, да ты у нас математик!» - с этих маминых слов математика в жизни Любани – символ уюта, спокойствия, защищенности и тепла.
А в школе выяснилось, что у Любани способности к царице наук. Даже на олимпиаду в область посылали. Только место призовое ей не досталось… Сказали, нерациональное решение выбрала, мол, знаний маловато… Вот за этими знаниями и отправилась Любаня после школы в город, в университет. Лучше бы не ездила…
Нет, в библиотеку она точно не пойдет. Может, в парк пойти? Побродить по аллеям, полюбоваться последним, наверное, осенним солнечным деньком.
На первой скамейке парка сидели подростки с неизменным пивом. Видимо, прогуливают. Любаня вот ни одного урока не прогуляла. Даже больная ходила, хотя школа была в соседней деревне, за восемь километров… С рабочими до большака, а там пешочком… А обратно часто подвозил отец… Специально так подгадывал, чтоб с дочкой пообщаться. Другой возможности у них не было… Мама его «погнала»… Теперь она и Любаню «погонит».
Навстречу с быстрой скороговоркой «золотая-дай-денежку-погадаю» шла молодая цыганка в ярком платке, пёстрой юбке с люрексом; на плечах - кожаная, не по размеру, куртка. Гадалку сопровождали дети, одетые на городской манер, без намёка на цыганщину.
«Мальчика-родишь-золотая-дай-денежку-всю-правду-скажу». А вдруг?! Любаня пошарила в карманах, нашла пятирублёвую монету и протянула цыганке:
- Вот.
Цыганка пристально посмотрела на Любаню и спросила:
- А что ж последнее-то на гаданье тратишь?
- Скажи мне, цыганочка, чем кончится эта история, к чему мне готовиться, что делать? Душа у меня исстрадалась, мозги высохли… От стыда всё нутро скукожилось…
На глаза навернулись слёзы, нос зашмыгал.
- Дай руку, - цыганка уставилась в доверчиво раскрытую ладонь. Что уж она там увидела, но, завернув детей, чуть ли не бегом пустилась прочь по аллее.
- Стой! Скажи мне, что будет-то? Что делать мне? Что ты там увидела?
- Бога ты не боишься! – бросила через плечо цыганка, не останавливаясь.
- Вот как… «Бога не боишься!» Боюсь! И Бога, и людей. И за маму боюсь. И за ребенка будущего.
Как могло так случиться? Ещё пару лет назад Любаня была уверена на сто процентов, что с ней подобного не произойдёт. Когда в их деревню вернулась из колледжа Анька Кокорина, беременная и без мужа, мать Любане лекцию прочла о том, что если и она так опозорит семью, то погонит со двора дочь-гулёну без разговоров.
Крутого нрава мать у Любани. Когда муж, первый работник и непревзойденный балагур, загулял, долго не разговаривала - выставила за калитку огромный картонный чемодан с его скарбом. Тот, придя с работы, попробовал объясниться с супругой, она же подняла крик на всю деревню. Сбежались соседи, облепили забор и с любопытством смотрели на унижение Любаниного отца. Плачущая Любаня попыталась заступиться за папку, но получила тяжеленной материной рукой такого тычка, что летела по воздуху метров пять, а потом сутки пряталась на дворе.
Отец раза три приходил, винился. Только все его приходы оборачивались развлечением для соседей.
Любаня, когда вспоминает об этом случае, испытывает боль за отца, растерянного, униженного, не похожего на себя, как-то боком семенящего по улице с огромным нелепым чемоданом…
А потом мать погнала и Любаниного старшего брата. Вадик, придя из армии, затосковал о какой-то другой жизни и стал частенько заглядывать в бутылку. В одно из воскресений, наглядевшись вдоволь на пьяного сына, мать предупредила его, а через пару дней, уловив свежий хмельной дух, покидала Вадькины вещи в огромную сумку и выставила его из дому. Чтоб не позорил. Пьяниц в роду не было. Вадик так после этого домой ни разу и не пришёл. То у бабы какой, то у отца. Пьющего человека долго нигде не терпят.
Любаня не так давно написала Вадику письмо: рассказала о своем незавидном положении, поплакалась, попросила совета. А ответа так и не дождалась. То ли письмо не дошло, то ли не понял брат спьяну, о чём сестрёнка пишет.
Да, опозорила Любаня, дочка, единственная матернина отрада, семью. И если теперь домой, то соберёт мать и ей сумочку. Да не в сумочках дело, а в крике… Стыда натерпишься у всей деревни на виду и на слуху… А идти, кроме как к матери, Любане некуда. Не к отцу же: у него другая семья, трое деток мал мала меньше. Ещё её там с младенцем не хватало.
Поэтому и не спешит Любаня домой. В мае последний раз ездила, когда ещё живота не было. Но ведь зима скоро, а вся тёплая одежда дома, в деревне. Ходит Любаня в плащике. По утрам уже холодно, так шерстяной Танюхин платок надевает, а чтоб не колол шею, ещё и шарфик цветной.
Летом она подрабатывала в уличном кафе, но в конце августа всех сезонников рассчитали. Попыталась Любаня другую работу найти, чтоб купить чего-нибудь себе и будущему ребенку к зиме (в начале декабря уже рожать), но как посмотрят на её живот, так и «нет для вас работы». А куда его деть-то, живот этот? Он растет как на дрожжах.
И с жильём труба. Комендантша как увидит Любаню, так и начинает:
- Ты нашла себе жильё? Я с ребёнком в общежитие не пущу! Вон почитай документы: нельзя здесь с ребёнком! Снимай квартиру и перебирайся. А то к матери поезжай…
Пока стипендия есть, да мать из деревни присылает… Но если она узнает всё – финансирование прекратится. На что квартиру снимать?
Неделю назад приехала из деревни тётя Валя, соседка. Деньги от матери передала. Любаня хотела за ними Танюху отправить, чтобы самой на глаза не показываться с таким животом. Но Танюха отказалась: сама, говорит, иди. Пусть матери скажет, подготовит её морально.
Тётя Валя матери сказала, что Любаня сильно поправилась. То ли ей действительно полнота седьмого месяца беременности показалась результатом налегания на булочки, то ли побоялась правду сказать. Только мать позвонила Любане, как обычно, в понедельник и прочла лекцию о том, что каждый лишний килограмм заставляет сердце прогонять кровь на три километра дальше, что в роду много сердечников, а поэтому надо завязывать с булочками, картошкой и макаронами. Любаня пообещала. Потом рыдала всю ночь в подушку.
Вдруг Любаня поняла, куда ей хочется пойти… На берегу залива есть место, где берёзки прямо к воде подступают… Красота такая! И очень похоже на их деревню. Только там речка, а тут залив. Однажды они ходили туда с Антохой.
…Еле добрела. Устала. Присела на ствол поваленного дерева, с удовольствием вытянула ноги. Несколько минут сидела расслабленно, ни о чем не думая. А потом опять: что делать? что же делать?
Если бы дотянуть до сессии или сдать досрочно, можно было бы уйти в академический на год… Но куда уйти? Жить негде! И не на что.
Антоха как вариант отпадает. Танюха уже водила Любаню к несостоявшейся свекрови (вот стыдоба!), разговаривала с самим Антохой. Ничего там к Любане уже нет - ни любви, ни сострадания, ни жалости. Вот сегодня утром стоит со своей Нелей, что-то ей на ушко говорит, пальчиком на Любанин живот показывает, и смеются оба… Так им весело… А ведь Любаня любила его, да и до сих пор любит… Потому и разревелась, даже на лекцию не пошла.
Как увидела год назад этого Антоху, пришедшего к ним в группу после академа, так голову и потеряла. Всегда робкая, застенчивая, она заливалась краской в его присутствии и не могла вымолвить ни слова. Все вокруг посмеивались – влюбилась! Антоха это тоже понял. Да Любаня девка неплохая, есть на что посмотреть, многим нравилась. Ну и понеслось…
Комендантше Антоха не приглянулся, она его даже в гости к Любане не пускала. А в начале марта уехали его родители в отпуск, и Любаня у него осталась на ночь. Ох, и попало же ей утром от комендантши! Каких только бед она не пророчила! Орала как на родную… Оказалась во всём права… На Восьмое марта пошли всей группой в кафешку, там Антоха переключился на Ирку. Теперь у него Неля, а до этого ещё Вика была.
Любаня не обижалась, не злилась, не ревновала. Да и как ревновать-то, если она, Любаня, и любить-то не умеет. Не знает, как чувства свои показать, как приласкать… Думала, если они рядом, если она ему рассказывает всё-всё, если разрешает себя обнимать-целовать, если поправляет Антохе шарфик, занимает ему очередь в столовой и гардеробе, решает ему домашние задания – значит, это и есть проявления любви. А вот Неля любит по-другому. И не стыдно ей на людях об него тереться да целоваться при всех? Но, наверное, Антохе это нравится…
Танюха же ругала Любаниного кавалера последними словами. Да и её заодно. Девке восемнадцать лет, а предохраняться не умеет. Хотя сама же раньше говорила, что с первого раза никто не залетает…
Что бы ей, дурёхе, аборт сделать? Да ведь кто знал-то? У Любани с детства месячные то есть, то нету. Ну нету и нету. А потом уж когда кишки зашевелились… Сказали, что уже поздно.
Танюха старалась помочь, все варианты перепробовала. Сама хотела к Любаниной матери поехать – еле отговорила. Ещё в роддоме ребёнка оставить предлагала, и продать его на органы или за границу, и даже дала объявление в газету «молодая красивая девушка на седьмом месяце беременности ищет спонсора» (что эти спонсоры предлагали, Танюха даже пересказать стыдилась).
Вспомнила и об Андрюхе, который давно по Любане вздыхал. Встречу им устроила. А тот посмотрел на Любанин живот:
- Прикрыться мной вздумала? Я бы мог чужого ребёнка воспитать, но если б ты любила меня, а не использовала.
Встал и ушёл. А сегодня не поздоровался даже. Стыдно перед ним…
А ещё Танюха предлагала отдать ребёнка ей. Она бы его за своего выдала. Её мать только обрадуется: давно о внуке мечтает; сама-то Танюха вряд ли когда родит: страшненькая и нескладная, да ещё и характер, так парни от неё шарахаются. Но Любаня наотрез отказалась. Её грех, ей и расплачиваться.
Любаня вздохнула.
Ничего не получается. Жить негде. Жить не на что. Жить незачем. А ведь и вправду: зачем жить-то, если можно не жить… Просто однажды не наступит завтра. И Любаню не погонит со двора мама. И не родится никому не нужный мальчик, случайно поселившийся в Любанином животе после единственной ночи с Антохой. И никто не будет смеяться над Любаней. И ни одной проблемы больше не будет!
Любаня рассмеялась. Вот он, выход-то! Не жить! Вот и проблемы решились. И так и этак поприкидывала – лучше выхода не найти.
Она открыла сумочку. Четыре тетрадки, ручки с карандашами, линейка, зеркальце. По привычке глянула на своё отражение. Хороша! Глаза серо-голубые, ресницы длинные, чуть-чуть тронутые тушью по светлым кончикам, брови идеальной формы от природы, носик вздёрнутый, губы яркие без помады. Беременность Любаню красила. Только с косой проблемы. Как начнет расчёсываться – целая горсть волос! Думала, что надо продать косу, пока не вылезла окончательно. Вон объявлений сколько: принимаем волосы, дорого. У Любани коса пятьдесят четыре сантиметра. Наверное, дорогая была бы. Да отговорили девчата общежитские: мол, беременным стричься нельзя – ребёнку жизнь укоротишь. Ну да Бог с ней, с косой.
Пусть сумка здесь валяется. Подумают, что потерял кто-нибудь.
В карманах проездной и студенческий в целлофане. Их тоже в сумку положить надо. И колечко с бирюзой туда же. Может, бомжик какой найдет, своей бомжихе подарит.
…Ну всё, пора. Оглядевшись, Любаня облюбовала камень размером с лошадиную голову. Тяжёлый, это хорошо. Положила его в середину Танюхиного шерстяного платка, запеленала с боков и надела, как солдаты шинель-скатку, через плечо, а сверху плащ свой широченный натянула. Концы платка связала крепко, аж на три узла. Намучилась! Застегнулась на одну пуговицу (остальные не сошлись), на всякий случай ещё и пояс подвязала. Попрыгала – камень за спиной держался крепко. Зато живот ходил ходуном. Нервничал ребёночек, ножками толкался.
- Ничего, малыш, ничего… Сейчас всё кончится, будет хорошо и спокойно. Нас никто не обидит…
Любаня взяла шёлковый шарф и связала себе руки, помогая зубами. Хорошо связала, крепко. Затянула узел, чтоб наверняка не развязался. Хотя намокнет – не развяжется. А теперь вперёд! Вода холодная поди, надо с разбегу - и бежать, бежать, бежать.
Она рассмеялась, представляя, какое это зрелище – живот впереди, камень горбом, руки связаны… Ну да никто и не увидит. Вздохнула поглубже и отчаянно рванула в воду.
Внезапно Любаня почувствовала, что все сосуды и даже капилляры вытянулись в линию, раздирая кожу, протыкая тело. Став острыми и твёрдыми, они сквозь стопы вошли в землю. Руки, разорвав шарф, поднялись в небо. Глаза растеклись по лицу, по всему телу, видя всё вокруг - облака, воду залива, камни, вдалеке утопающий в золоте город…
Она хотела закричать, но рта не было. Не было и языка, горла, носа… Любаня окаменела от ужаса. Что с ней, где она? Это и есть смерть? Это ад? Или произошёл какой-нибудь взрыв, нейтронной бомбы например? А может, это Божья кара, и она окаменела, как жена Лота? Цыганка же сказала, что Бога не боится Любаня…
Всё вокруг стремительно менялось. Залив трансформировался в лесную речку, из камней густо полезла трава, солнце со скоростью кометы укатилось за горизонт. Наступила темнота.
- Гляди, Рома, новенькая.
- Вот уроды. Они что, всех в одно место собрать вздумали? Этакая групповая психотерапия, мать иху…
- Эй, ты откуда?
Любаня не могла понять, кто это и где разговаривает. Ей было совестно, что сейчас её увидят такую – с пузом и камнем. Но что-то ей подсказывало, что это не имеет никакого значения.
Рядом определённо кто-то был, а вот кто и где? Она пыталась разобраться в своих ощущениях – и тоже тщетно. Она дышала, чувствовала дуновение ветра, знала откуда-то, что стоит, но не могла пошевелиться, даже моргнуть и сглотнуть не могла. Спросить бы у кого? Хотя темнота не абсолютная, но ничего, кроме деревьев, не видно.
- Да погоди, Лена, пусть она в себя придёт. Лучше скажи, Ладу срубили – а душу выпустили или тоже того?..
- Нет, Рома, выпустили. Иначе она бы кричала. Наверное, как душу выпускают, так и дерево уничтожают. Илью тоже скоро выпустят. Вон он облетел совсем.
- Это-то тут причём? У людей тоже мужики лысые встречаются. Некоторые ещё в школе лысеют. Может, у деревьев тоже так…
Голоса принадлежали мужчине и женщине. Но сколько Любаня ни пыталась увидеть говоривших, у неё не получалось. Возможно, ещё и потому, что что-то случилось с её глазами. Они видели сразу во все стороны. Именно видели, а не смотрели. Они не закрывались, ими нельзя было водить… Не получалось увидеть и себя. Такое впечатление, что Любаня спряталась за своими глазами… И ещё что-то противно шелестело на пальцах. Полное ощущение того, что кожа пересохла и гремит от ветра.
- Эх, покурить бы сейчас…- мечтательно произнес мужской голос.
- Угу. И выпить. Пивка!
- Нет, только не пива. У меня свой пивбар на берегу. Был. Или есть?
- Есть. И что – свой пивбар, а ты пива не пьёшь?
- Я его ненавижу. И пивбар тоже. Надо было его Алику продать…
- У богатых жизнь другая, - вздохнул женский голос, и наступила тишина.
Любаня прислушивалась. Ну кто же это говорил? Уже забрезжил рассвет. Из тьмы проступили ближние деревья - берёзка, клён и тополёк. Поодаль склонилась над рекой ива, а за ней начинался настоящий лес, густой, мрачный, наверное грибной. На траве иней. Ночью были заморозки, вероятно. А ведь ничуть не холодно. Как будто в скафандре каком.
Любаня увидела тропинку, ведущую из леса к кострищу на поляне. Фантазия нарисовала чертей с огромной сковородкой, быстро разводящих костер (неподалёку были сложены осиновые чурки). А потом потащат они Любаню на вечные муки.
- Илюша, мальчик, ну поговори со мной. Может, тебе легче станет,- совсем рядом с Любаней ласково произнес приятный женский голос, показавшийся знакомым.
Никто ему не ответил.
Заговорить бы! Но где рот? Где горло? Руки не опускались и вообще не слушались. Надо набрать воздуха в лёгкие и попробовать резко выдохнуть. Любаня вся напряглась и попыталась вздохнуть. Но то, что когда-то было легкими, расплющено и растянуто по всему телу. От её усилий в них ринулась какая-то субстанция. Любаня испугалась и прекратила.
- Ну что, пришла в себя, суицидница? – женский голос обращался к ней. Но вот откуда он шёл?
- Я тут, рядом с тобой. Я, говорят, берёза кручёная, - в интонации чувствовалась горькая усмешка.- Меня Леной зовут. А клён – это Рома. А вон Илья, тополь. Тут ещё, говорят, и Лада была, осинка.
- Её срубили. Она тряслась вся, как будто у неё ломка. Так столько шелесту от неё было. А теперь будто и не хватает чего. Вон пенёк от неё, видишь? И вон поленья, - это уже мужской голос.
«Интересно, а я кто?» – подумала Любаня.
- Ты-то? Ты тоже берёзка. Только горбатая. Кап у тебя большой, - это кручёная. Лена, кажется.
- Так меня слышно? Я же не говорю, только думаю…
- Слышно. Причем хорошо слышно. Все твои черти со сковородками – чушь. А вот что с нами случилось, никто не знает. Все собрались счеты с жизнью свести, а тут такая напасть… В деревья нас засунули. Кто, зачем, надолго ли – не знаем. Вот стоим, размышляем, с растительным существованием свыкаемся. К зиме готовимся – воду сосём да листву сбрасываем потихоньку. Я вот зимы боюсь. Вдруг в спячку не впадём, а я холода не люблю…
- А ты лучше весны бойся. Придут любители берёзового сока… - вступил в разговор клён.
- Между прочим, кленовый сироп тоже хорош, - отозвалась Ленка-берёзка. – Тут только Илюше бояться нечего. Правда, Илья?
Ей никто не ответил.
Деревья замолчали, задумавшись. Любане всё это казалось бредом. Но каким-то ясным, осязаемым бредом. Поразмыслив, она подумала, что это чистилище. А раз так, то надо хоть мысленно покаяться в своих грехах… И начала с первородного…
(продолжение следует)