Глава 3.
Падение
1.
Каждое утро завод встречал Жака сосредоточенной тишиной. Лишь постепенно в ней рождались звуки. Жаку приятно было пройтись по цехам, где всё подчинялось единому ритму. Он ловил себя на чувстве некоторой гордости: он был винтиком в механизме, создававшем какие-то реальные ценности. Он порицал себя за это чувство: ведь ценности воздаются для врага, но не мог побороть его в себе.
Жак взял себе за привычку проверять по утрам наличие демонтированных машин. Он входил в длинную пристройку, где стояли, тесно прижавшись друг к другу, автогруппы. Было трудно поверить, сто они когда-нибудь оживут. И, хотя это повторялось каждый день, Жаку казалось, что вышедшие из ремонта машины подменили, а те, размонтированные, остались на «кладбище». Он был бы весьма удивлён, если бы их там не оказалось.
Раньше машины были ему чуждыми. Теперь он встречал их, как старых знакомых. Когда перед пробным выездом машина давала свой последний гудок, у Жака немного щемило сердце.
Человек привыкает не только к людям, но и к предметам.
Однажды Жака задержал на утреннем обходе бывший торговец механическими игрушками Мориц Вассергляс.
- Кажется, у меня для вас что-то есть.
Жак взглянул вверх на переплетение железных балок, поддерживающих стеклянные фонари, стараясь догадаться, с чём может идти речь. У торговца механическими игрушками появилась на лице хитрая улыбка.
«Удивительное дело, - подумал Жак. – Люди улыбаются, разговаривают о пустяках, а через несколько часов их подбирают мёртвыми в газовой камере».
- Да? – переспросил он неопределённо.
- Это в смысле ручная граната. Я придумал одну штучку вместо этого, запала. Я, конечно, шучу.
- Что вы придумали?
- Вместо запала можно вставить камешек от зажигалки. С пружиной. Когда граната ударится обо что-нибудь, пружинка сработает - и пожалуйста.
- Вы думаете, одной искры будет достаточно?
- Что значит «достаточно»? Вам что, фейерверк нужно?
- Хорошо, я подумаю.
Мориц Вассергляс разочарованно взглянул на Жака.
- Что здесь думать?
Жаку не хотелось самому себе признаться, что в военной технике он ничего не понимает. Возможно, Вассергляс и прав, его изобретение может пригодиться, а может быть, всё это абсурд.
Он был расстроен. Его всё больше и больше расстраивало положение человека, занимающегося не своим делом. Со дня свидания с Лили прошло несколько недель. Он сознавал, что из-за своих внутренних неурядиц подвёл товарищей. А созданная Яшей с таим трудом подпольная организация, переданная ему в наследство, медленно, но верно разваливалась. Жак чувствовал это по тому, что всё реже получал информацию о политических событиях о положении на фронте от товарищей, работающих в тепличном хозяйстве. (В одной из теплиц был установлен самодельный приёмник). Товарищи избегали встреч, а когда случайно с ним сталкивались, искали предлога, чтобы улизнуть. Он получил записку с запросом от постовых, которые были агентами связи. Он не мог ответить на этот запрос. Жак предался размышлениям о том, кто прислал эту записку, создавая вновь и вновь образ пленивший его воображение молодой женщины. Теперь Лили казалась ему таким же призраком, каким был он сам: тот Жак Берзелин, который находится в лагере и живёт под именем Самуила Брона, плод его фантазии. А настоящий Жак Берзелин живёт совершенно другой жизнью. Это раздвоение казалось ему настолько удивительным, что он стал думать о себе, как «о нём», удивляясь «его» поступкам и будучи неспособным осознать «его».
2.
Всё было именно таким, каким должно было быть для действий того «другого». Моросил мелкий дождик. Заводские постройки были покрыты пеленой. Жак вышел во двор принимать машину. Это была чужая машина с неизвестным номером. Её притащил на буксире один из знакомых ему водителей. Его называли «шутником», но Жака настораживали его взрывающиеся наподобие шутих шутки. Такие шутихи бросали на мостовую во время маневров по отражению воздушных налётов до того, как эти налёты стали реальностью. Бывало, шутник протянет кому-нибудь из заключённых буханку хлеба, и, когда тот собирается её взять, тычет ему в нос кулаком. Или же поднимает крик, что заключённые портят инструмент. Между тем он мог забросить винтик в механизм, чтобы потом с пристрастием допытываться, кто это сделал. В основе его шуток лежало глумление над заключёнными.
«Шутник» подошёл к кабинке привязанной к его «Студебеккеру» машины. В кузове громоздились сбитые из планок клетки. Сквозь их щели змеились гусиные шеи. Птицы рассуждали о чём-то своём. В их голосах звучала истерическая нервозность. Из кабины водителя (это был обшарпанный «Оппель», переоборудованный на газогенератор) выглянул пожилой эсэсовец. таких эсэсовцев за рулём машин в последнее время развелось немало: молодых шофёров угнали на фронт, вместо них брали на службу пожилых.
- Главное начальство на подходе, - провозгласил «шутник».
Старик-водитель, приняв эти слова, видимо, всерьёз, стал подробно объяснять, что произошло с его машиной:
- Вёз я, как видите, живую птицу. На двадцатом или двадцать пятом километре от Мериш-Острау машину словно кто-то подменил. Она стала прыгать, как козёл, фыркать. Гуси кричат, одним словом, еврейский кагал. Проклятый газогенератор, подумал я. С ним всегда такая морока. Был бы у меня обыкновенный бензиновый мотор, и всё в порядке. А тут леса, а в лесу бандиты, ну, словом... Я за трос подсоса, только это было совсем напрасно, сами понимаете... Я читал книжку про газогенераторы, старался вспомнить, но как будто из мозгов всё вымело. У меня дома три машины, я знаю, что с ними делать, а эта... Хорошо, что камрад подоспел, а то бы мне в лесу ночевать.
- Молчи, - прервал его «шутник». – Надо знать, с кем разговариваешь. Это первый жидовский комиссар Сталина. Он таких, как ты, тысячами расстреливал, пока его наши не сцапали. Его держат здесь, чтобы на Паулюса обменять. Ставь машину в гараж и айда в забегаловку. Ты забыл, что мне обязан бутылку коньяку мне поставить?
- Разбойник, - проворчал пожилой эсэсовец. – Гуся у меня взял, а теперь ещё и бутылку требует. Вот из-за таких нам и проходится пропадать.
Он стал что-то искать под сидением. Сошёл с машины, держа пояс с кобурой пистолета в руке.
- Это правда, что он про вас сказал? – спросил он, подступив близко к Жаку. (Подходить к эсэсовцам ближе, чем на три шага, заключённым было запрещено).
- Глупости.
- Я так и думал. А за что вас осудили?
- Меня никто не судил.
- Так как же вы сюда попали?
- Таких, как я – тысячи. Для евреев суда не существует.
Эсэсовец обошёл машину и, став по другую сторону мотора, как бы отгораживаясь от Жака, продолжал допытываться:
- А как, вы думаете, с нашими по ту сторону обращаются? Вы можете не бояться и говорить со мной откровенно.
- Вы имеете в виду пленных?
- Ну да, кого ж ещё?
- Я думаю, с ними обращаются неплохо, за исключением, конечно, эсэсовцев.
- Почему «за исключением эсэсовцев»? Есть разные. Возьмите того, который меня приволок. Он уже восемь лет служит, не одного человека на тот свет отправил. Сам мне говорил. А ещё туда же! Гусей ему подавай! Но взять меня – сам бы я никогда в Эсэсовские части не пошёл. Я мирный человек, у меня жена, дети. А мне говорят: это твоя обязанность, раз ты член национал-социалистической партии. А по правде сказать, какой я член? вступил в партию, чтобы получать государственные подряды. А вы думаете, зачем? На что мне эта партия сдалась? Так я говорю: есть разные эсэсовцы. Нельзя всех под одну гребёнку. Придут русские, вы должны будете им это разъяснить. Они вас послушают. Вы ведь из-за них страдаете.
У Жака или у того «другого», кем он был в настоящий момент, мелькнула мысль, от которой он поскользнулся. Он бы и упал, если б не ухватился за крыло машины.
- То, что среди эсэсовцев могут быть исключения, вполне возможно, но это надо доказать.
- Как докажешь? Раз надел эту форму – всё!
- Почему? Важно, зачем её надел... Идёмте в контору, нужно оформить заказ.
Выписывая предварительный заказ, Жак продолжал зондировать почву.
- Вы говорите, в лесу бандиты. Неужели?
- Я этого не сказал, но всем известно: где леса, где можно спрятаться, там и партизаны.
- А что было бы, если бы вы к ним в руки попали?
- Как что? Вздёрнули бы меня, конечно. Им моя одежонка пригодилась бы. Да и оружие тоже.
- Ну, а если бы вы им сказали то, что вы мне говорили?
- Так бы они мне и поверили!
- Мне известен случай, когда один эсэсовец получил от заключённых удостоверение, что он им помогал. И этот эсэсовец пришёл к партизанам, и они ему отвалили порядочный куш. И сказали: ничего не бойся. Иди с нами. Кончится война, и ты откроешь дело.
Эсэсовец вскинул подбородок.
- Свидетельство! Откуда ж я такое возьму?
- Тот эсэсовец заслужил его.
- Чем?
- Оказывал заключённым кое0какие услуги.
- Но такое свидетельство каждый может написать.
- Наверно, на нём были условный знак и подпись.
Эсэсовец покачал головой.
- Если бы была печать, я бы ещё поверил. А без печати что это? Клочок бумаги!
- Не говорите, - Жак как будто с ним соглашался.
- Мне что? Мне это не мешает. Но пока что – начальство!
- Можно устроить.
- Только, чтобы не пришлось отвечать.
- Вы сами напишете, а я подпишу.
- Что?
- Свидетельство.
Эсэсовец помялся, Жак встал и показал на табуретку. Тот положил пояс с кобурой на стол, сел и нерешительно взял в руку перо.
- Что писать?
- Я, такой-то, согласен на предложение, сделанное мне Яковом Берзелиным, Мосва, Сивцов Вражек, 15, кв.8, и готов выполнить его требования.
- Нет, такого я писать не буду. Договорились, и хорошо, но такое писать...
- Вы же согласились.
- Всё равно, такое свидетельство не имеет силы.
Пояс с пистолетом находился на одном расстоянии от Жака и от эсэсовца. Стоит только протянуть руку. Открыть кобуру пистолета можно и левой рукой. А если эсэсовец поднимет крик?
- Вы спрашиваете, сколько времени машина простоит? Этого не могу сказать. Спросите у шофёра.
- У меня гуси!
- Понимаю, конечно. Их кормить надо. Всё-таки птица, а не гефтлинги.
- Да-да, но мы не об этом...
Всё произошло в одно мгновенье. Пистолет оказался в руках Жака. Эсэсовец издал звук, напоминающий писк настигнутого борзой зайца. Положив магазин в карман, Жак спокойно засунул пистолет обратно в кобуру:
- Под залог.
Он сделал это вовремя. Вошёл Зибальд.
- Что тут такое?
Теперь всё поставлено на карту. Что ответит эсэсовец?
- Живая птица у меня. Я её на вес принимал. Чем мне птицу кормить, если ремонт затянется? И кто мне за это заплатит?
- Ничего не могу сделать: срочный заказ.
Зибальд выпроводил приунывшего эсэсовца. Тот на ходу застёгивал на себе пояс.
- С ним нечего цацкаться. А то со всего протектората понаедут. Только и дела, что им машины чинить.
3.
- Аусайнандер третен!
Сколько раз Жак слышал эту команду. Каждый раз она вызывала в нём чувство облегчения. Но на этот раз ему предстояло встретиться с Руди. А он избегал встреч с новым старостой.
Руди поманил его пальцем:
- Пошли.
Руди жил в отдельной кабине во втором бараке пониже борделя. Заведующая Эрна сама наводила у него порядок. На окнах появились занавески. Стол всегда был накрыт белой скатертью. А на койке стояли ребром, словно распевая чувствительный дуэт, две взбитые подушки.
С видом хозяина Руди предложил Жаку чашку кофе. «Натуральный», - прибавил он многозначительно. Поставив кофейник на спиртовку, он подсел к столу, внимательно разглядывая Жака:
- Ты пришёл в себя после всех потрясений?
- Ты о чём?
- Ну, как же! Переменил фамилию, имел свидание со своей «дочерью», на заводе ты теперь главный «балбос» . Можно сказать, тебе повезло.
Он снова выжидающе посмотрел на Жака. Но тот молчал.
- Ты достаточно долго в лагере, чтобы понять. Без помощи товарищей тебе бы не выжить. И на завод ты попал не по щучьему велению. При первом нашем свидании я тебя предупредил: долг платежом красен. Так-то, милая балерина!
- Я не понимаю, к чему ты клонишь.
Руди встал и залил кофейный порошок бурлящей водой. Некоторое время он стоял над кофейником с поднятой к уху чайной ложечкой, словно прислушиваясь к звуку камертона.
- Я до сих пор тебя не торопил. Ты видишь, я терпеливый кредитор.
- А я не припомню, чтобы брал у тебя взаймы.
Руди деланно рассмеялся.
- Я, конечно, шучу. Ты должен понять и без объяснений.
- Ты мне это уже второй раз говоришь.
- Ну, если хочешь, я могу яснее: от всей созданной блаженным Яшей организации остались я да ты. Поэтому мы можем говорить откровенно. Золото у тебя есть? Есть. Зачем оно? Ты мне на это не ответишь. Между тем оно нужно. Кому? Нам.
- Может быть, ты скажешь, зачем оно нужно?
- Я всегда считал, что единственной нашей задачей может быть только организация побега. Понятно? Но для этого деньги нужны. Постой, да мне досказать. Нужно подкупить кого-нибудь из водителей, чтобы нас вывезли из лагеря. В кузовах машин, оборудованных газогенераторами, стоят ящики для чурок. В таком ящике мы сможем вдвоём поместиться. Остальное зависит от нашей сообразительности. Располагая валютой, мы не пропадём.
Жак думал долго, может быть больше, сем следовало бы. Мешая своей ложечкой в кружке, он сказал:
- Ты да я – вся организация. Всё равно, что заготовительная организация, занимающаяся самоснабжением.
- Воротись, возница, заехал в трясину! Что значит самоснабжение? А кого нам снабжать? Не придурков ли, которые околачиваются возле кухни? Это наша задача, что ли?
- По соглашению с Зибальдом половина ценностей принадлежит ему. Если он обнаружит пропажу...
- Чёрт с ним! Тогда мы будем уже далеко...
Снова Жак задумался, как ему найти выход из положения.
- Послушай, Руди. Я тебе помогу в этом деле. Охотно помогу. И золото тебе дам. Половину. Ты ведь не станешь возражать, что я и себе оставлю. Но в побеге я участвовать не стану.
Руди вздохнул с облегчением.
- Дело твоё, как хочешь. Была бы честь предложена.
- Найди предлог, чтобы выбраться к нам на завод. Там я передам тебе часть золота. В лагерь таскать не стану.
Странное дело, прежней скованности Жака перед Руди не было и в помине. Инициатива была в его руках.
- Хорошо, - Руди кивнул и с чувством рожал ему руку.
Выходя из кабины, Жак с удивлением заметил, что почему-то вытирает руку о полу куртки.
4.
Жак не знал того, что произошло несколькими днями раньше.
Руди вызвали в комендатуру. Это его не удивило, так как по утрам его довольно часто вызывали. Он вошёл в переднюю, где сидела Лили. У него был весьма бравый вид: это всегда производило хорошее впечатление на начальство. Указав подбородком на дверь Губера и получив от Лили отрицательный ответ, Руди прислонился к дверцам электрического шкафа и стал рассказывать, обращаясь попеременно то к Лили, то к стругавшему палку эсэсовцу:
В восемнадцатом бараке был такой случай: у одного парня стали отекать ноги. То было замечено и донесено по начальству. Парня вызвали в больницу на врачебный осмотр. У него оказался субкомпенсированный порок сердца. А это известно, что значит. Фьють!.. – и Руди поднял указательный палец кверху. – Вернувшись в барак, парень предложил своему соседу взять его хорошее одеяло взамен рваного, которым тот прикрывался. Сосед, конечно, выразил соболезнование, но охотно согласился. Но получилось так, что в больнице или забыли про больного или засунули его карточку куда-то. В большом хозяйстве это бывает. Прошла неделя, другая, а его на газ не берут. И вот он просит соседа вернуть ему одеяло. Не тут-то было! Тот не только не отдал, но даже пригрозил, сто скажет, где надо у кого порок сердца. Остался бедняга с худым одеялом.
- Дурак, потому что добрый, - сказал эсэсовец.
Руди взглянул на Лили. У неё был отсутствующий вид. Лили, не отрывая глаз от текста на машинке, поправила на виске волосы. Почему-то у Руди возникло подозрение, что Лили, с которой он столько раз пытался наладить контакт, вынесла ему окончательный приговор. Ему хотелось вызвать её на откровенность, сказать ей нечто такое, что заставило бы её реагировать. Но он не нашёлся, что сказать, и стал тихо посвистывать.
Эсэсовец и Лили молчали. Дверь открылась, вошёл Губер. Он молча прошагал в свой кабинет и уже оттуда громко позвал старосту. Руди почему-то на цыпочках подошёл у двери кабинета. Эсэсовец и Лили переглянулись.
- Закрой дверь на ключ, а ключ дай сюда, - приказал Губер остановившемуся между дверью и письменным столом Руди. И, когда тот выполнил приказание, Губер посмотрел на него взглядом удава.
- Назначение старостой надо отработать!
Руди выжидающе посмотрел на гауптштурмфюрера.
- Кто этот тип, отец секретарши?
- Я его плохо знаю, - увиливая от ответа, пробормотал Руди.
- Пора бы с ним познакомиться. Можно заставить работать на нас?
Хотя эти слова были высказаны с вопросительной интонацией, Руди понял их, как приказание, и только кивнул в ответ.
- Ты мне отвечай, а не то развяжу язык!
- Я вам, господин гауптштурмфюрер, докладываю обо всём, что мне поручено узнать. Но для выполнения приказания нужен какой-то срок.
- Срок? Хватит тебе сроку. Если ты не зашевелишься, то мы тебя руками твоих же товарищей того, ликвиднём. Достаточно распустить слух, что ты «стучишь», – и, внезапно приподнявшись над столом, Губер тихо, но внятно спросил, - Кто состоит в головной пятёрке?
У Руди заходили желваки. Он выдержал взгляд Губера и ответил так же, как он, медленно и внятно:
- После смерти писаря Якова Быстрица и врача Марка Гинзбурга головная пятёрка перестала существовать.
- Ты мне на мёртвых не выезжай! Мне живые люди нужны, корешки твои. Давай их сюда, или я буду с тобой разговаривать, - и он, открыв боковой ящик письменного стола, вынул оттуда ещё белый, а значит не бывший в употреблении, резиновый кнут фирмы Мерц. – Ну?!
- Поляк Здислав Купец.
Губер засмеялся.
- Ты мне назови своих, а не моих людей.
- Больше никого не знаю.
Губер указал на стоящий в углу деревянный станок. Высокая его спинка поднималась и опускалась, чтобы зажимать туловище.
Некоторое время скулы Руди боролись с волнением. Постепенно желваки исчезли, и лицо его размякло.
- Господин гауптштурмфюрер, дайте мне время, ведь ничто с кондачка не делается. Я держу в руках нити заговора. Я вам докладывал. Взрывчатка... Разрешите мне съездить на завод Крупп-Унион т взять с собой Эрну Грюэль, заведующую борделем. Я вам доставлю доказательства, господин гауптштурмфюрер.
- Я знаю, что если ты захочешь... (Губер свернул кнут и положил его обратно в ящик). Но если ты на этот паз подвед1шь, я тебе такой протокол напишу, что все знатоки санскрита не расшифруют, – и, довольный своим остроумием, гауптштурмфюрер потёр себе бока.
Руди вышел из кабинета, почему-то прихрамывая, и прошёл к двери, ни на кого не оглядываясь.
- Староста из-под ног рыбку ловит, - заметил эсэсовец.
Лили дописала текст приказа, предписывающего нижним чинам войск СС сдавать не числящееся по арматурной книжке лишнее обмундирование, и поставила точку, продырявив все пять экземпляров.
5.
Руди и Эрна прибыли на завод в обеденный перерыв. Во дворе выстроилась длинная очередь работниц, ожидающих похлёбки.
Стоя за бочками, обрюзгшая, свирепого вида женщина кричала на напирающих заключённых, размахивая трёхчетвертилитровым половником:
- Назад, сволочи! А то я вам не в миску, а в морду налью.
Сопровождающий Руди и Эрну представитель заводской администрации подошёл и шепнул ей что-то на ухо. Женщина-капо с удивлением посмотрела на Эрну и положила половник на крышку бочки.
- Вы все в обратном порядке идите в раздевалку. Обед никуда не убежит.
Но под напором стоящих сзади очередь вдруг скомкалась, и женщины сбились в кучу. Поднялся крик: «Что это? Почему так?»
Эрна с решительным видом подошла к наиболее усердно глотничавшим женщинам. Они внезапно смолкли. Одна из них что-то сказала Эрне. Поднялся хохот. Эрна кивнула капо, и они вместе прошли в здание заводского корпуса. За ними следом повалили работницы.
Заводской двор опустел. Представитель администрации предложил Руди пройти с ним в контору. Руди с рассеянным видом подошёл ко входу. Вдруг он остановился и посмотрел себе под ноги: у входа был разбросан какой-то светлый порошок. Руди, прикусив губу, незаметно растёр серую кучку сапогом.
6.
Жаку постоянно казалось, что за него действует кто-то другой. Этот другой был находчив и смел. Жак с изумлением наблюдал за самим собой.
Несмотря на свою неудачу со взрывчаткой, Руди появился на авторемонтном заводе тоже в обеденное время.
- Капо! – крикнул он Милицу. – Диспетчеру оставишь двойную порцию. Войдя, он оставил дверь открытой. С порога была видна половина моторосборочного цеха. В это время он пустовал: рабочие стояли в очереди за обедом.
Жак разгрёб бинты на дне аптечки и извлёк из тайника ящик с ампулами инсулина.
- Я думаю, целесообразнее будет взять с собой деньги, а украшения оставить.
Руди кивнул. Попеременно поглядывая то в полуоткрытую дверь, то на Жака, он принялся рассовывать деньги по карманам.
- С водителем я договорился. Это перепуганный донельзя старик. Он согласился вывезти из лагеря. Ты денег ему не давай. Он на «заслугу! напирает. Ты найдёшь его у дверей забегаловки. Ни пуха, ни пера.
В глазах Руди мелькнул злой огонёк.
- К дьяволу! – он шёл по цеху, стараясь не спешить. Жак смотрел ему вслед, как в «гражданке» смотрят на людей идущих под конвоем. «Алиа якта сунт, - Пришла ему в голову латинская фраза, - кости брошены».
Но играл ведь не он, играл другой. Поэтому он был весьма удивлён, когда, выйдя на заводской двор, услышал:
- Эй, яцик, поди-ка сюда! – дорогу ему преградил «шутник». С наигранной улыбкой он продолжил. – Будьте так благосклонны и выслушайте почтительнейшую жалобу на невнимательное отношение технического персонала к нуждам и тяготам водителей машин, - он показал на стоящий поодаль пятнистый «Зульцер».
На Жака уставились две синие льдинки. В окне кабины было видно лицо, кожа которого казалась натянутой до отказа «Лицо-бомба», - подумал Жак. Голова могла в любое время взорваться. Он приблизился к машине, словно загипнотизированный. Его охватила смутная тревога. Померещилось, что он смотрит в лицо своего палача.
- Помоешь мне машину! – приказал водитель с головой-бомбой, ставя ногу на подножку и направляя машину задним ходом к гаражу. – Где шеф?
Жак указал головой на стоящий посреди двора двухэтажный кирпичный дом. В нижнем этаже помещался буфет, в верхнем – общежитие и квартира Зибальда.
Тем временем эсэсовцы, машины которых находились на ремонте, осматривавшие вырытые накануне во дворе щели, переключили своё внимание на «Зульцер».
- Откуда?
- Оттуда - откуда. Отсюда не видать, ответил водитель с глазами-льдинками.
- Во всяком случае, грязи там хватает, - заметил один из эсэсовцев, оглядывая кузов машины, доверху заляпанный грязью.
Машина подрулила к «туалетной». Жак шёл рядом, показывая шофёру дорогу.
- Зазнайка, - сказал один из эсэсовцев, провожая «Зульцер» взглядом.
Странно, но Жаку показалось, что эсэсовец со льдинками смотрит на него с выражением симпатии.
Жак посмотрел вслед удаляющемуся эсэсовцу. Тонкий в талии, с широкими плечами атлета, он шёл в сторону буфета, слегка покачиваясь.
Жак взял шланг, нацелил его наконечник на машину и открыл кран. Вода потекла с урчанием. Жак невольно вздрогнул, когда струя воды вырвалась из шланга и ударила по кузову. Он то приближался к машине, то отходил от неё. Его взгляд остановился на оставленных эсэсовцем на сиденье рукавицах. Из одной торчала какая-то бумажка. Что-то побудило Жака вынуть бумажку из рукавицы и прочитать её. Каково было его удивление, чтобы не сказать, потрясение, когда он прочёл выведенные русскими буквами слова: «Привет от Пашки, от тёти Ани, сестёр Гали и Веры, а так же брата Сергея».
Жак явно почувствовал, как кровь наполнила его сердце и вновь отхлынула. Он увидел внезапно конец страданиям и мукам. Он не одинок, с ним друзья.
Брошенный на цементный пол шланг продолжал выбрасывать мощную струю воды. Вода стекала в яму. Жак наступил на шланг ногой. Шланг стал набухать, как шея кобры, наконец, вырвался из-под каблука, обдав ногу холодом.
«А что, если это провокация? – подумал Жак. – Ведь эти слова мог услышать кто-нибудь из уехавших вместе с Пашкой». «Не считай врага глупее себя», - слышал он предостерегающий голос Гётца. Радость открытия могла сделать его неосторожным, всякое волнение ослабляет внимание.
Но нет, Пашка не мог выдать товарищей. Необходима какая-то мера доверия, чтобы жить, чтобы действовать. С внезапным просветлением Жак понял: до сих пор он не верил в себя, не доверял себе, поэтому не мог переступить пропасть между мыслью и действием. И мысль развивалась отдельно от действия. Он смотрел на дорогу, освещённую мыслью, но не ступал на неё. Что пользы от такого света?
Будь, что будет! Он хочет верить, он будет верить в людей, в товарищей, в дружбу.
- Ну, как? – прервал его мысли появившийся неизвестно откуда «эсэсовец». Он поднял с земли шланг и принялся сам смывать грязь со своего грузовика. Льдинки потеплели. От них теперь исходил жар. Снова бурная радость захлестнула Жака. Свой! Но тут же он услышал чей-то голос, произнесённый со злой ехидцей: «Колосок колоску рознь. Ты – семя в чужой земле. На каком основании ты причисляешь себя к народу, к которому ты примкнул поздно и, в какой-то мере, случайно? Ты вычеркнут из списка живых, и, когда вернёшься, это всплывёт».
- Я должен знать, - сказал он, вглядываясь во внезапно потеплевшие льдинки, - зачем вы здесь и чего я могу от вас ожидать.
- Я здесь, - ответил мнимый эсэсовец, - чтобы выяснить, чего мы можем ожидать от вас.
- Кто это «мы»?
- Мы, люди переднего края.
- Нельзя ли пояснее?
- Водитель «Зульцера» заговорил, перейдя на русский язык с заметным украинским выговором. Не отвечая прямо, он сказал:
- Я выполняю задание, и в это задание входит повидать вас и узнать, в каких условиях придётся здесь работать.
- Пойдёмте.
Жак шёл впереди, показывая дорогу. Он слышал за собой шаги водителя. Эти шаги, казалось, настигают его. Чтобы избавиться от ощущения гонимого, он обернулся: приезжий шёл за ним. Его глаза просвечивали Жака насквозь.
Оформляя заказ на ремонт, Жак обрисовал положение в лагере. Он порывался рассказать о складе оружия, о накопленных драгоценностях, но ему казалось, что товарищ слушает его рассказ рассеянно. Заполнив бланк, он взглянул на гостя вопросительно. Человек с лицом-бомбой внимательно рассматривал разложенные на полках части автомобильных моторов. Внезапно он обернулся и посмотрел на Жака пристально и, как тому показалось, враждебно:
- Расскажи лучше, как ты попал в плен.
- Я??
- Да, ты. Говори начистую. Тебе лучше будет.
- Что это, допрос?
- От твоего ответа будет зависеть, допрос это или нет.
- Хорошо, и Жак добросовестно, может быть, даже с излишними подробностями стал рассказывать, как он попал в плен.
- Тех двух офицеров, которые спасли тебя, ты знал раньше?
- Я уже сказал. Они меня знали. Я знал только одного из них, журналиста.
- Какой им был интерес спасать тебя?
Жак пожал плечами.
- Они тебя вербовали? Жак с минуту глядел, не отвечая, на этого человека, который здесь, в тылу врага, вёл себя с ним, как следователь. Нет, не может быть, чтобы не существовало логических доказательств, опровергающих это чудовищное обвинение.
- Предположим, - ответил он медленно, - меня завербовали. Так неужели бы меня держали сначала в тюрьме, чтобы потом отправить в лагерь смерти?
- Где ты, однако, сумел сравнительно неплохо устроиться.
- Это подпольная организация меня устроила, а вы – как вы можете это говорить! – воскликнул Жак, более не сдерживая себя.
- Ты словами не бросайся, брат. До выяснения подробностей я тебя от работы отстраняю. Нам нужно знать, кому мы поручаем дело.
- А кто это распоряжается мной и делом?
- Партия.
- Лично?
- Помощник начальника Смерша дивизии, наступающей на данном участке фронта.
- Смерш?
- Да, «Смерть шпионам». Так называются органы контрразведки.
- Павел Бойко знает, что меня отстраняют?
- Когда нужно будет, узнает. Это не должно вас беспокоить.
Снова «вы».
- Павлу удалось..?
Человек в эсэсовской форме сделал устраняющий жест. По проходу между станками шёл шеф. Зибальд бросил, как показалось Жаку, сообщнический взгляд на псевдоэсэсовца.
«Неужели и он?» – подумал Жак.
- Порядок? – спросил Зибальд.
- Наилучшим образом, - ответил водитель «Зульцера», поправляя ремень на отлично подогнанной форме.
7.
Вечерняя поверка затянулась до отбоя. Дежурные эсэсовцы в который раз обошли все бараки в поисках беглеца.
Ночью по нарам поползли слухи, один фантастичнее другого. Со смешанным чувством надежды и опасения Жак ждал утра. Когда колонну авторемонтного завода выводили на работу, он стал искать глазами Лили, но не нашёл. Он вглядывался в лица конвоиров, окружавших со всех сторон колонну. Нет, это были обыкновенные солдаты, невыспавшиеся, загнанные до одури. Напряжение Жака достигло предела, когда в контору один за другим стали заходить эсэсовцы. Ему приходилось отвечать на сотни вопросов. В полдень на завод доставили бочку с супом. Сопровождающий бочку раздатчик рассказал под строгим секретом Милицу, что старосту «накрыли» у заставы. Он спрятался в ящике из-под чурок. Машина была чужая, везла живую птицу. Её водитель остановил машину и сообщил вахтенному, что кроме живой птицы он везёт и живого гефтлинга. староста был доставлен в лагерь страшно избитый. Он не похож на человека. Милиц тут же сообщил под строгим секретом эту новость Жаку. Жак молчал, впившись взглядом в Милица. Нет, он ничего не знал. Морда неандертальца выражала сладострастное упоение. Зверь хочет, чтобы все люди были на него похожи. Уничтожив человека, он торжествует в его образе. «Нет, трижды нет, - доказывал себе Жак, - человек сильнее зверя. Зверь не победит человека, только надо стать человеком».
Обычно, когда Зибальд заходил в контору, он делал это, чтобы отдохнуть. Зибальд садился за письменный стол и, извлекая какие-то бумаги, сидел над ними, пока глаза его не слипались. На этот раз он задержался у порога, запер дверь и, когда Жак стал ему докладывать, прервал его и с недоброй усмешкой приказал:
- Покажи кассу.
Жак стал на колени и, приподняв доску на дне шкафчика, вынул из углубления ящик с ампулами инсулина. Он видел начищенные до блеска сапоги Зибальда и, не поднимая глаз, открыл крышку. Зибальд нагнулся, чтобы получше разглядеть содержимое. В ящике лежало с десяток обручальных колец, серьги, пара браслетов и деньги в банкнотах.
- Это всё?
- Ваша половина, шеф.
- Моя половина? Негодяй!
Удар сапога отшвырнул Жака в угол конторы. У него перехватило дыхание. Со спокойствием, которое его самого удивило, Жак стал думать: «Нужно переждать, дыхание вернётся». Зибальд медленными шагами подошёл к нему. Сейчас он ударит меня ещё раз, и тогда... Дыхание должно вернуться!
И оно вернулось. Жак приподнялся, сначала на кисти рук, потом поднялся на ноги. Его плечи налились силой, он это почувствовал, напрягая мускулы. Ударить надо прямо кистью, прямо по подбородку, всем весом тела, как его учили. Он отступил назад, затем бросился вперёд. Его удар попал в цель. Зибальд отлетел к стене и ударился головой о стеллаж. Жак отступил к двери и, навалившись на неё плечом, стал ждать, когда Зибальд придёт в себя. Он был полон решимости дорого продать свою жизнь.
Зибальд стал поворачиваться с боку на бок, потом встал на колени. Его блуждающий взгляд остановился на Жаке. Жак показал головой на ящик из-под инсулина.
- Забирайте всё это!
Зибальд подполз к шкафчику и стал собирать рассыпанные украшения. Жак ждал. Эсэсовец поднял на него глаза. Жак кивнул.
- Ладно, - сказал Зибальд, вытирая подбородок, и колеблясь, потянулся к двери.
Он не успел её открыть. Дверь распахнулась. На пороге стоял Губер, сзади маячила фигура его рыжего подручного.
- Так-так, - сказал Губер. – Так-так, повторил он, войдя в контору и усевшись за письменный стол Зибальда.
Тот поднял свой м1ртвый взгляд на гауптштурмфюрера
- Положи-ка эту коробочку сюда. А ты составляй опись, - прибавил он, указывая пальцем на Жака. – Раз, два, три –восемь обручальных колец. Серьги. С жемчугом. Ещё раз серьги. С бриллиантами. Браслет. В форме змеи. С синим камнем. Ну, а это чепуха. Перечислять не стоит. Пошли. И ты тоже, - показал он на Жака.
8.
Позднее события этого дня и последующей ночи представлялись Жаку сплошным сумбуром. Он не помнил, как был доставлен вместе с Зибальдом в комендатуру. Он помнил только испуганный взгляд Лили. Рыжий подручный Губера указал ему на табурет у окна, а сам, проводив Зибальда в кабинет, стал у дверей и, нахохлясь, скрестил руки на груди. Только через три четверти часа Зибальд появился на пороге. У него был вид вытащенной из воды мочалки.
Глаза должны не только видеть, глаза должны говорить. Разговор между Жаком и Лили состоял из одних беззвучных восклицаний. Лили говорила: «Будь твёрд, ни в чём не сознавайся». Жак ей ответил: «Не бойся, им ничего не удастся выведать». Когда рыжий эсэсовец втолкнул его в кабинет Губера, он почувствовал облегчение: она не видит и никогда не узнает, как он боялся.
Губер поднялся с места и, положив на стол какой-то лист бумаги, прикрыл его рукой.
- Кто ты такой?
Жак увидел не прикрытую волосатой рукой фотографию незнакомого лица. –Не знаю.
- Мне говорили, ты умеешь фокусы делать. Но такой у тебя не выйдет: самого себя не узнаёшь?
Он снял руку с листа. Фотография была приклеена к формуляру Самуила Брона, 1900 года рождения, из Лембурга, вдовца, свободной профессии, проживающего временно в Париже и задержанного при облаве на бульваре Сен-Мишель. В графе «Преступление и мера наказания» стоял крючковатый прочерк. «Само существование еврея – его преступление и мера наказания», - подумал Жак.
- Может быть, ты мне скажешь, кто ты такой, - спросил Губер с деланно заискивающей улыбкой.
В передней сидит Лили. Он не может, не имеет права сказать правду.
- Не знаю, каким образом чужая фотография попала в мой формуляр.
- А знаешь, что это такое? – спросил Губер, показывая на стенку шкафа.
Жак пожал плечами.
- Скидывай башмаки.
Когда Жак выполнил это приказание, Губер пинком ноги отправил ботинки Жака в угол. Ударившись о стенку, один из деревянных каблуков отскочил. Из выемки в каблуке выпал какой-то предмет. Губер заметил, нагнулся, поднял его.
- Что это?
Внутри Жака вспыхнуло что-то, как магний
- Это перстень царя Давида. Я, Самуил Брон – его потомок. В Берлине, я слышал, существует институт по расследованию еврейского вопроса. Там вам подтвердят то, что я говорю.
- А как эта вещь попала в твой каблук?
- Перстень нашли среди вещей, оставшихся после сожжённых. Мне его принесли, чтобы обменять на еду. Для многих она важнее реликвий. Для меня – нет. Я этот перстень сразу узнал. Когда-то я продал его, чтобы помочь одной женщине. Этот перстень – единственное моё удостоверение личности. Покажи я его любому верующему еврею, и он меня узнает. Из рода Давида еврейский народ ждёт мессию.
Кто это говорит? Жак или кто-то другой, сидящий в нём? Сила и убедительность, с которой были произнесены это слова, исходили от другого, а у Жака дрожали колени.
Губер с недоумением взглянул на него. В глазах гауптштурмфюрера появилось выражение какого-то суеверного опасения. Он тряхнул головой. Одновременно его коснулась мысль, происхождение которой он не сознавал: «Еврейский мессия? Кто знает... Он может стать моим щитом».
Губер в мыслях выражался высокопарно.
Несомненно, перед ним человек, принадлежащий к высшей еврейской касте. Фюрер обещал уничтожить евреев во всей Европе, но они останутся, это теперь видно. А в Америке они представляют собой немалую силу. Взяв этого «потомка царя Давида под защиту, он, Губер, сумеет его использовать.
- У меня было много знакомых евреев. С некоторыми я даже дружил. У них много практического ума, и они стоят друг за друга. Потом, они умеют быть благодарными... Вот ваш формуляр, я с ним могу сделать, что захочу. И ничего не стоит выписать другой формуляр. Вы снимитесь завтра у лагерного фотографа, печать у меня, и всё в порядке. Но для этого вы должны поклясться: когда придёт день, которого некоторые опасаются, вы скажете то, что есть: этот человек спас мне жизнь. И перстень я вам верну. Но пока он останется у меня, как залог.
Губер встал и порвал формуляр. Затем, открыв дверь в переднюю, крикнул:
- Отведи отца и дочь в бункер и возвращайся. Дали! Уже поздно.
«Если государство имеет право брать заложников, то и я такое право имею, а время такое, что никакой шанс нельзя отбрасывать», - подумал Губер, возвращаясь в свой кабинет после того, как Жак, Лили и эсэсовец исчезли за дверью.
Время было после отбоя. Эсэсовец вёл их по главной улице лагеря. Он шёл медленно, как будто обдумывая что-то. Поравнявшись с бараком №2, он остановился и взглянул наверх. Во втором этаже вспыхнул огонёк. Возможно, какая-нибудь из девиц провожала своего гостя. Эсэсовец подождал немного, затем подошёл к двери и постучал.
Лили взглянула на Жака. Жак отрицательно покачал головой. Он ждал, чтобы ситуация прояснилась. Наконец, на повторный стук открылась дверь, на пороге показалась Эрна. Эсэсовец подтолкнул Жака и, поглядев на Лили, сказал, усмехнувшись:
- Пополнение, что надо!
Вчетвером они поднялись на второй этаж и вошли в «салон». Комната была освещена из коридора, и Жаку показалось, что он вошёл без спроса в чужую квартиру. Эрна повернула выключатель и спросила:
- Товарищ?
Лили кивнула. Тогда Эрна, задумавшись на мгновение, сказала:
- Ладно. Утро вечера мудренее.
И, обращаясь к эсэсовцу, добавила:
- Полный порядок, господин оша.
9.
Жак проснулся и взглянул в окно. За окном стояло усталое мглящееся утро. На его руке лежала голова Лили, и ему казалось, что она смотрит на него из-под опущенных век. Чувство нежности и благодарности охватило Жака. Товарищ. Жена. Лили не спала. Она следила за ним с каким-то новым ощущением влечения, чудесно прозрачного и неопределённого до боли. Внезапно ей захотелось коснуться кончиками пальцев его лица. Она не шевельнулась, но мысленно ощутила его прикосновение.
До сих пор Лили повиновалась стечению обстоятельств, как чужой воле, иногда восставая против них, иногда споря со своей судьбой. Впервые её воля текла в одном потоке с другой волей, и покорность судьбе показалась нё сладостной.
Звук гонга донёсся издали, словно приглушённый туманом. Послышались торопливые шаги. Вошла Эрна.
- Вам, товарищи, надо исчезнуть. Лили пока что может остаться.
Ещё один товарищ. Жак почувствовал вдруг острую жалость к Лили. Оставить её здесь, в этой комнате с розовыми обоями, с аляповатым рисунком скатерти, с бумажными цветами на столе казалось ему оскорблением её и его чувства к ней. Он обнял Лили в последний раз и устремился к двери, как будто бежал.
Он болтался по лагерю, пока не начали строить рабочие колонны. Подошёл к колонне мотороремонтного завода. Увидев его, шрайбер команды подбежал к нему, шепнул:
- Иди, не шляйся здесь.
Жак побрёл в двадцать пятый барак, зашёл в штубу, где дневальные мыли окна. Они посмотрели на него, как на выходца с того света.
... Оркестр гремел, но ворота остались запертыми. В комендатуре происходило что-то странное. То и дело выглядывала голова одного, другого эсэсовца. Они смотрели на дорогу, словно ожидая кого-то. К комендатуре подъехала санитарная машина, из неё вышел главврач, вошёл в здание, но через минуту появился вновь, разводя руками. Двое эсэсовцев снесли с крыльца носилки. На носилках лежало тело, офицерские сапоги торчали из-под одеяла. Появился лягерфюрер. Его окружали эсэсовцы, чего раньше никогда не было. Собаки дёргали за поводки, визжали, позёвывая и скуля. Их хозяева стояли, потупившись, словно стыдились своего безделья.
Наконец, открылись ворота. С полчаса как в комендатуре дребезжал телефон. Клиенты возмущённо требовали доставки рабочей силы. Лягерфюрер объяснил, что случилось непредвиденное: ночью в комендатуре было совершено покушение на первого рапортфюрера.
Губера нашли в шкафу для пыток электричеством. Шкаф стоял под током. На теле рапортфюрера не нашли никаких следов насилия. Оставалось предположить, что он сам добровольно уселся в шкаф, предварительно включив ток.
Ха-ха-ха!
А оша? Он скрылся, захватив с собой драгоценности, отнятые у Зибальда.
С этим известием в полдень явился в барак №25 капо шрайбштубе. Жака позвали к старосте. Новый блокэльтестер, пришедший на смену Гётца, был человек жёлчный и близорукий. Сквозь толстые стёкла очков на Жака глядели крысиные глазки.
- Приказано, - сказал утробным голосом блокэльтестер, - перевести тебя в семнадцатый барак.
В семнадцатом бараке находилась команда БАУ-1, команда «негров», как их называли в лагере. За пару месяцев эта команда сменялась несколько раз. За исключением административного персонала, рабочие команды БАУ-1 периодически уничтожались.
Сознание, что он не успел придать своей жизни смысл и значение, охватило Жака глубокой печалью. Он ненавидел себя, обзывал себя медузой, кляня свою бесхребётность, свои фантазии и непрерывные сомнения. Это зачисление в команду БАУ-1 означало конец. А тому чуду, что при своей неприспособленности он останется жив, видимо, не суждено случиться. Он думал, что в конце концов повидал и кое-что хорошее в жизни и что «пора и честь знать».
Многим, умирая, даже нечего вспомнить по-настоящему хорошего. И вдруг ему стало жаль не себя, а те тысячи молодых, превращённых здесь в пепел для удобрения. Логика происходящего не ухватывалась сознанием, и только довод об ограниченности человеческого понимания как-то объяснял происходящее.