Пять рассказов

Пять рассказов


Холодное сердце


 Израиль – крепкая семья, в которой каждый друг о друге все знает. Редкий человек читает в автобусе, разве что объединяющую всех нас Тору. Есть люди, которые, отгородившись от живого иврита, слушают его на кассете в наушниках. Но это лишь некоторые. Нормальному же человеку неприлично не отвечать на реплики того, кто неожиданно начал с тобою говорить. И ты - в соответствии с правилами хорошего тона и советской ментальности - должен слушать и участвовать в разговоре. Без мудрого участия – нет разговора «по душам».
 Я всегда сажусь на передние места. Не потому что люблю сидеть впереди, а потому что устаю от разговоров, но все завсегдатаи «восьмерки» в курсе, что у меня «укачивает». Приветливо кивая, «автобусные знакомые» проходят дальше, плюхаются на другие сидения и тут же начинают откровенничать с соседями по месту. Что-то долетает до меня, что-то не всегда... Но могу сказать точно, что обсуждаемые темы не отличаются новизною: об «отцах и детях», взявших на радостях две благословенные «машканты» и ссуды под одну квартиру, переставая быть «отцами и детьми».
 Наши ветреные «цветы жизни» никогда не слетают с языка, а уж когда они «безбагрутные», без аттестатов зрелости, то становятся особенно весомым ярмом на нашей шее.
 Все русскоязычные в один голос говорят о преимуществах работы «метапелет», то есть благородного дела ухода за пожилыми, над другими видами работы, потому что это единственный вид труда, который не упустишь из рук за тот же минимум оплаты..
. Коллеги обмениваются адресами выгодных частных «никайонов», то есть уборок у израильтян, американцев и сионистов из бывшего Советского Союза. Последние вообще никогда сами не убираются, живут, как в танке, потому что они приехали сюда, как настоящие сионисты тридцать, а то и более лет назад. А те, кто приезжают сейчас, - уже не сионисты, а репатрианты. Вот они-то должны внести свой вклад в дело сионизма физически, на своем горбу, честно отработав у них, сионистов, дома. Так доходчиво ни в одном университете не расскажут.
 Главное в семье – общение и взаимопонимание, иначе – семья развалится…

 Было у меня дело в банке: снизить процент на регулярно подрывающую домашний бюджет банковскую ссуду. Одна мысль о том, что после пяти лет надрыва за свою «полуторную дыру» платить еще двадцать лет, приводила в смятение. Это вам не «хрущоба», которая давалась бесплатно, а квартира в Иерусалиме – за свои «кровные». Здесь цитадели банков, как Спасы на крови… Ради справедливости все-таки не могу не признать, что служащие банков – настоящие виртуозы своего дела. Как в школе жизни, они все делают правильно и законно, включая «психологические уловки», по сути являющиеся «плутовством». Только поймать плута за руку даже боязно – и припудрят и подстригут – не успеешь ахнуть, особенно если ты сам не специалист в этой сфере. Поначалу меня искренне убеждали, что вносить мои жалкие гроши от продажи российской квартиры в счет погашения «драконовской» ссуды и уменьшать срок ее выплаты мне совершенно невыгодно. Когда же я настояла на своем, с фырчанием и заиканием процесс все-таки пошел.
 В течение двух месяцев по два раза в неделю я честно приходила к открытию банка, но почему-то все время оказывалась «на задворках» очереди, хотя и брала номерок одной из первых. Каждый раз меня неизменно принимали одной из последних. Ожидание составляло порядка трех-четырех часов. Естественно, всегда кто-нибудь подсаживался с разговором. Модель автобуса универсальна!
 В очереди было тягостно, несмотря на охлажденную воду, предлагаемую «полумертвым» от напряжения клиентам. Выйти из банка и просто «прошмальнуться» по магазинам тоже было невозможно, поскольку жара за сорок убивала всякое удовольствие от возможной прогулки. Каждый раз предположение, что сегодняшний «поход» в банк может оказаться решающим, вселяло некоторый оптимизм.
 Однажды ко мне подсела симпатичная женщина лет тридцати пяти. Высокая, с каштановыми волосами, кареглазая, и «невооруженным глазом» видно - новоиспеченная «олимка», то есть репатриантка.
- Вы еще долго будете в очереди? – спросила она утвердительно, зная ответ.
- Да уж… - по-воробьяниновски согласилась я.
- Мне очень нужно с Вами поговорить, только честно и откровенно, - взволнованно заговорила она. – Все вокруг врут. Я не знаю, кому доверять, совсем запуталась. Страна паршивая, люди без совести, только и ждут, как бы у тебя отнять последнее. Был у меня долг одному человеку. Так вот, теперь по решению суда весь этот долг снимают с моего счета, а сама я никак не могу им распоряжаться. И деньги входят, и взять их не могу. Разве такое возможно где-нибудь?
- В чем – в чем, а в этом Вы совсем не одиноки! – участливо сказала я, мысленно припоминая примеры из жизни милых сердцу людей.
 Мой ответ вдохновил собеседницу. Она предложила выйти из банка и продолжить обсуждение наболевшей ей темы. Я отказалась, сославшись свою квелость и подлую жару.
- Тогда, может быть, в фойе? – съежившись, с отчаянием взмолилась она.
 Я согласилась, неожиданно забыв о давно приобретенном опыте таких разговоров в автобусах и других очередях, об истинных причинах того, почему сажусь на передние сидения. Быть «просто слушателем» несложно. Иначе - если ты пытаешься внутренне пережить боль собеседника.
 В холле мы остались с нею почти наедине. И женщина с жаром, почти скороговоркой начала говорить:
- Я вижу Вас в банке не в первый раз. Я чувствую, что Вы человек порядочный, не юлите с номерками, честно отсиживаете очередь, поэтому я решила Вам довериться. Понимаете, я хочу купить квартиру! Я очень хочу купить квартиру, только не знаю, как это сделать без первого взноса! И Вы должны мне в этом помочь!
 Я обреченно подумала: «Ну вот, сейчас в долг будет просить или гарантом выступить». Собеседница же была взволнована. Заговорила громко, уверенно, с ощущением собственной правоты, но очень возбужденно.
- Понимаете, все говорят, что в русских газетах якобы уже писали о том, как это сделать, а израильтяне… они и «сами знают».
 У меня чуть-чуть отлегло от сердца: похоже, денег просить не будет, а совет – что ж, с нашим превеликим удовольствием. Я ответила:
- Лично я об этом нигде не читала. Во всех проспектах, что лежат в банке, написано, что взнос обязателен и должен составить не менее десяти процентов. Если маклеры неофициально договорятся с «шамаем» - оценщиком из банка – о завышенной оценке квартиры, тогда, может быть. Но чтобы устроить все это законно, мне не приходилось слышать.
- Что же тогда делать? Понимаете, я хочу купить квартиру, но у меня нет денег на вступительный взнос!
 Было невероятно жаль эту красивую с вьющимися ниже плеч волосами женщину, одержимую общей репатриантской идеей покупки собственного жилья. Я вспоминала себя и безумное желание затянуть на собственной шее петлю узаконенных подарков, благ машканты и банковской ссуды, когда в проигрыше остается только человек – строящий и любящий эту страну, отдающий своих детей ее защищать… Я расчувствовалась и неожиданно для себя сказала именно то, о чем думаю:
- Вы не знаете, что Вам делать? Не покупать! Не покупать никакой квартиры, пока Вы не можете распоряжаться собственным счетом, пока Вы расплачиваетесь с долгом, пока у Вас нет денег на вступительный взнос, пока Вы не знаете, чем будете жить дальше! Не покупать никакой квартиры!
 Женщина словно «осеклась», на ресницы навернулись крупные слезы, в вишнево-коричневых глазах появились боль и отчаяние:
- У Вас холодное сердце, - отчетливо проговорила она и взглянула на меня так, будто это я только что отняла у нее уже купленную и выплаченную банку квартиру. Пошатываясь, женщина поднялась с дивана и вышла из банка.
 В помещении банка было прохладно, и продвижение очереди казалось замороженным. Неожиданно для себя я вдруг решила в сорокоградусную жару «прогуляться» по Яффо. Согреть свое «холодное сердце»?
 Израиль – крепкая семья, в которой каждый друг о друге знает все...
 
Август 2005





Женская слабость

В «Амстердаме»

 В Иерусалиме – все в центре: муниципалитет, банки, суды, адвокатские конторы, полицейский участок, туристические агентства, редакции газет, стоматологические кабинеты, кафе, магазинчики на любой вкус, уличные музыканты... Так что всегда можно кочевать из одной очереди в другую. Вот и теперь мне нужно было скоротать полтора часа до приема у стоматолога. Есть хотелось ужасно.
 Неподалеку от развилки улиц Яффо и Царя Давида располагался бар «Амстердам», хозяин которого был известен как большой любитель посидеть со своими посетителями за рюмкой-другой.
 Совсем еще молодым человеком он репатриировался из Ирана и сразу пристроился на работу в Еврейском агентстве в отделе молодежной алии. В Сохнуте ораторские способности и юношеский энтузиазм Моше (так звали владельца бара) пришлись ко двору, и он совершил ошибку, решив, что бизнес более доходное дело, чем сионистская агитация подростков. К сожалению, все усилия начинающего бизнесмена привели лишь к тому, что очень скоро он оказался в долгах, как в шелках.
 И вдруг… наследство «подвалило». Не бог весть что, но… - недвижимость: бар «Амстердам». Претенциозное название намекало на европейский уровень обслуживания и голландскую стабильность. Только вот место у заведения было не самое бойкое, но, как говорится, даренному коню… Сложилось так, что в «Амстердам» заглядывали, главным образом, друзья Моше - любители «погудеть» за его счет - или сомнительные личности, готовые терпеливо выслушивать трепотню хозяина за бесплатную рюмку.
 Я шла наугад, с трудом соображая от жары и усталости. Моше стоял у входа в свой бар в ожидании любого посетителя. Когда мы поравнялись, он обратился ко мне по-русски:
- Кушать хочешь, красавица? А выпить?
 Я взглянула на человека восточной наружности. Его красное лицо и неопределенный возраст не вызывали ни малейшего желания пококетничать. К тому же мелочь в кармане напоминала, что не стоит заходить в бар с таким названием, уж лучше пройти еще пару шагов и перехватить пицу или лепешку с фалафелем.
 Он словно прочитал мои мысли:
- У меня селедка вместо фалафеля и шницель за 10 шекелей!
 Честно говоря, шницель по цене дешевле 12 шекелей я «не встречала». У меня было 13! Я колебалась, но огонек в глазах выдавал мое решение.
 Моше повторил:
- Будешь «селедка»?
- Почему бы и нет? Но сразу предупреждаю, что у меня только 13 шекелей!
- Не волнуйся, красавица! Мивца – на ловца!
- Раз скидка – навскидку, идет! – весело согласилась я.
 
 «Амстердам» оказался гораздо скромнее, чем обещала его вывеска. Зато было прохладно, а на одном из столиков лежала несвежая газета. Как раз скоротать время. Читаю о каких-то бассейнах, за которые возмущенные жильцы высоток не хотят платить как за дополнительный сервис. Чего уж там, в элитном доме достаточно сауны и тренировочного зала. Это менее расточительно, ведь помещения занимают меньшую площадь, чем бассейн. На следующей странице: «Не упустите последнюю возможность купить квартиру в Тель-Авиве, начальная цена четырехкомнатной – от полутора миллионов!» Действительно, последняя возможность… А вот меню модного итальянского ресторана. В день открытия – скидка: «Паста – всего 70 шекелей». Это что же – двадцать килограммов макарон?
 Погруженная во всю эту несусветную «дребедень», но, упиваясь пониманием древнего языка, я не заметила, что селедка, шницель и вода с лимоном и льдом были уже на столе.
- Кушать подано, красавица! Будешь вино? Водка? Угощаю!
 Последнее предложение мне совсем не понравилось, тем более что через полтора часа я должна быть у зубного врача
- Ни в коем случае, - категорически возразила я. - Вода с лимоном – это лучшее для меня сейчас.
- А я, пожалуй, налью себе рюмочку.

 Моше очень хотелось «поболтать», и он, с присущей израильтянам бесцеремонностью, начал говорить:
- Как можно читать все эти глупости? Каждый день одно и то же. В нашей жизни лишь теракты и демонстрации меняются, а газеты нет. Каждый свою колонку заполняет и свою зарплату получает. Вот вам израильские газеты! Я теперь русское телевидение смотрю, титры читаю. Много понимаю и даже немного говорю по-русски. Вот недавно…, - он сделал многозначительную паузу, - знаешь кто такой Павлик Морозов?
- Еще бы, - откликнулась я с улыбкой.
- Так вот, не улыбайся, дорогая, не было никакого Павлика Морозова! Коммунисты все это придумали! Молодежь воспитывали на свой лад, и сочинили «ужастик»! Теперь в России порядки другие, вот в передаче обо всем этом и рассказали.
- Сионисты тоже хороши! И по сей день не отличишь правду от вымысла, - возразила я, - только просьба: говорите на иврите, а то я никогда не выучу этот язык.
- «Бесейдер», - согласился он, - чем меньше страна, тем больше историй. Но я заговорил с тобой по другой причине. Смотрю я на тебя, как ты красиво кушаешь селедку, и вспоминаю об очень дорогой мне женщине, которая, вроде тебя, только на иврите говорить хотела…

 Рассказ «иранца»

 Это произошло на большом концерте выходцев из Ирана «Мир и любовь». Ведущий, как в американском шоу, изощрялся на все лады. Поговаривали, что когда-то он снимался в Голливуде в массовках. В Иерусалиме он работал бухгалтером. Потом был прекрасный спектакль на фарси. Стелла, жена спонсора из Америки, – русская, поэтому она включила в программу сценку на русском языке.
 И вдруг я увидел женщину своей мечты… Белокожая и светловолосая, грациозно опершись на спинку стула одной рукой, с диктофоном в другой, она брала интервью у Стеллы.
 Я не мог отвести от нее глаз. Ну, просто красавица, с рекламного ролика из светской жизни европейских знаменитостей. В Иерусалиме таких не встретишь. Само присутствие подобной женщины на собрании иранской общины казалось чудом. Я
Влюбился с первого взгляда, как подросток, не решаясь даже приблизиться к столу с буклетами, которые раздавала жена спонсора. Моя красавица что-то записывала, разговаривая на плохом иврите с председателем иранского землячества, и в какой-то момент вдруг пропала из моего поля зрения. Я пробежал по лестницам, вышел наружу, осмотрел парк. Ее словно и не было никогда. Обратился к жене американца. Стелла с улыбкой ответила: «Она звалась Татьяной»! Сожалею, но ни карточки, ни какой-либо другой информации эта дама о себе не оставила. Для какой газеты пишет, тоже не знаю. Разговаривали мы с нею по - русски!
 Я слышал о русскоязычной газете «Вести», и поэтому отправился в Тель-Авив в редакцию «Вестей» искать русоволосую Татьяну. Бесполезно. Мне сказали, что много журналистов работает внештатно, кто-то на гонорарной основе, а кто-то – от любви к искусству. Моя Татьяна, видимо, не была звездой журналистики. Впрочем, эта сторона дела для меня ровным счетом ничего не значила. Короче, я ее не нашел.
 Прошел год или полтора. Получаю от иранской общины приглашение посетить выставку выходца из Ирана всемирно известного акварелиста Шломо Йегудаяна. Никогда прежде я не ходил ни на каких акварелистов, а здесь соберется, говорят, весь «цвет общества», будет даже начальник Генерального штаба с женою. Захотелось мне во Дворце Конгрессов с будущим министром обороны Израиля встретиться, просто пожать руку, так, мол, и так. Вот, мол, какие мы, выходцы из Ирана! Это тщеславное желание и стало причиной моего появления на выставке акварелей.
 И тут я увидел ее. Точнее даже, еще не увидел, а почувствовал всем своим существом, что она где-то здесь рядом. Картины обступали меня со всех сторон – 60- на 70, плюс паспарту и рамы. Один вид Иерусалима - два с половиной на два метра. Все вокруг говорили о выдающемся таланте художника. И только меня они не трогали: под стеклом, холодные, правильные, ни к чему невозможно придраться, безукоризненные, неживые… Меня переполняло нечто совсем иное: ощущение чудесного счастья, которое редко выпадает человеку в жизни.
 Я встал в очередь поздравить гордость иранской общины. Художник пригласил всех к столу. Банкет оказался на уровне: хорошие закуски и напитки, высшие сорта вин - «Голан», «Йорден» и популярная среди «русских» израильская водка «Кеглевич». Я налил фужер белого полусухого «Голана» и взял сырных кубиков. Все выглядело значительным, как в Кнессете. Но начальник Генерального штаба так и не прибыл.
Тогда, как говорят, «с горя» решил выпить то, что так хвалят «русские», а потом вновь созерцать творения своего выдающегося земляка. После опустошенной рюмки-другой какие-то акварели мне определенно начали нравиться. Во всяком случае, Цфат, Яффо, Иерусалим я с удовольствием узнавал, даже не читая названий картин. Водянистые краски плыли и разливались оттенками всех «кеглевичей». И в их прозрачности прояснялось то, зачем я сюда пришел, хотя я и сам уже не осознавал это.
 Экспозиция завершалась цветами – великолепными и простыми: белые лилии, «райские птицы», ромашковое поле, яблоневые цветы… а за ними – на столике - букеты, подаренные художнику и горшок с розовыми фиалками. Здесь и расположилась Татьяна, словно часть этой цветочной композиции. Мелкими глотками она «потягивала» из рюмки «Кеглевич», как какой-нибудь коктейль из Монте-Карло! А на блюдце, поставленном на краешке стола, словно в тон фиалкам, лежала розовая селедка. Я любовался этой женщиной в зеленом облегающем костюме, казавшейся одной из царственных лилий с акварели моего соотечественника - высокая, прямая, с идеальной фигурой. Вообще нет красивее русских женщин, в них есть магия и энергия непостижимого очарования.
 Я видел, что многие подходили к ней и заговаривали. Она отвечала им на плохом иврите, извиняясь за допущенные ошибки. В тот момент я благословил Его Величество Случай: земляка-акварелиста, Главнокомандующего Израильской армией, чью руку мне так и не удалось пожать, пройдоху-«Кеглевича» в ее и моей рюмках, и, наконец, ее несусветный иврит. Все это вместе взятое дало мне смелость заговорить с Татьяной...
 Невероятно, но немыслимое счастье вдруг нашло меня: можно ль было представить «иранца» рядом с нею? Начался наш роман - самый красивый в моей жизни, потому что она делала все красиво, а особенно красиво – кушала!
 
- Что? – переспросила я.
- Кушала селедку. Наш обед и ужин всегда начинались с селедки. Татьяна была с Волги и говорила, что рыба здесь не такая, как там, а вот местная селедка ей очень нравится.
 Это сейчас селедкой никого не удивишь, а тогда на рынке ее продавали всего на двух – трех прилавках. Но я всегда ходил к одному продавцу - тому, что торговал ею с незапамятных времен. Его прилавок располагался в метрах пятнадцати от главного входа. Думаю, он был самым первым в Иерусалиме “селедочником”, да и мой тезка к тому же.
 Всякий раз я приходил к нему:
- Выручай, Моше, нужна селедка!
 И всякий раз опасался, что ее не окажется на прилавке, и тогда что-то роковым образом изменится в моей судьбе.
 За долгие годы мы с «селедочником» стали как братья. Однажды он мне и говорит:
- Брат, столько у меня рыбы всякой, со всего мира поставляют, а ты только селедку берешь?
 Отвечаю:
- Ах, братан, не знаешь ты моего сердца.
 Как-то раз прихожу к нему за селедкой, а он мне балык из лососины заворачивает. Говорит:
- «Соломон» - царская рыба, возьми, хоть попробуешь! Сколько можно одну селедку брать?
 Тогда я и признался ему, как брату. Говорю: «Не мне селедка, а даме, что для меня слаще сахара!»
- А не боишься, что ее на солененькое тянет?
- Не боюсь!
 С тех пор так и пошло:
- Для дамы?
- Для дамы!
 Однажды отвесил мне тезка рыбы, а потом положил в бумажный пакет. Улыбнулся и говорит:
 - Прочти, брат, что на пакете написано, специально для тебя заказал, пусть твоя дама чувствует, как ты ее ценишь!
 Читаю: «Женская слабость». Понимал, значит, меня тезка, как никто, понимал!
 
 Моше встал и подошел к стойке, чтобы налить себе еще одну рюмку. Я подумала, что время мое исчерпано и пора идти к стоматологу. Но женская слабость останавливала. Смущали даже не 13 шекелей в кармане, а накатившее вдруг ощущение, чего-то непоправимого в этом мире, изменить который нам не дано. Я медлила.
 Тем временем, пристально глядя на меня, владелец «Амстердама» почему-то отодвинул бутылку с «Русским стандартом» и снял с полки «Кеглевич»…

 Нерассказанное
 На рынке «Махане-Иегуда»

 
 Моше вдруг перестал ходить в рыбную лавку. Не появляется неделю, вторую, третью, месяц, два, три. А ведь в течение пяти лет он регулярно возникал здесь два раза в неделю. Теперь в пакеты с надписью «Женская слабость» его тезка вкладывал селедку кому угодно, только не тому, для кого их заказывал когда-то. Честно говоря, и селедка уже продавалась на многих прилавках. Однако качество товара у продавца, пакующего ее в пакет «Женская слабость», сохраняло покупателей, как сентиментальных, так и ироничных. Не приходил один...
- Уж не умер ли? – думал «селедочник», - вроде не старый еще.
 И вот однажды он увидел своего бывшего постоянного клиента. Весь обросший и запущенный, Моше покупал «Кеглевич».
- Братан! – закричал лавочник. - Ты чего это ко мне не заходишь, забыл что ли? Или рыба моя тухлой стала? Ай-ай-ай, не стыдно селедку в другой лавке брать? Каждый день тебя, как брата, жду! Не человек ты после этого! И пусть у тебя твоя водка в горле встанет! Понял?
 Гортанный крик «селедочника» привлек всеобщее внимание. Моше словно очнулся. Медленно подошел к рыбному прилавку. Тем временем «селедочник» уже заворачивал привычный товар в пакет «Женская слабость».
 Глаза Моше остановились на розоватой селедочной спинке… и желвак заходил на шее. Комок подступил к горлу. Он задыхался. Не мог говорить.
- Да ты ж, как смерть, брат, - проговорил испуганный продавец. Стремительно выбежав из-за прилавка, он сбросил со стула какой-то ящик и усадил Моше. После стакана холодной воды Моше полегчало.
- Как же я за тебя испугался. Ну, жив, слава Богу! Вот тебе твоя «Женская слабость» - подарок для твоей дамы! – с облегчением сказал «селедочник».
- Спасибо, браток, за все. Только нет у меня больше дамы!..
- Да ты ж ее, как королеву почитал, а она…
 Моше не дал ему договорить:
- Умерла она… Погибла… в автобусе, в террористическом акте. Ко мне ехала, и «Женская слабость» ее ждала. Знал я русское слово «селедка», а теперь знаю другое – «водка». И знаешь, брат, почему-то никогда я эти слова не соединяю. Ощущение соли и пряности отражало радость жизни и жар любви, а теперь только «Русский стандарт» остался, понимаешь, «стандарт»… Но и он - «русский», а потому не заливает горя тем, кто приехал из Ирана.

 Моше с навязчивым любопытством продолжал меня рассматривать и, неожиданно взяв за руку, сказал:
- Ты так похожа на мою Татьяну. Я три года тоскую по ней. Пойдем ко мне…
 Я не успела ответить – не от неловкости, а от нахлынувшего вдруг ощущения катастрофы не только в судьбе Моше, но и еще где-то совсем рядом…
 По радио передавали последние известия: «В Иерусалиме, неподалеку от заправочной станции при выезде из Немецкой колонии (Мошава Германит), взорвался автобус. Количество жертв уточняется».

 Спустя пятнадцать минут, я сидела в зубоврачебном кресле. Нерв был открыт…
 
Август-октябрь 2005



 









Доктор


 Должно надеяться на все,
 ибо нет ничего безнадежного.
 
 Линь, поэт, философ, 8 век до н.э.

 Света угасала, стала хрупкой, как тростник, изображенный тонкой кисточкой на рисовой бумаге. Лекарства, которые она принимала, еще помогали, но окружающий мир уже приобрел болезненный отблеск китайского шелка, в льющихся складках которого реальность уплывала из-под ног.
 Фатальная неопределенность и неустроенность новой жизни все больше расшатывали нервную систему…
 Хорошо, что хоть «зацепилась» посыльной в какой-то организации, и разносила письма в иерусалимские общественные учреждения.
 Однажды нехитрая столичная география в конец Свету запутала. Ну, никак не находилась улица… Силы уже оставляли ее, когда она вдруг почувствовала чей-то пристальный взгляд. Инстинктивно обернулась. И почти столкнулась с мужчиной. Среднего роста, лет пятидесяти, седоволосый, с ясным лицом, он смотрел на нее глазами - черносливами.
- Вам нужна помощь? – обратился незнакомец к Свете на хорошем русском, - я – врач.
- Да-да, - радостно откликнулась Света. – Мне как раз нужна помощь. Я никак не могу найти одну улицу. Она взяла конверт, чтобы в очередной раз прочитать адрес…
- Это же рядом. Я как раз иду в том направлении, - любезно сказал незнакомец. – Так что не волнуйтесь, все будет хорошо!
 По дороге он спросил с интонацией потомственного интеллигента:
- И откуда Вы, стало быть, родом?
- С Амура.
- Неужели из Китая? – пошутил незнакомец, желая оживить вяло текущий разговор, но Света, находившаяся в состоянии, когда шуток вообще не понимают, серьезно ответила:
- Нет. Амур - это и Россия тоже. Амур разделяет две страны. По одну сторону - Россия, - по другую - Китай. Мы друзья и враги одновременно. Мы все знаем о них, а они – о нас. А река – у тех и у других одна. Переплыви – и ты в другом мире, где можешь погибнуть или выжить, но он совершенно другой…
- А здесь не другой мир? – улыбнулся мужчина и, придержав Свету у светофора, добавил. – Ну, разве что не за Амуром! Зато весна-то какая, вот-вот и все зацветет Ну, чем это дерево хуже китайского? Он остановился у мандаринового дерева, смутно напоминавшего китайскую миниатюру, и заговорил, как странствующий учитель мудрости из книги «Мэн-цзы», - красиво, размеренно, гармонично, успокаивающе. Было в его речи что-то от кошачьего мяуканья - как в китайской музыке. Света с трудом улавливала смысл того, о чем он говорил, но ощущала уже почти забытый покой.
 Когда они нашли нужный адрес – новый знакомый сказал, прощаясь:
В мире нет ничего безнадежного! Не унывать! Это – предписание доктора!
 Возвращаясь, Света глянула на мандариновое дерево, о котором говорил незнакомец, и вздрогнула…
 Китайский художник Вань Фу нарисовал портрет жены своего ученика Линь. Немыслимая красавица стояла у цветущего сливового дерева. Линь так полюбил созданный художником идеальный образ, что позабыл о своей вполне земной жене. И тогда жизнь лишилась для нее смысла. Однажды утром жену Линя нашли в петле на ветви того самого сливового дерева, ставшего фоном для злополучной картины. Концы шелкового шарфа, стянувшего нежную шею, слились с волосами, развевавшимися по ветру.
 Совсем недавно Света вспоминала эту легенду, и ей хотелось быть на месте прекрасной китаянки, - только в петле на еще нерасцветшей ветви мандаринового дерева на развилке улиц Яффо и Шлом Цион а-Малха.
 После репатриации Света жила, как за Амуром, где никогда не была. Она наловчилась есть палочками, и обожала китайскую живопись на шелковых свитках и рисовой бумаге. Совершенный мир, запечатленный тонкой кисточкой, был прозрачен, как крылья пучеглазой стрекозы, и призрачен - если речь шла о смерти…
 Через пару дней Света опять встретила незнакомца на том же месте, на улице Яффо. И опять он помог ей найти нужный адрес. И опять призывал ее вырваться из тисков депрессии. И опять обратил ее внимание на мандариновое дерево, где уже начали распускаться первые цветы… А потом спросил:
- Неужели и на Амуре, можно было увидеть такую красоту?
- На Амуре – не помню, а вот на китайских миниатюрах…
- Да нет уже того шелкового Китая. Хотите, зайдем в китайский магазин посмотреть на ширпотреб, который они нам теперь поставляют?
Не ожидая ответа, он подошел к мандариновому дереву:
- Если полиция сейчас меня оштрафует, Вам придется подтвердить, что я защищал честь Израиля. Отстаивал его природную красоту, чтобы одна симпатичная женщина, которую Господь сподобил жить в Иерусалиме, не тосковала больше о китайском карточном домике! Чтобы на благодатной земле Израиля она чувствовала себя счастливой и здоровой.
 Он сорвал маленькую веточку с первыми редкими цветами мандаринового дерева и протянул Свете. Улыбка осветила ее лицо.
 Так они встречались несколько раз несколько раз. Света явно нравилась незнакомцу, ставшему ближе многих знакомых. У него было одно достоинство, которое Света, нервная и не желавшая флиртовать, особенно ценила: он никогда не отягощал собственными проблемами, словно их вовсе не существовало. После встреч с ним Свете становилось легко и спокойно. Однажды она даже подумала: «Есть же такие счастливые женщины, у которых мужья – врачи. Как легко, если рядом с тобою врач…»
 Однако болезнь не отступала. Ее обострение спровоцировала обстановка в семье, ссоры с мужем, который, не понимая, что психика его жены надорвана, не щадил ее.
 И тут наступил кризис: находясь в диком возбуждении, она обварила его кипятком. С криком он отшвырнул ее к стене, как взбесившуюся собаку, и стал срывать свитер, с кусками прилипшей к нему кожи…
 Она очнулась в психиатрическом стационаре, не помня о том, что совершила. Память вычеркнула целые куски из ее жизни. Веточка с цветами мандаринового дерева, стоявшая в стакане на прикроватной тумбочке ни о чем не напоминала. Свету почти никто не навещал: обваренный муж лечился. Сын находился в Америке. О семейной драме ему не сообщили.
 Однажды она увидела, что кто-то положил на ее тумбочку «китайские палочки» для еды, но она даже не попыталась выяснить кто.
 Зато доктор с глазами - черносливами приходил часто. Света знала, что он здесь, даже если спала - по звуку шагов и какому-то особому, выделяющему его из всех врачей шуршанию одежды.
 Другие врачи все время о чем-то расспрашивали. Этот всегда приходил один и никогда ничего не записывал.
 И вдруг однажды Света вспомнила, что доктор с глазами- черносливами и есть тот самый человек, с которым она подружилась на улицах Иерусалима в трудную для себя пору. Это он учил ее не унывать и не сдаваться. Света была растрогана. Она не знала даже его имени, и называла про себя Мэн Кэ. Так звали странствующего учителя мудрости из книги «Мэн-цзы».
 Когда состояние пациентки существенно улучшилось, ее стали готовить к выписке. Света уже тосковала по дому, скучала по мужу, но встречи боялась, осознавая всю безмерность своей вины перед ним. Когда она узнала, что муж ждет в приемной, ее охватило чувство панического страха. Тупо глядя на китайские палочки, она даже не заплакала, а заскулила, как щенок.
 Врач взяла ее за руку и сказала:
- Успокойтесь. С ним долго говорили врачи и психологи. Ваш муж много пережил и понимает, то это был аффект, проявление запущенной болезни, о серьезности которой он даже не подозревал. Ваше лечение будет продолжаться в поликлинике. Здоровье к вам, безусловно, вернется, что поможет наладить взаимопонимание в семье. Постарайтесь контролировать себя, муж вас ждет.
 Света вышла… Их встреча была такой, словно они шли навстречу друг другу с разных берегов Амура…
- Готова? – спросил муж. – Ну, поехали с Богом.
- Прости меня, - сказала Света.
- Закрыли тему. Все здоровы. Значит, все в порядке. Значит, - домой.
 Света покидала больницу с прекрасным настроением. Ей хотелось поблагодарить своего знакомого доктора, но она не знала, где его найти.
У выхода она натолкнулась на человека, вытиравшего в коридоре полы. Он поднял голову:
- Док-тор? – недоуменно проговорила Света.
 Мужчина взглянул на нее. И глаза - черносливы словно поблекли.. Он молча повернулся и ушел.
- Сколько таких вот из нашей России-матушки драят здесь полы… - с грустью сказал муж Светы. – Пока ждал тебя, мы поговорили.. В России он психотерапевтом был, а здесь экзамен никак не сдаст. Жаль, человек уже немолодой…
 Света больше никогда не встречала своего Мэн Кэ, хотя по-прежнему начинала день с улицы Яффо. По-прежнему разносила письма в различные учреждения. По-прежнему проходила мимо мандаринового дерева, плоды которого однажды заалели. Кажется, ни на одной из китайских миниатюр она не видела такого яркого цвета жизни и вспомнила слова доктора: «Не унывать! В мире нет ничего безнадежного...»

Август – сентябрь 2005
 




 







В Год Лошади


 Это может показаться неправдоподобным, но история, которую я намереваюсь рассказать, произошла в Год лошади.

 Влюбленный человек – не просто человек. Он иначе устроен. Из массы предметов и событий, составляющих окружающий мир, в его памяти концентрируются лишь те, которые ему самому важны для объяснения причин овладевшей им страстной привязанности. На самом же деле все заранее предрешено судьбою.

Фотография из детства

 Это был сокровенный кусочек ее детства – чистый, как еще не долетевший до земли снег…
 В те времена редко у кого были фотоаппараты, и люди торжественно ходили в фотоателье. Но в дни ярмарок, политических праздников и Нового года фотограф с тяжелой камерой на треножнике располагался в каком-нибудь людном месте. В городе на Нижней Волге чаще всего это происходило рядом с кинотеатром «Космос». Вместе с фотографом на этот период возникали фанерные макеты в виде красочно разрисованных зверей. Каждый имел возможность получить не просто фотографию своего чада, но еще и верхом на облюбованном макете-животном. Отец Нины не упускал такой возможности. Со временем в их семейном альбоме накопилась целая коллекция фотографий Нины в возрасте от трех до семи со всеми экспонатами этого декоративного зверинца.
 Стояли предновогодние дни. Шел снег. Отец с дочерью шли по центральным улицам города, где продавались горячие пирожки с ливером. Ни одно деликатесное блюдо не могло с ними сравниться. Отец рассказывал смешные истории. В ее памяти они не сохранились, но навсегда запомнилось чувство радости жизни, подаренное отцовской любовью. С годами, когда Нина стала старше, ощущение это утратило свою остроту, но не исчезло.
 На площади перед кинотеатром было оживленнее, чем обычно, а к фотографу выстроилась громадная очередь.
 И тут Нина увидела, что место привычных зверей занял сделанный из папье-маше Дед Мороз. Он был в красном халате, отороченным белым мехом и расшитом золотыми звездами. Детвора собралась вокруг Деда Мороза, и фотограф едва успевал отщелкивать кадры желающих с ним запечатлеться. А неподалеку от шумной группы появилась еще одна диковинка. Взглянув на нее, Нина перестала интересоваться всем остальным.
 Перед ней стояла живая лошадка, чуть выше ее самой ростом, черная, с вышитой на татарский манер попонкой. Грива аккуратно заплетена в косички с «серебряным дождем». Лошадка стояла смирно, и была настолько отрешенна от всякой суеты, что казалось, будто она живет в каком-то своем измерении, и не знает, что приближается Новый год, и что ее обязанность развлекать детей.
 Девочка зачарованно на нее смотрела, а потом подошла и протянула недоеденный пирожок, пытаясь привлечь внимание. Но лошадка не реагировала. Ее темно-вишневые глаза были неподвижны. Самая слепящая снежинка не могла заставить их моргнуть.
 В этот момент отец сказал Нине, что кормить животное строго воспрещается, о чем написано в поставленной рядом табличке.
- Папа, ей грустно! Неужели этот «дылда» Дед Мороз не дал ей подарка? Она такая маленькая, а он такой большой!
 - Ну, конечно же, принес, видишь, какая на ней красивая попонка? И съела она что-нибудь повкуснее нашего пирожка.
- Не может быть! Мой пирожок очень вкусный, просто она не знает об этом. И не узнает – из-за таблички. Вот если бы детям не давали чего-нибудь вкусного и оставляли, как в наказание, одних! Представляю, что бы они здесь устроили!
- А грустит она из-за того, что все хотят сфотографироваться не с нею, а с Дедом Морозом, ведь у нас в городе никогда еще такого большого и красивого не было. Но Новый год пройдет, Деда Мороза уберут, и в другие праздники все будут хотеть сфотографироваться с нею. Так что не волнуйся, будет и у твоей лошадки хорошее настроение!
- Но она грустит сейчас! Я хочу сфотографироваться с ней сегодня!
 Нина смахивала снежинки с лошадиной гривы, что-то лепетала ей на ухо. Когда наступила их очередь, фотограф усадил девочку в седло. И вдруг в какое-то мгновение Нина наклонилась и обхватила шею лошади, прижалась к ее теплой спине, словно пытаясь почувствовать живое существо собственным телом. Лошадь как-то странно «вздохнула», и Нина торжествующе сказала: «Она мне разрешила!»
 Уже по дороге домой отец рассказал девочке о том, что «маленькая лошадка» - это пони, и она больше уже не вырастет. На Британских островах когда-то специально вывели таких лошадей для мелких крестьянских хозяйств. Так что маленький пони пользу приносил большую. Но это было в прошлом. Сейчас в Европе пони используются в основном в парках, садах – для запряжки прогулочных и детских экипажей. А теперь пони есть и в их городе.
 Скорее всего, отец не хотел вдаваться в подробности о том, что, видимо, полюбившийся дочери пони – один из «не дотягивающих до породистости» тех, что были в европейских парках, и куплен городскими властями у какого-нибудь заезжего зверинца.
- А ты знаешь, - сказал он дочери, - сейчас Год Лошади по восточному календарю.
 
Иерусалим. 24 года спустя

 Первое, что поразило Нину в Иерусалиме, - необозримо высокое небо, по которому парили облака, казавшиеся «белогривыми лошадками»...
 Второе - конная полиция, которая встретилась по дороге в день переезда в Иерусалим. Полицейские сидели на высокорослых, длинноногих отборных жеребцах с крупными устрашающими крупами. Приближение такого всадника к человеку, находящемуся на земле само по себе вызывало страх.
 Уже потом Нина услышала песню одного подающего надежды местного барда, две строчки из которой звучали так:

 Всадники Иерусалима, всадники -
 Гордо шествуют по палисадникам…

 Такой текст могли выдержать разве что стены аудитории местного культурного центра для репатриантов. Строчки запомнились Нине по нелепой устрашающей ассоциации или просто из-за рифмы.

В скромном парке с бронзовой «лошадкой»

 В Иерусалиме мало скульптур, изображающих людей и животных, разве что лошадка в скромном парке на Кинг Джордж у центрального универмага. Если нужно было с кем-нибудь встретиться, как правило, Нина предпочитала этот садик с бронзовой скульптурой, тем более, что ее жизнь в Израиле состояла исключительно из встреч и переговоров.
 Сразу после окончания ульпана Нина стала «дистрибьютором», как здесь на американский манер называют распространителей, продукции компании «Санридер». На Земле Обетованной ее учительский талант раскрылся с новой стороны. Сказался опыт преподавания в начальных классах советской школы: способность четко и популярно разъяснить обычному человеку азы того, что ему «нужно для жизни». И что еще более важно – умение Нины разговаривать с клиентами, словно они ученики или их родители.
 Однажды ей пришлось ждать дольше обычного, и она обратила внимание на девочку лет шести-семи, которая возила за собою деревянную лошадку на колесиках, белую в “яблоках”, напомнившую Нине о детстве. С девочкой был уже немолодой мужчина. «Отец», - подумала Нина.
 Вдруг деревянная лошадка наехала своими колесиками прямо на «носики» впервые надетых Ниной туфель.
- Ну, осторожно же, - вскрикнула Нина. И подумала: «Вот досада. Не успела к ним сумочку купить, а уже без парадных осталась!»
- Извините, пожалуйста, это случайно, Алиса не заметила, заигралась, - сказал мужчина.
- Ну, конечно же, заигралась, - усмехнулась Нина, пытаясь скрыть раздражение.
- Алиса, нам пора, - обратился мужчина к девочке. И скажи тете «извините».
 Девочка без особого энтузиазма сказала:
- Извините.
 Прошло еще минут пять-десять. Нина вновь уткнулась в каталог-руководство «Санридер», в очередной раз пытаясь постичь тайны доктора Тай Пу Чина, придумавшего эти оздоровительные концентраты, диетические добавки, средства по уходу за кожей, - все то, что она с выработавшейся уверенностью предлагала своим клиентам. Но почему-то не могла сосредоточиться и убедить себя, что проблемы душевного дисбаланса решаются сбалансированным питанием, нормализующим естественные процессы функционирования организма. Самое удивительное, что ее клиенты убеждались в качествах продукции американской компании гораздо быстрее, чем она сама. Но дело даже не в этом…
 Нина действительно казалась ухоженной. Специфика работы не позволяла выглядеть ниже заданного стандарта компании здорового образа жизни. Было единственное «но»: в ее ощущении жизни ничего не менялось к лучшему. И сегодня это ощущение казалось как никогда острым. Быть может, и поэтому тоже, когда она вновь услышала знакомое постукивание лошадкиных колесиков, то решила просто не обращать внимания. И вдруг прямо под нос, как лошади сено, Нине ткнули букет алых роз. Они источали удивительный запах – совсем не такой, как от духов. Это был запах настоящих цветов - не искусственных «букетов» американских косметологов, которые она сама рекламировала. Росистые лепестки коснулись лица, а глаза утонули в глубине алых бутонов. Нина вдруг представила розовые плантации Клеопатры и на миг почувствовала себя героиней женского романа. Она подняла голову:
- Это тебе, - проговорила Алиса. – Мы купили их рядом с универмагом. Дядя Вадим сказал, что так будет лучше. Не обижайтесь на мою лошадку! – и помахала рукой.
 От неожиданности Нина растерялась. Она забыла об оцарапанных новых туфлях и о том, что еще десять минут назад была раздражена. Стала искать глазами Вадима, но его не было рядом. По деревянному звуку колесиков Нина поняла, куда направлялась девочка. Посмотрев в сторону светофора, она встретилась с глазами дяди Алисы. Они были карими, как у ее отца. Даже курчавые седые волосы и те напоминали отцовские… Вадим мягко улыбнулся и помахал Нине рукой. А потом два силуэта слились с толпою людной улицы Кинг Джордж.
 Нину охватила волна воспоминаний: отец, снег, пони, первомайские демонстрации, красные цветы, неожиданная смерть отца…
 Сколько раз уже потом она сидела в этом садике с «лошадкой», но Вадима с девочкой больше не встречала. И с грустью думала, что это место утратило для нее какую-то привлекательность. Цветы по-прежнему продавались рядом с универмагом, но никому в голову не приходило подарить ей букет. Однажды, заглянув в магазин уцененных товаров, Нина увидела там деревянную лошадку, белую в «яблоках», прямо как у Алисы, и опять вспомнила о мужчине с девочкой…

Голубая лошадка и красный конь

 Очередная встреча с клиентами у Нины была назначена в Культурном центре, на выставке художественного стекла. Сначала все рассматривали то, что помимо художественного стекла было развешано на стенах. Кто-то просто встречался со знакомыми, кто-то вообще пришел на традиционное «угощение».
 Но главное зрелище разворачивалось у длинного стола. Перед стеклодувом стояла спиртовка и еще всякие добавки. На глазах восхищенных посетителей стеклодув выдувал фигурки зверей по выбору покупателя. Видеть, как в метре от твоих глаз «рождается» заказанная тобою фигурка, - есть в этом своя наивная прелесть. А уж детям и вовсе это кажется чудом.
 И вдруг… Нина почувствовала какое-то неожиданное смятение, ей как бы послышалось постукивание лошадкиных колесиков. Ну, конечно же, Алиса с Вадимом были где-то здесь. И действительно, они стояли у стола и наблюдали за стеклодувом. Нине хотелось, чтобы Вадим ее заметил, поэтому она подошла к сцене, рядом с которой находился стол «кудесника» и сделала вид, что тоже наблюдает за рождением стеклянных фигурок, ожидая, когда мужчина с девочкой обратят на нее внимание. Несколько минут спустя так и произошло.
- Здравствуйте, - обратился Вадим к Нине. – Простите, не знаю, как Вас зовут.
- Нина, - ответила она и улыбнулась.
- Я – Вадим. Нина, идите в нашу очередь, мы Вас пропустим.- Сказал Вадим.- Я не могу выйти, Алиска уже выбрала себе фигурку.
- Не стоит. Я как-то не намеревалась покупать. Но я с удовольствием наблюдаю за действом.
 Наступила их очередь:
- Лошадку - голубую – вот такую! – отчеканила Алиса стеклодуву и указала пальцем на фигурку чуть больше наперстка.
- И еще – вот эту красную, - сказал Вадим, выбрав десятисантиметровую фигурку из стекла.
 Потом втроем они стояли у стола со сладостями и пили сладкий чай с дешевыми солеными крендельками. Настроение было прекрасное. Взгляды Вадима и Нины постоянно встречались, и Алиса была совсем не той замкнутой девочкой, а радостной и увлеченной. Она приблизила купленную ей голубую лошадку к глазам и рассматривала сквозь нее все, что было вокруг, открывая свою «страну чудес»!
 Обратившись к Нине, Вадим сказал:
- Нина, можем подвезти, но вначале Алиску к отцу «забросим».
- Спасибо, - согласилась Нина.
 Алису завезли к отцу. Потом заехали в кафе, выпили по чашечке кофе, болтали обо всем и ни о чем существенном, перешли на «ты». Уже у дома Нины Вадим достал купленную у стеклодува фигурку лошади из красного прозрачного стекла и сказал:
- Спасибо за вечер, Ниночка, это – тебе.
- Ну, зачем же?..
 Нина почувствовала фальшь в собственном голосе… Было видно невооруженным глазом, что она почти счастлива. В кои-то веки в ее жизни мужчина дарит ей такую изящную и, по ее представлениям, дорогую вещицу.
- Нина, я благодарен тебе за то, что ты не устроила сцены, когда Алиска испортила тебе туфли. Я хочу тебе объяснить кое-что: после смерти моей сестры, ее матери, несколько месяцев она была, как в воду опущенная… Грустная, молчаливая…
 Нина ждала иного... Столько раз за вечер ей казалось, что она нравится мужчине, очень похожему на ее отца - интеллигентному, не совсем обычному, с какой-то своей судьбой, пока еще неизвестной, но прикоснуться к которой ей очень хотелось.
- Понимаешь, Нина, - Вадим инстинктивно взял ее за руку, ощутив бархат кожи, улащенной той самой американской косметикой, которую она распространяла, и не захотел выпускать, - ты очень, очень мне нравишься. Я не молод и, сказать честно, давно не ухаживал за женщиной. Есть и другие проблемы, которые мешают мне быть естественным с тобою…
- Я все понимаю, - с кривой усмешкой сказала Нина, неожиданно выдернув руку и почувствовав острое желание уязвить непонятно почему Вадима. - Это в твоей жизни - «Купание красного коня», и время, чтобы в отглаженном костюмчике посидеть с племянницей в парке, размышляя о гармонии! А в моей – даже волшебные растительные экстракты ничего не меняют! Я изо всех сил цепляюсь за внешний мир, но «красный конь» топчет меня беспощадно... И мир – такой тусклый… Это в детстве был добрый пони, с «серебряным дождем», яркими лентами в косичках гривы, с вышитой попонкой. На нем даже не таял снег… - она вдруг заплакала.
- Нина, успокойся, - сказал Вадим, обескураженный такой реакцией. Он действительно давно ни за кем не ухаживал, тем более за молодой симпатичной женщиной, хотя сейчас это ровным счетом ничего не значило. Вадим по-человечески хотел утешить ее, но не находил нужных слов. И тогда как-то очень по-доброму он обнял Нину, по-отечески поцеловав ее волосы:
 - Ты ведь все понимаешь, просто здесь мы не свободны душой и, как многие «русские», самоеды. Мы привезли этот мазохизм из России и живем с этой болью, когда весь мир радуется жизни.
 Потом он вновь целовал ее волосы, и боль утихала. Нина успокаивалась, но не отстранялась от его тихой ласки. Когда губы Вадима достигли ее уха, он прошептал:
- Будет другое настроение, приходи ко мне в мастерскую. Покажу тебе свои скульптуры: ни одной лошади! Я скульптор, - он пошарил рукою в кармане пиджака и, нащупав свою визитную карточку, отдал ее Нине. А напоследок сказал, как когда-то отец: «Успокойся, моя девочка».

Скульптор - медальер

 В России, да и в Израиле тоже, Нине не приходилось общаться с людьми искусства. Сам факт, что она находится в мастерской иерусалимского, в прошлом московского, скульптора-медальера, вызывал любопытство.
 Вадим окончил Высшее художественное училище имени Строганова, имел четыре международных диплома за отлитые им медали, одна из которых посвящалась Данте. Помимо стран Восточной Европы он выставлялся в Германии, Венгрии, Польше, Чехословакии, Финляндии, Франции.
 Когда же Нина узнала, что и в Иерусалиме на территории Музея Катастрофы есть работа Вадима, ее воображение дорисовало портрет скульптора в невообразимой проекции. На одной чаше весов оказался Праведник Мира шведский дипломат Рауль Валленберг, на другой - посвященная ему мемориальная композиция, выполненная Вадимом. При этом его искусство перевешивало.
 В Израиле Вадим получал заказы от «Государственного монетного двора» для изготовления образцов юбилейных медалей. Выполненные им медали были действительно великолепны. Нина не могла оторвать от них глаз. В каталоге работ Вадима, изредка попадались и фотографии медальера, на которых он был моложе и нравился ей, и она уже не думала о нем, как об отце…
 Но медали медалями, а скульптура как нечто личное всю жизнь «не отпускала» Вадима, и это было видно по его мастерской.
 Однако после гармоничности и внутренней цельности, которую излучали медали, отлитые Вадимом в России, скульптуры последних лет производили странное впечатление. Все мелкие, в основном из глины или алюминия. Она не могла оценить такого выбора в материале. Наконец, уж просто не могла понять: почему Вадим предпочитает ваять всяких земноводных и пресмыкающихся, тупоголового змея, ящерицу, озлобленного крокодила, потом еще какую-то крысоподобную обезьяну. И все они – с печатью ущербности, неполноценности. В ее представлении скульптор уровня Вадима должен бы возводить памятники вроде «Медного всадника», на худой конец – отливать вздыбленных красавцев или крылатых пегасов на театрах…
- На крупные фигуры металла много надо, - отшутился Вадим.
- Но ведь ты мог бы сделать тех же стройных классических коней в размер стеклянной лошадки у стеклодува.
- В настоящем искусстве – это пошло. Я никогда не перестану искать новые художественные формы. Сейчас классика – это только повторение того, что уже давно было. Впрочем, есть и другие суждения. Но, как показывает опыт, в искусстве нужно «делать себя»…
- Ну, и что! Красивее той фигурки, что ты мне подарил, у меня в жизни не было. И муж ничего не сказал, подумал, что на «развале» купила. Теперь стоит на комоде, а взгрустнется, в мыльной воде ополосну, шерстью натру, знаешь, как сияет? А если солнце на стекло попадает, то на стене появляется алый солнечный зайчик.
- Ты непосредственная, как моя Алиска! Не придумываешь себя… Сказать по правде, я обожаю лошадей. Во время учебы в «Строгановском», даже специально ездил к ребятам в колхоз, посидеть в ночном. Да и в Москве, знаешь, какой ипподром? А вот здесь настоящие лошади не по карману. Разве что на конную полицию, как взглянешь, так и вздрогнешь. Не знаю, что это за порода, но уж очень мощные кони.
- Это точно, - согласилась Нина, вспомнив об их устрашающих крупах.
 Он подошел к ней сзади, обнял за плечи и шепотом сказал:
- Мы не дети, Нина, давай поедем куда-нибудь? У меня есть идея…
- Я подумаю, - отозвалась Нина, почувствовав от его прикосновения прилив забытой нежности.
 На следующий день она сообщила мужу, что фирма проводит «обучающий семинар» по продукции компании. Так что ей предстоит поездка на Мертвое море.

«Страна гуигнгнмов» без сбалансированного питания

 Вадим заказал «день отдыха» в отеле «Голден Тулиб», что в переводе с арабского обозначает «золотой тюльпан». Обычно на Мертвое море она ездила с районной маршруткой на бесплатный пляж. А здесь – дворец из стекла и мрамора, в котором – открытый бассейн в форме тюльпана, в помещении - бассейны с водой Мертвого моря, - минеральной, подогретой и холодной. Турецкая баня, финская сауна, русская баня. Разные виды душей, китайский массаж – в четыре руки. Косметические процедуры «Клеопатра». Завтрак, обед и ужин – в ресторане и в баре. «Золотой тюльпан» поразил Нину своей роскошью. Все это казалось просто несопоставимым с «дистрибьюторской» жизнью, которую в ее кругу считали не самой плохой. Она чувствовала, что Вадим знает толк в «красивой жизни» и, как человек искусства, хочет ввести ее в эту «красивую жизнь», поэтому перестала сопротивляться своим внутренним комплексам, решив плыть по течению с приятным ей мужчиной.
 Завтрак начался в баре «Кастилья», оформленном в стиле рыцарского замка. У входа стоял рыцарь в доспехах с упирающимся в пол мечом, ну, прямо как из Оружейной палаты. На стенах – развешаны рыцарские знамена и щиты «Ордена Льва» и «Ордена Медведя». По левую сторону – витраж на сюжет из рыцарской жизни. По правую – столы, высокие кресла, скамейки. Они отражались в сводчатом зеркале готической формы, а рядом располагался камин. С потолка спускались двухъярусные стилизованные люстры, мягко рассеивали свет, не доходя до «интимных веранд» в уголках бара.
 Нина с любопытством озиралась по сторонам, рассматривая картины. Вот рыцарский турнир: два всадника в шлемах с цветными перьями, обнажив свои мечи, несутся навстречу друг другу. А вот триптих из жизни одного рыцаря: сначала на белом коне он едет за невестой, потом - переговоры с отцом, также сидящем на скакуне, на третьей картине рыцарь возвращается с нею в свои земли. Нину опьянял аромат рыцарских времен со звоном мечей и стуком копыт под готическими сводами «Кастильи».
- Вадим, ты специально во всем выбираешь «лошадиную тематику»? – обратилась она к своему спутнику.
- В данном случае, да. Я же чувствую, что тебе это нравится. Ты светишься! И мне приятно читать удивление, радость в твоих глазах, наивную жажду жизни. Вот мою жену ничем не удивишь. Раньше мы с нею много ездили за границу, так она ни одного сэндвича на улице не съела. Только приличный ресторан, к блюдам которого предъявлялась не меньшая критика. Впрочем, что говорить о ней, если я и сам давно ничему не удивляюсь, разве что подыгрываю Алиске.
 Когда в обед они спустились в ресторан, Нина от души рассмеялась:
- Вадим! Опять лошади!!! Это – нечто!
 Он обнял ее за талию, тоже улыбнулся и сказал:
- Ну, что ж, моя Прекрасная дама, пожалуем в итальянскую провинцию!
 Перед глазами было пятнадцатиметровое мозаичное панно с пятью сельскими сюжетами из жизни белой лошади на пленэре – «лошадиный рай»…
- Помнишь, утопию Джонатана Свифта – «страна гуигнгнмов» – страна прекрасных лошадей? Свифт был уверен, что их мир - венец общественной гармонии, не доступной человеку.
- Свифт ошибался? – с любопытством спросила Нина.
- Ошибался ли Свифт? Пожалуй! «Гуигнгнмы» ели только овсянку. Зачем нам их аскетизм, когда мы с тобой в ресторане отеля «пяти с половиной звезд»! И сегодня делаем все вопреки сбалансированному питанию!
 Вадим взял руку Нины, поцеловал каждый пальчик, еще раз ощутив безукоризненное влияние американской косметики, а потом добавил:
- Свифту очень не повезло…

В трюме

 Она вернулась домой уже ночью. Потом не могла уснуть. Чувства и эмоции переполняли. Нина думала о Вадиме, мысленно приписывая весь антураж отеля достоинствам своего спутника. Господи! Как хорошо жить! Жить в свое удовольствие!
 Сон так и не шел. В три часа ночи Нина поднялась с постели, подошла к комоду, взяла в руки красную стеклянную лошадку. Захотелось подержать ее, но инстинктивно Нина начала протирать фигурку, затем вдруг решила сполоснуть ее в жидком мыле и натереть шерстяной тканью. Нина тихо радовалась собственному «фетишизму» и ощущению, которое ей доставляло «купание красного коня».
 За этим занятием и застал ее муж, проснувшийся от этих «ночных передвижений» по квартире.
- Что-то ты на Мертвом море была, а не загорела. Обычно после поездки неделю своими «санридерами» мажешься…
 Нина промолчала.
- Опять на лошадь любуешься? Подожди, вот на работу нормальную устроюсь, тогда «табун» себе в «Долларе» купишь, - с нескрываемой иронией заметил муж. - Помню, была еще такая душещипательная песня о лошадях, длинная-длинная, как раз для «стройотрядовских» ночей:

Шел корабль «Глория» своим названьем гордый,
Океан пытаясь превозмочь.
В трюме, добрыми качая мордами,
Лошади томились день и ночь.
Они были в трюме, как в плену,
А корабль гордо шел ко дну.

Жалостливая, но красивая песня, хотя, может быть, кое-какие слова я и переврал… Ну, ладно, Нинок, думай, а я пойду спать.
 Она резко выключила свет и, укрывшись с головой одеялом, почувствовала себя одной из тех лошадей в трюме…

Свифт и ширпотреб из Старого города

 Дальнейшие события могли бы развиваться и иначе, если бы не фатальная влюбленность, овладевшая Ниной. Это было состояние кристального, как снежинка, счастья, которой предназначено растаять в ревнивых поворотах судьбы, не терпящей счастливцев. Отец, снег, пони, демонстрация, красные цветы, смерть отца…
 Приближался день рождения Вадима. Он сказал, что они отметят этот день в «Голден Тулибе». Нина ждала с нетерпением. Оставалась одна проблема: «Что подарить?» Вадим – человек со вкусом. С коллегами по «художественному цеху» они обычно обмениваются собственными произведениями. Больших денег у нее не было. И тут она вспомнила, что в Старом городе видела фигуры разных животных – верблюдов, слонов, жирафов и лошадей. Они были сделаны из папье-маше и оклеены настоящей кожей. Когда-то они были весьма популярны среди туристов, но за долгие годы настолько «приелись» иерусалимцам, что ассоциировались только с арабами, занимавшимися этим нехитрым промыслом.
 Но красный конек на комоде «подсказывал» Нине: «То, что кажется нелепым со стороны, может оказаться очень даже оригинальным, поскольку такой подарок будет от тебя, а не от кого-нибудь другого».
 Однако у сувенирного прилавка в Старом городе Нина смутилась: перед ней красовался «табун» кожаных скакунов - от дециметра до метра ростом. Половина – вздыбленных, стоящих на двух задних ногах и хвосте, половина – в пасторальной позе на траве.
 И тут Нина вспомнила, что у Вадима никогда не хватало металла на крупную скульптуру.
- Решено, - подумала она, - выбираю самую большую!
 В этот день к «стране гуигнгнмов» «Голден Тулиба» добавилась еще одна – в пакете у Нины. Глядя на него, Вадим шутил, сколько же подарков она припасла к этому дню. В номере, пока Вадим куда-то вышел, Нина водрузила вздыбленного коня на прикроватную тумбочку.
 Увидев подарок, он не удержался от веселого смеха…
 Нину же переполнял поток чувств:
- Вадим, я очень тебя люблю, и мне очень хотелось подарить тебе что-то большое.
Я была убеждена, что моя жизнь уже не сулит ничего нового и красивого. Но те первые красные розы, твоя красная лошадка, заставили меня вспомнить о том, что жизнь – это яркость и радость, что есть такое чувство как «любовь». Только не перебивай меня и ничего мне не говори, я давно «в трюме», как поется в одной песне… Я не знаю, что будет завтра, может быть, мы никогда не увидимся, но, раз уж, как там у Свифта, «гуигнгнмы» всегда присутствуют в наших с тобой отношениях, пусть эта лошадь будет всегда напоминать обо мне… Знай: я никого никогда так не любила!
- Милая моя девочка. Как же такое счастье свалилось на меня?! Иди ко мне, моя последняя любовь… Уж у кого-кого, а у меня точно ничего такого уже не будет... - Он обнял ее нежно и крепко, словно в последний раз.
 Неожиданно взгляд Вадима упал на кожаную лошадь, и он вновь мягко улыбнулся, вспомнив о том, какой наградой посчитал для себя Гулливер поцеловать копыто «гуигнгнму». Вадим наклонился и поцеловал мягкую Нинину лодыжку.
- Свифт был не прав? – рассмеявшись, спросила Нина.
- Ну, просто ничего не смыслил в жизни!

Инцидент из-за вздыбленного жеребца

 Когда Вадим возвратился домой с Мертвого моря, когда жена уже спала. Он поставил лошадь в спальной на прикроватную тумбочку и быстро уснул. Мебель в комнате располагалась таким образом, что тумбочка со стороны Вадима находилась у выхода к туалету.
 Вадим проснулся от жуткого крика.
- Ты с ума сошел, уже не знаешь, как сжить меня со света. Я встала в туалет, и вдруг эта мерзость упала мне на грудь. Как тебе в голову взбрело притащить ее в наш дом! Ты что «перегрелся» на своем Мертвом море?
 Вадим нервно расхохотался:
- Редкое произведение искусства вызывало у тебя такие бурные эмоции! Ни одна отлитая мною гадюка не пугала тебя!
 Утром во время завтрака жена сказала:
- Я понимаю, ты все еще в депрессии после смерти сестры. Прости меня за истерику… Не буду говорить о том, что твои же коллеги будут просто подсмеиваться над твоей причудой. Но, если бы она была маленькой… В конце концов, в спальню не все ходят… Потом я бы ее закрыла салфеткой, может быть, еще придумала бы что-нибудь, и согласилась бы с тобой. Но эта покупка и в самом деле ни в какие ворота не лезет. Ни по форме, ни по содержанию. Вадим, ты – скульптор-профессионал. Нелепо развивать эту тему!.. Может быть, ты отнесешь лошадь в мастерскую? – И она почти виновато взглянула на него.
- Ты меня убедила, - примирительно сказал Вадим, - я отнесу ее в мастерскую.

Жертва демократии

 Центр Иерусалима был перекрыт полицией. Очередная демонстрация. Впрочем, в Израиле никого не удивишь последствиями демократических решений, которые, как правило, приводят к «абсурду» на дорогах.
 Вадиму пришлось оставить машину на подъезде к Кикар-Царфатит и идти пешком. Лошадь он нес в пакете под мышкой. С трудом протискиваясь через толпу демонстрантов, он невольно двигался в потоке несущей его толпы. Сопротивляться было невозможно, оставалось только подчиниться стихии. Вадим никогда до этого не участвовал ни в одной демонстрации, был законопослушным гражданином своего государства, независимо от решений, которые оно принимает.
 Конная полиция стояла вдоль проезжей части, сдерживая демонстрантов, часть которых была очень возбуждена.
 И вдруг всадники двинулись на людей. Высокорослые лошади с вооруженными полицейскими пугали. В неразберихе кто-то упал, кто-то свалил кого-то с ног. Подоспевшие пешие полицейские стали теснить людей без разбора.
 Вадим не собирался убегать, он шел в мастерскую. Но кто-то толкнул его. Вадим уронил пакет с лошадью. Потом наклонился, чтобы поднять свою «драгоценность», как вдруг нечто с нечеловеческой силой вновь ударило его в спину. Потеряв равновесие, Вадим рухнул на асфальт, сильно ударившись головой о бровку тротуара.
 Далее все пошло, как в сюрреалистической пародии: крики, шум, полицейские сирены. Голова гудела от удара. Рука инстинктивно нащупала пакет. Превозмогая себя, Вадим открыл глаза… И они в ужасе расширились: перед ним стояло «чудовище» - гигантский жеребец со средневековым рыцарем в седле. Неправдоподобно огромное животное возвышалось над ним и, склонив морду, смотрело ему в глаза. Вадим почувствовал себя Гулливером в «Стране великанов» - под копытом слившегося с ночью монстра! Глядя на гигантского жеребца, он почему-то попытался улыбнуться, а тот будто «расхохотался» ему в ответ, обнажив крупные с желтоватым отливом зубы… Вадим потерял сознание…

На исходе Года Лошади

 Прошла неделя. Как всегда Нина ожидала очередного «клиента по санридерам» в садике у универмага. День был ясным, небо необозримо высоким, парящие облака казались «белогривыми лошадками»...
 Нина не понимала, как можно после всего, что между ними произошло, просто взять и исчезнуть?
 Воспоминания захлестывали. Карие глаза, курчавые седые волосы… неожиданная смерть отца… Потом ее взгляд неожиданно устремился в сторону светофора и, увидев его красный свет, Нина вспомнила, как Вадим в первый раз подарил ей красные розы, с росинками, точно слезинками на головках. Тот аромат, не искусственный, настоящий, яркий и… шипы, тоже настоящие. Обида, как червоточина, разъедала душу.
 И вдруг она услышала деревянный стук «лошадкиных колесиков».
- Нина! – крикнула Алиса, подбежала к ней и обняла.
 Рядом с Алисой стоял незнакомый мужчина, как оказалось, ее отец. Никогда прежде Нина его не видела. Она поздоровалась.
- С Алисой всегда был Вадим, так мы и подружились.
- Теперь я понял, о ком мне рассказывал Вадим. Так вот Вы какая – его «роковая» женщина…
- Ничего не понимаю. Он мне не звонит.
- Я думаю, что и не позвонит! Уже неделю он в больнице - по Вашей вине, милочка, поклонница ширпотреба!
- Да что Вы такое говорите?
- И как Вам пришла в голову эта абсурдная идея - подарить скульптору-медальеру, обладателю четырех международных наград, - кожаного жеребца с арабского базара?
- Причем здесь лошадь? – не понимая, куда клонит ее собеседник, с возмущением возразила Нина.
- А притом, что из-за нее он поругался с женою! Понес эту «пошлятину» в мастерскую! Умудрился попасть на несанкционированную демонстрацию, которую разогнала конная полиция. Упал. Получил сотрясение мозга!
- Он жив? Где он? – закричала, как громом пораженная, Нина.
- Жив, но в больницу привезли без сознания с крепко сжатой в руках раздавленной лошадью, – с болью и иронией в голосе продолжал отец Алисы, добавив после напряженной паузы:
- Сейчас ему лучше.
- Слава богу, - выдохнула Нина и резко поднялась со скамейки, намереваясь бежать к Вадиму.
- Да, подождите же. Вот в этом – Вы вся! – Заметил он с раздражением:
- Так вот, в полиции нам пришлось долго объяснять, что Вадим – никакой не демонстрант, а случайный прохожий. Может быть, это покажется странным, но за двадцать с лишним лет жизни в Израиле Вадим ни разу не принимал участия ни в одной манифестации.
 Нина молчала, как оглушенная, не в силах вымолвить ни слова.
- Вы слышите меня, милочка? – с повышенной интонацией обратился к ней вновь отец Алисы. - Вы что, не понимаете, что это Вы во всем виноваты? Вы! Вы! Вы! И не смейте более напоминать ему о себе! Слышите, не смейте!
- О господи, - вздрогнув, прошептала Нина и обессилено опустилась на скамейку. Она думала о Вадиме и своей роковой причастности к тому, что произошло. Слезы душили. Она не могла перевести дыхания. В голове кружились обрывки фраз песни о лошадях, закрытых в трюме судна, поглощаемого толщей океанских вод. Сердце останавливалось… Год Лошади был на исходе…

 В нашей жизни все заранее предрешено судьбою. Но влюбленный человек так устроен, что добровольно взваливает на себя вину за цепь нелепых случайностей на пути к счастью. А потом живет в тусклом мире - со своей болью, беззащитный, как самый чистый, не долетевший до земли снег.

Август 2005 – май 2006
 
 
 






































На пути в Рай

Рай – конечная цель загробного странствия. Но путь к обители высшего блаженства лежит через чистилище и ад, обнажающие всю меру человеческой уязвимости и несовершенства.
 Владимир Фромер «Несостоявшаяся встреча»

Часть первая. Мальоранка

 В то время я работал редактором одного из иерусалимских литературных журналов, располагавшегося на мансарде старинного особняка Библиотеки Сионистского форума в тихом переулке Иерусалима за нынешней автобусной станцией.
Журнал был моим детищем во всех смыслах. Сначала выгоняли из Союза за то, что его первый номер был выпущен на средства Союза писателей, а вошли только достойные. Затем критиковали за то, что вопреки всем перипетиям, он получался таким, каким он получался. Потом недоумевали, как он вообще выходит, несмотря на полное отсутствие финансирования. Наконец, стали уважать, не настаивая на выплате гонораров, считая для себя даже почетным публиковаться в моем журнале, хотя, честно говоря, несмотря на маститый редакционный состав, я все готовил один, без чьей-либо посторонней помощи. Так что судьба издания всегда зависела от моих собственных пристрастий и финансовой оснащенности.
 Однажды в редакцию журнала зашла одна художница и принесла свою графику. Я мельком глянул на рисунки, и, не вдаваясь в подробности, подумал, что девушка слегка на вылете, но рисунки у нее отменные. Это были деревья - самые разные, точнее, разные части дерева – корни, стволы, ветви…
 Ей было лет 27, но, несмотря на молодость, она уже много выставлялась за рубежом, в Израиле – в Хайфе, Тель-Авиве, Ашдоде, но мечтала покорить Иерусалим. Это было ее внутренней программой.
 Вслух же я многозначительно заметил, что «классер журнала» переполнен, поэтому я ничего не могу обещать. Про себя же вспомнил, у кого по дружбе всегда есть местечко, а эта без всяких просьб и рекомендаций пришла сама. Вообще, с точки зрения отношения к собственной персоне, было бы даже неуважением к себе: взять и включить в свой журнал работы какой-то фифы, когда у меня даже на уборщицу нет денег, сам полы мою и выношу мусор.
 Короче, папка с ее рисунками осталась у меня в столе, - я соответственно и не думал ее открывать, чтобы не тревожить совесть.
 Несколько дней спустя в Иерусалимском муниципалитете состоялась презентация моего журнала. Трудно было поверить, что вообще речь шла о русскоязычном издании. Я сказал два слова о целях и задачах журнала. Затем еще один писатель - тоже два слова. А потом разболтались депутаты, и какие-то сотрудники муниципалитета - и все о своем вкладе в развитие русскоязычной культуры, в частности моего журнала, и все на иврите, и только на иврите.
 Благо, что и стол, и зал в муниципалитете круглый, так что любая мысль могла принять обтекаемую форму и сама собою закруглиться. Впрочем, у нас в Израиле привыкли к шоу и его маскам, с которыми срастаемся и уже не можем расстаться.
 Я вышел из зала в холл, и вдруг увидел свою недавнюю знакомую, которую, честно говоря, едва узнал. Она была экстравагантно одета. Черные, плотно облегающие брюки с разрезами до колен, черная полупрозрачная блузка (без бюстгальтера) с совершенно открытой спиною. Ее черные смоляные волосы, сильно пропитанные лаком и кремом, были стильно зачесаны вверх. Туго затянутые на макушке искусственными косичками, они словно распадались в частые ветви какого-то немыслимого силиконового дерева. Это была не пальма, не баобаб, а одно из деревьев дантовского леса.
Чувствовалась, что смуглянка - богемная женщина, любительница отдохнуть, приятно провести время, женщина, с которой можно забыть о тяготах будней. Ее формы и манеры сулили раскрепощенность и авангардные ласки.
 Так что не было ничего удивительного в том, что она находилась в центре мужского внимания. Несколько мужчин откровенно увивались за нею. Один подносил вино, другой – кофе, третий - печенье, четвертый - пепельницу, пятый – зажигалку.
 Я невольно поймал себя на мысли, что тоже раздеваю ее глазами и хочу быть одним из увивающихся вокруг кавалеров. Даже немного досадовал на себя за то, что не удосужился хотя бы прочитать имя на альбоме с ее графикой. Прилипнув спиной к косяку двери, я стоял и курил, наблюдая за смуглянкой сквозь колечки дыма, точнее, не столько за нею, сколько за движениями «космического дерева» ее прически, неожиданно вспомнив слова, начертанные на вратах дантовского ада:

Я увожу к отверженным селеньям,
Я увожу туда, где вечный стон,
 Я увожу к погибшим поколеньям…

 С чего вдруг вспомнил о погибших поколеньях было непонятно, может, выпил лишнего?
 Тут ко мне подошел приятель и я спросил:
- Кто эта роковая красотка с силиконовой пальмой на голове?
- Тоже хочешь попробовать? – отозвался тот.
 Не знаю почему, но мне не захотелось развивать эту тему.

Я не пошел домой, а вернулся в редакцию, быстро отыскал папку с ее рисунками, которые были подписаны просто «Йона», и улыбнулся: было понятно, кому она столь бесхитростно подражает. Как для Йоны Волах поэзия была формой жизни, так для Йоны-художницы формой жизни стал рисунок. Избранный ориентир объяснял многое в характере ее художественных поисков. И серия эротических деревьев подтверждала это, хотя для покорения Иерусалима именно эти рисунки были самым бесперспективным и неудачным начинанием, которое только можно было придумать.
 В своей бесстрастной наготе ее персонажи словно слились с символизирующими их деревьями - Апполон с сияющим лавром, Аттис с сосною, Осирис с кедром, Юпитер с раскидистым дубом.
 Своему циклу «Любовь мальоранки» Йона предпослала развернутую аннотацию - историю «Тристана и Изольды» острова Мальорка. На католическом острове женщины обычно купались в длинных платьях, а здесь… стесняющая движения сброшенная в воде сорочка… сладостно раздвинутые ноги, трепещущие груди, волнующие бедра в нежных и крепких руках незнакомца, подкараулившего девушку во время купания. И убаюкивающая отголоски сурового воспитания вода.
 На другом рисунке юноша поднырнул, чувственно обхватил ее ноги и приник губами к животу.
Илья посмотрел на следующий рисунок. Это было уже не искушение: тело юноши словно срослось с любимой, и он овладел ею. Чувственная эротика угадывалась в подводной части рисунка. А на поверхности воды в корягу вплелись две большие лилии, казавшиеся продолжением прекрасного тела девушки…
 Ни одна обнажонка не казалась мне настолько сексуальной, как рисунки «деревьев и коряг» Йоны. Это обстоятельство будило забытые с возрастом ощущения и слишком здоровый интерес к инстинктам мальоранки с космическим деревом на голове.
 Все было единым и расколотым. Неожиданно я вспомнил не так давно оброненную кем-то фразу из Танаха: «Нет ничего более цельного, чем расколотое сердце». Гармония расколотости, как нечто подсознательное, читалась в фантазиях Йоны.
Это же чувство расколотости, даже в минуты апогея близости, вбивало клин и в мое ощущение мира – с 1960- годов, когда меня выгнали из университета в России за стихотворения о расстреле Гумилева... Тогда что-то оборвалось во мне, или просто в душе застряла пуля...

Часть вторая. «Несуаз» в «Геенне огненной»

 На следующий день я набрал номер телефона Йоны и сказал, что намерен обсудить ее работы, но, поскольку обстановка в редакции совершенно не подходит для серьезного дела, то приглашаю на деловую встречу в кафе Синематеки.
- С удовольствием, - согласилась она. - Экзотическая веранда над Геенной огненной у подножия стен Старого Иерусалима - место самых невероятных фантазий. В этой долине к югу от старого Иерусалима, возле Солнечных ворот язычники приносили в жертву детей, за что иудеи возненавидели это место. В «Книге пророка Иеремии» предсказывается, что станет эта долина – «долиною убиения». Птицы и звери будут пожирать трупы павших в бою, и так совершится кара Яхве за преступные жертвоприношения…
- Ты говоришь, как Кассандра.
- Я так чувствую, я знаю это наверняка. Я разговариваю здесь с деревьями, а потом рисую, все, что вижу. Царь Иудеи Иосия уничтожил все языческие жертвенники долины Хинном. И прокляли это место, превратив в свалку для мусора и для непогребенных трупов. И горели там всегда огни, уничтожавшие гниение. И казался этот огонь адским огнем… Но в «сердцевине земли» под долиной осталось кубло ядовитых корней Древа Смерти.
 Я не хотел вспоминать то, о чем вспомнил после ее последних слов…
 Когда мы уже сидели за столиком, Йона сказала:
- Нам нужно выпить. Мне – «Кафтан Мурган».
- Что-что? – переспросил я.
- Это я так называю «Кэптэн Моргэн». Можешь не читать меню, здесь в наличие только этот ром. Как-то раз мы были здесь с ребятами, приехавшими из России. Один из них пытался читать на иврите. Вот он так и прочитал: «ром «Кафтан Мурган». Теперь и я «читаю» также, хотя пью редко, ну, разве что после отказов редакторов… прихожу в свою геенну огненную, тогда и «кафтан Мурган» приходится кстати. Ты решил мне отказать с публикацией рисунков?
 Она «перерезала» все ходы разом. Говорила скороговоркой так, что я не мог вставить ни слова. Сама задавала вопросы, сама на них отвечала, хотя казалось, что и я участвовал в этом дискурсе, заданном ее собственными правилами, комбинациями и трансформациями. И я не мог «встряхнуться» от исходившей от нее притягательной инфернальности, которая увлекала меня помимо воли.
- Официант, - механически обратился я, - «Кафтан Мурган», две двойные порции.
- Что? – переспросил официант, добавив, - извините, я не расслышал.
- «Кэптэн Моргэн», - исправился я и смутился, как мальчишка.
- И «Несуаз» на двоих, - не спрашивая меня, она бросила вдогонку официанту.
 Она делала все так, будто во всем была единственно права. Ее эмоциональная волна подавляла, лишая меня, человека, работающего со словом, дара связной речи. И я, собравшись, было, обсудить ее рисунки, неожиданно начал говорить о достоинствах выбранного ею салата.
- Прекрасный салат, не всегда знаешь, какой выбрать, само название «Несуаз» ни о чем не говорит…
- Как это ни о чем не говорит? - рассмеялась она, и пучок ее смоляных волос сложился в новую проекцию космического дерева. Это рецепт из Ниццы. Правда, там его делают с их с особыми анчоусами. А у нас вместо французского анчоуса - туна идет в дело. Лунная трава заменяется синим базиликом. Соус от горчичных баронов Луары переливается во что-то израильское… Впрочем, я уже забыла, как должно быть в Ницце, поскольку гонораров в Иерусалиме не любят платить, чтобы я вновь съездила туда и вспомнила рецепт «Несуаза» наверняка.
- Можно посмотреть в поваренной книге.
- Нельзя. Для меня не существует такого понятия, как поваренная книга. Есть мое восприятие: в Ницце «Несуаз» был для меня не таким, как в Геенне огненной, где он осквернен адским мурганом, - понизив голос, с нарочитым артистизмом произнесла она. - Впрочем, здесь я обожаю его в этой реальности. Но… вернемся к нашим баранам. Так Вы, стало быть, и в Ницце не бывали? – она достала мою книжку и начала читать аннотацию на обложке: «Вся его жизнь была отдана настоящему и прошлому государства Израиль. Его персонажи, среди которых премьер-министры, поэты, мыслители – это люди, озаренные внутренним светом, сжигаемые страстями. При этом объективность исследования сочетается с эмоциональным восприятием героев повествования. Автор не только рассказывает об исторических событиях, но и показывает человеческое измерение истории, позволяя читателю проникнуть во внутренний мир исторических личностей…»
- Да ей просто невозможно заткнуть рот, - подумал я и уже начал сожалеть о том, что заказал двойной ром.
- Я очень надеюсь, что редактор уважаемого мною журнала, - говорила Йона, словно продолжая аннотацию, - блистательный журналист, писатель, историк еще раз приглядится к моим работам.
 Она шла напропалую и нагло льстила, но было чертовски приятно слушать всю эту белиберду из уст соблазнительной девчонки. А она так и продолжала тоном Кассандры говорить мне обо мне в третьем лице.
- Он опять вспомнит войну Судного дня, свое ранение, лица товарищей, ушедших в тот день из жизни, свои сны и фантасмагории, не дающие просыпаться без дрожи... Потом опять попытается уйти от бренности бытия в хаос и гармонию своей коллекции корней и деревьев, и вновь вернется к моим работам, потому что они – отражение его мира, только он сам об этом еще не подозревает…
 Неожиданно я перешел на ты:
- Но этого уже нет в аннотации! Откуда ты знаешь о моих видениях, о коллекции?
- Книжки твои читаю, плюс чуть-чуть фантазии… А то, что дерево, как ось различные миры связывает, так ты лучше меня о том ведаешь, на себе испытал…
- Да-да, - рассеянно произнес я. - Корень тысячелетней оливы - моя старушка с кинжалом, с которой началась коллекция. Знаешь, Йона, я никому об этом не говорил, но убежден, что ты - поймешь: «Старушка боролась за мою жизнь… и я выжил». После ранения она стояла у меня на тумбочке в больнице. После каждой операции я с надеждой смотрел на нее. Понимаешь, трижды врачи «недотягивали», рука бездействовала. Видишь этот шрам от запястья до плеча? Старушка вселяла в меня надежду. Странно, но после одной из неудач врачей мне показалось, что ее кинжал стал острее…
- Не убеждена в ее заслугах перед Отечеством, - скептически заметила Йона.
- Ты не можешь всего знать, над талисманами не смеются, в них – верят, как в гениев природы. Ты слишком молода и не знаешь, как человек цепляется за жизнь, когда, его «ведут к погибшим поколеньям…»
- Я принесла еще рисунки. Посмотришь дома вместе со своими деревянными гениями. А сейчас - лучше на Геенну. Правда, она, как Райский сад? Все утопает в зелени. А какие раскидистые деревья. От них тени в несколько раз больше, чем они сами! «Ветви дерева – суть: эфир, воздух, огонь, вода и земля», - так сказано в «Упанишадах».
- Ты хочешь спуститься в Геенну? – спросил я.
- Да, - без колебаний ответила она.
 Мы спустились в долину сыновей Энномовых. Взгляду открылось одно из самых непостижимых мест, с фантасмагориями и гармонией которого Йона словно срослась. Здесь она не кокетничала и не казалась противоестественной, она была частью этого мира у подножия древнего Иерусалима - города безысходности бытия и чудес.
- В книге «Зоар», - снова начала Йона, - говорится, что «Древо жизни распространяется сверху вниз и все залито лучами солнца». Когда я нахожусь здесь, мне кажется, я заряжаюсь этой энергетикой. Понимаешь, в конечном итоге, символизм образа дерева сводится к двум понятиям – Древа Жизни и Древо Смерти. И все это в Геенне. Но у меня в голове не укладывается, как это возможно, чтобы в этом месте корни Жизни были наверху, - она указала на раскидистые ветви старых олив, которые казались не корнями, а паутинками, подтягивающимися к небу. – А корни Смерти – тоже в Геенне, но в Преисподней…
 В какой-то момент я вдруг почувствовал, что устал от навалившихся разом заморочек, поэтому, не споря, взял ее работы, назидательно напомнив, что все-таки Древо жизни находится в небесном Иерусалиме и деревья в моей коллекции, как мне кажется, каким-то образом связаны с ним…
 Я сказал это нарочито самоуверенно, но, как раз так, как было нужно, чтобы подействовать на Йону, – с ощущением своей единственной правоты…

Часть третья. Война Судного Дня и мир после войны
 
Жизнь Ильи в России сложилась так, словно ее и не было. Обрывки памяти запечатлели лишь фрагменты русской литературы и… коряги, которые оставались на берегу после вошедшей в свои границы Волги.
Еще мальчишкой Илья выходил на плавучую пристань и не мог отвести глаз от их немых силуэтов. Глядя на умирающие или выжившие под натиском воды деревья, смешанные чувства овладевали им, как блики света и тени игравшей на поверхности воды. Ненасытные глаза, алчущие и открытые всегда, подсознательно искали этих, словно просящих о пощаде, ветел, находя совершенство даже в обрубках и кусках сгнившего дерева.
Через некоторое время в Москве, на Измайловском художественном базаре, он увидел выставленные для продажи залакированные «художественные корни и стволы», похожие на героев книг и политических деятелей. В России началась мода на такие безделушки. Но все, что перерастало в ширпотреб, автоматически утрачивало для Ильи интерес. В то время казалось, что у него нет уязвимых мест. В то время Илья был настолько цельной, бескомпромиссной личностью, что мог позволить себе выбирать жизнь, а не плыть по течению Волги баржой с прогнившим днищем.
 Он приехал в Израиль один, без родственников, по убеждению - с застрявшей пулей обиды за Гумилева.
 Вся осознанная жизнь - Иерусалим, который воспринял всем своим существом. А после окончания исторического факультета Еврейского университета заболел историей Израиля как детективом или триллером, участником которого стал сам с Войны Судного дня.

Из дневника рядового

Уже на второй день Войны Судного дня наш полк занимал оборонительные позиции в Иудее. Мы перекрыли дороги, по которым могли двинуться иорданские танки и ждали Хусейна, зарывшись в тяжелый, с золотистым отливом песок Иудейских гор. Но мудрый маленький король не спешил…
Холодная ночь с огромными гроздьями низко висящих звезд. Солдаты разожгли костер. Его искры, как трассирующие пули, вспыхивают и тут же исчезают во тьме. Наш командир стоит в отблеске пламени. «Нас перебрасывают на Синай и мы поступаем в распоряжение генерала Шарона, - говорит он. - Это большая честь для нас всех».
…Наш батальон охраняет два моста через Суэцкий канал, по которым непрерывным потоком идут подкрепления на тот берег, в Африку, где полки Шарона ломают египтянам хребет. Батареи ракет типа «Сам», причинившие нам столько хлопот, уничтожены, и египетская авиация бездействует. Время от времени над нами с ревом проносятся «фантомы» и поворачивают на север. Там идет наступление на шоссейную магистраль Исмаилия – Каир.
Справа от нас – Китайская ферма, где, как допотопные чудища, застыли десятки сгоревших танков – наших и египетских. Здесь Давид Элазар нанес отвлекающий удар, когда Шарон форсировал канал, вбив клин в узкий проход между 2-й и 3-й армиями противника.
 Полдень. В мутной ряби канала, покачиваясь, как большие ленивые рыбы, то и дело проплывают трупы египетских солдат.
 Дурное предчувствие сбывается, когда причина его тревожный сигнал из будущего, случайно воспринятый душой.
(Записки солдата взяты из книги В.Фромера «Реальность мифов». Иерусалим, 2003, с. 87.)

 Илья не получал этого сигнала. И вышел из Войны Судного дня без единой царапины.

Из дневника рядового

Дурное предчувствие сбывается, когда причина его тревожный сигнал из будущего, случайно воспринятый душой.
 Летом 1976 года на учениях в Негеве странное чувство обреченности вдруг овладело мною. Это длилось несколько дней и было похоже на смертную истому. Никогда прежде я не испытывал ничего подобного. Мне было до жути ясно, что моя смерть здесь,- за ближайшим барханом, в том уже подступающем будущем, которое вот-вот исчезнет для меня.
 Помню порывистый ход бронетранспортера, свирепое солнце, звон жары и онемевшие мои пальцы на рукоятке пулемета. Потом – удар и провал - в небытие.
 Очнулся уже в больнице. Левая рука, прикрывшая бок и принявшая на себя всю силу удара, висела на коже. Перерубленные ее кости спасли мне жизнь. Операцию сделали сразу, хотя я все еще был в болевом шоке.
( Там же. С.87.)

 Боль едва отступила. Илья открыл глаза. На прикроватной тумбочке стоял сухой корень оливы, напоминавший старушку с занесенным над жертвой кинжалом. Илья не думал о том, откуда взялась эта царапавшая со всех сторон коряга, напоминавшая скорее о Волге, чем об иерусалимской оливе, но подсознательно начал относиться к ней как к талисману. Старушка словно боролась за него в этой жизни… Не Родина-мать, но что-то в ней тоже было…
 Она боролась…, однако одной ортопедической операции оказалось недостаточно: протез не восстановил двигательных функций руки. Тогда за казенный счет сделали платиновый механизм, который оживил смонтированную пришитую руку.
 Но дело было даже не в руке. Каждый раз, когда Илья получал очередную порцию наркоза, перед предстоящей операцией, а потом дозу волшебных болеутоляющих пилюль воспоминания оживали…
 Идущие впереди танки снова поднимали шлейф песка. Бронетранспортер снова переворачивался и, как в «Прорицании Вельвы», Илья вновь проваливался в Преисподнюю – в самую сердцевину земли, где ядовитые корни Древа Смерти держали руку насмерть.
 Потом ветви оливы Жизни вдруг подхватывали его и с нечеловеческой силой вытаскивали к свету. Илью выбрасывало на корпус «адского» бронетранспортера с оторванной левой рукой под древо Небесного Иерусалима...
 Оторванная рука… Но при болевом шоке, даже это не так страшно по сравнению с тем, что перед глазами - снесенное лицо командира - сплошная окровавленная масса, и другой товарищ экипажа раздавлен гусеницами бронетранспортера и напоминает нечто, пропущенное сквозь мясорубку…
 Осталось ощущение даже не страха или душевного потрясения, а какой-то дикой фантасмагории, как ожидания беды в реальной жизни, сюра, который каждый день подстерегает, только не знаешь, где и когда настигнет….
 Эти видения были его тайной, о которой он никому не рассказывал, не писал ни в одних воспоминаниях, пытался вычеркнуть из жизни, надеясь, что старушка отгонит-таки их своим кинжалом. Но с сезоном дождей в Иерусалиме они обычно возвращались…

Часть четвертая. Рядовой о генерале

 Мы с Йоной вновь сидели на веранде Синематеки, любуясь древним городом из самой геенны.
- Пророчество Иеремии сбылось. Черви и огонь довершали свою работу, ведя мир к концу света. И сказал тогда пророк Исайя: «И увидят трупы людей, отступивших от меня, ибо червь их не умрет, и огонь их не угаснет, и будут они мерзостью от всякой плоти», - начала было Йона.
 Я чувствовал, что хочу быть молодым, но ее слова вдруг вновь напомнили мне о событиях в Негеве и изначальной крови на судьбах отступников. Сегодня, как никогда, я хотел выплеснуть груз этих ощущений, поэтому взял реванш и решил все сразу поставить на свои места:
- Давай условимся: «Я беру твои работы, но ты больше не загружаешь меня пророками!!!»
- Окей! – с чувством удовлетворенности произнесла Йона. – Прикури мне сигарету. Посмотри, какие колечки дыма я пускаю. Можешь загадать желание. Говорят, верный способ.
- Загадал… - сказал я и вдруг почувствовал фатальную неуверенность в себе. Выигрыш или проигрыш… Нет все-таки было нечто потустороннее в этих ее космических волосах, словно паутинками подтягивающих ее к небу…
 В этот момент мне показалось, что она и впрямь второе воплощение Йоны Волах и участвует в какой-то тайной, свойственной только ей игре, в которой не окажется ни победителей, ни побежденных.
- Понимаешь, говорят, что я свихнулась на деревьях и мне не хватает реальности. Я читала, ты служил под командованием Ш-на. Расскажи мне о нем, а я нарисую что-нибудь к твоим воспоминаниям, - сказала она так самоуверенно, словно уже получила согласие.
 - Но он был генералом, а я рядовым. Я видел лишь всего несколько раз. И мои ощущения – очень личные.
- Это как раз то, что мне нужно.

Из дневника рядового
К переправе медленно двигались тупорылые «шерманы». Впереди ехал открытый джип, нелепо подпрыгивая на плохо утрамбованной дороге. В нем сидел грузный человек в расстегнутой гимнастерке, обнажившей бронзовую бычью шею. На фоне сиреневых гор четко вырисовывался его римский профиль. Он и был похож скорее на римского консула, чем на еврейского военачальника. Я взглянул на своих товарищей. Они стояли побледнев, не сводя глаз с этого человека.
 Один из «шерманов», лязгнув гусеницами, остановился. Вдоль его борта, чуть наискосок, вилась надпись, сделанная чьей-то торопливой рукой. Мой товарищ прочитал ее вслух: «Арик – царь Израиля».
 Когда в 1974 году Ариэль Шарон навсегда покидал армию, он обратился к своим войскам с последним приказом, звучащим так, словно он написан под стальным римским небом консулом, спасшим империю и отозванным неблагодарным сенатом.
«Солдаты, - писал Шарон, - вы вырвали у врагов победу вопреки фатальным просчетам и бездарности руководства, утратившего контроль над ситуацией».
 Приказ этот так и хочется перевести на латынь.
(Там же. С.88.)

- Я был рядовым-пулеметчиком, и ощущал гений не главы правительства, а командующего корпусом. Не всегда блестящие генералы оказываются хорошими политиками. К сожалению, во главе правительства у нас часто стоят генералы. Жизнь печальна и грустна.
- Так вот никуда и не уйдешь от Древа познания Добра и Зла, - заключила Йона. – Не хочу я здесь сидеть. Покажи мне лучше своих деревянных гениев. Они мне и твоего генерала объяснят, почему ты запомнил его таким, каким запомнил.
 И выигрыш, и проигрыш тоже…

Часть пятая. На пути в Рай

 Мы приехали ко мне. Я провел ее на застекленную веранду. У входа стоял сундучок с инструментарием. На его крышке лежал топорик для обрубки сучков, за месяц-другой так и не положенный мною на место. На многочисленных столах и полках располагались мои деревянные сокровища и висела картина кисти одной московской художницы «Обретенный Рай». Картина плохо вписывалась в интерьер моей квартиры, но казалась естественной частью коллекции. Это был оригинал, но с очень неразборчивой подписью и не самого модного автора, чтобы узнавать имя по клише. Сказать честно это обстоятельство меня нимало не смущало. Дело даже не в отсутствии амбиций. Просто я взял картину по случаю – из ощущения, что и в этом «Обретенном Раю», как и во мне когда-то, где-то застряла «гумилевская» пуля.
- Я должна с ними поговорить, - сказала Йона. – Оставь меня на некоторое время или попиши что-нибудь. Твои деревья, коряги, обрубки и корни – это ты. Они - соположения психических проекций и комплексов в тебе. В их сочетаниях я читаю символы и реальные ситуации твоей жизни.
 Я даже скажу тебе, почему ни с одной из женщин ты не чувствовал себя в полной мере комфортно. Это тоже из-за твоих деревьев. Так вот Юнг утверждал (обожаю Юнга), что дерево имеет бисексуальную природу. В латыни окончание названий деревьев соответствует форме мужского рода, а род слов – женский. И лишь космическое древо имеет объединяющее значение conjunction.
 Непонятно почему, но за время нашего короткого знакомства я неожиданно для себя начал подчиняться ее неуместному всезнайству и не возмущался тем вещам, которые никогда не позволил бы даже близким друзьям. Меня уже не раздражало, что она так вот запросто попирает мои права в моей же квартире. А главное – я не тяготился собою и грузом лет. Нести себя и свои воспоминания было для меня ежедневным кошмаром. Собственно в этом и заключалась причина того, что ни один из моих браков так и не сложился. Отношения же с авторами журнала всегда были всегда тягостными – просто у них не было выбора.
 Наконец, в последние годы задавила работа политического обозревателя. Устал объяснять правильно то, чему не было объяснения - историю и политические кульбиты страны, без которой не мыслил себя. Моральное объяснение далеко не самых моральных решений стало угнетать, вызывая усталость. Эта усталость заслонила восприятие жизни как наступление унылой старости.
 До сезона дождей было еще далеко, но предощущение приближающегося сюра подступало снова.
Я сидел спиной к Йоне, рассматривая ее рисунки и изредка поглядывая на свою старушку с кинжалом, что стояла на мониторе. В какой-то момент мне показалось, что рука ее дрогнула... Оказывается, Йона открыла дверь в мою комнату, и потянуло сквозняком. Потом она подошла ко мне и неслышно опустилась на диван. От волнения ей было трудно говорить.
- Ты можешь мне не верить, но я всю жизнь тебя знала. Ты такой же, как и я, пленник своей судьбы, которую мне не надо читать по ладони. Твоя жизнь и то, как она складывалась,- все в твоей коллекции: я знаю, какие коряги и корешки ты находил, какие появлялись сами, какие несли тебе случайно. Но все это было не случайно. Я не могу тебе сказать то, что я знаю. Скажу только, что ты в опасности. Раз в тысячу лет Древо Смерти обновляется. Этот срок настал…
 Больше я ничего не могу тебе сказать. Посмотри мои рисунки и ты найдешь выход, если не видишь его в своих корнях...
 Она была напряжена, грудь вздымалась, напружиненные волосы звали в космос. Я вдруг представил Йону на месте мальоранки, сбросившей в воде сорочку и раздвинувшей ноги. Ее бедра в нежных и крепких руках купающегося юноши.
 Чувство первобытной ревности охватило меня, когда я представил, как этот сосунок на рисунке поднырнул и, обхватив ее ноги, прижался губами к мягкому животу. Я хотел того же, что он…
 В этот момент мне ничего не было нужно от жизни, потому что устал жить, ежедневно отчитываясь, как перед Всевышним, за себя и за все человечество. По-другому жить не умел и не научился.
 - Йона, - я крепко обнял ее и сказал, - пусть этот вечер будет только нашим – как на твоих рисунках …
 - Я не люблю заниматься любовью со стариками, - более чем обыденно ответила она, полоснув в самое сердце.
- Есть и старше меня и им не отказывают в этом.
- Кто это?
- Генерал Ш-н, например.
 Ее настолько рассмешило это сопоставление, что она со смехом откликнулась на мою ласку, заметив:
- Хорошо, что ты не в его весе! Оказывается мои эротические деревья - хорошая виагра для героев войны Судного дня! Только отдай мне старушку с кинжалом. Она мне нравится, а тебе вредит.
- Хранит, моя Кассандра! Она – мой талисман – с того времени, как первая рука не прижилась.
- А, может, и прижилась бы, не будь твой талисман… Выбирай: я или она. Не отдашь – уйду. Отдашь – останусь.
- Бери, - сказал я и поволок ее в спальню. Но, чтобы она не видела моего старого тела, я дернул ремень жалюзи. Наступила темень. Руки не слушались. Я хотел раздеть ее, как можно быстрее. Она же, чувствуя мое нетерпение, была сдержанной. Среди ее ухажеров на презентации журнала никто не поверил бы, что она ведет себя так в постели. Или я и впрямь был для нее разбитым корытом.
 Я целовал ее алчно, как изголодавшийся по женщине солдат. Это было как последнее желание в День Судного Дня. Она не была крепостью, которую покоряют, но ее тело мне казалось таким совершенством, которое невозможно постичь даже в момент соития.
 В какой-то миг я почувствовал, как Йона заломила руки так, что запястье с корнем оказалось на уровне ее шеи. Она застонала...
 Я был в Раю…
- Давай я поставлю старушку на тумбочку, она острая и мешает.
- Нет, - сдавленным голосом сказала Йона, и что-то словно булькнуло.
 В комнате было жарко. Мне казалось, что она распалилась так же, как и я, настолько липким стало ее тело. Я пытался поймать языком этот пот – не соленый, а с привкусом надрезанной ветлы …
 Я упивался своими ощущениями. Потом прошептал в ухо Йоны:
 - Больше мне ничего от жизни не нужно. Спасибо тебе, моя Кассандра.
 Она не ответила.
- Йона, - повторил я, - ты - чудо…
 Она не двигалась.
 Я провел рукою по ее телу. Оно молчало. Стало душно. Я подошел к окну, дернул вверх шторы. Полная луна осветила комнату и заиграла блестящими бликами на ее шее, словно на темной воде.
 Я включил свет.
 Йона лежала на кровати, как умирающая под натиском реки ива в половодье на Волге. Ее шея и грудь были залиты кровью, сочащейся из перерезанной кинжалом старушки сонной артерии. В кулаке Йоны был зажат подаренный мною корень. Я разжал ее кулак. Вместо сморщенной старушки в ее ладони была молодая женщина… Слова Йоны пронеслись у меня в голове: «Раз в тысячу лет Древо Смерти омолаживается. Этот срок настал…»
 Реальность сюра жизни вновь сводила меня с ума. Это была не оторванная рука, не снесенное лицо командира, не вдавленное в землю тело – мясорубочная масса под гусеницами бронетранспортера… Это было то, что нельзя предугадать в нормальном измерении бытия.
 Больше тридцати лет корень Смерти, зацепленный мной в Преисподней, стоял у меня на столе, ожидая своего часа, и по случайности не дождался своей жертвы! Не дождался лишь потому, что шальная девчонка, посланная самим небом, предупредила об опасности и хотела спасти меня. Но я не пожелал прислушаться к сигналу будущего из ее уст, и возжелал маленькую Кассандру, как похотливый сивый мерин…
 Но нет ничего более противоестественного, чем старость на похоронах юности. Это страшнее войны, где мы сражаемся за жизнь. На месте моей мальоранки должен был быть я – старый инвалид, пленник своей нелепой жизни - от Волги до Иерусалима.
 Как могло так случиться? Не потому ли, что изначально я искал Жизнь в Древе Смерти?
 Как и тогда, в Негеве, я опять жив, но предпочел бы этому выигрышу вечный проигрыш.
 Неожиданно Илья почувствовал, что земля уплывает из-под ног. И мир качается на плавучей пристани детства. И пристань срывается с якоря!
 Он взял топор. Шатаясь, вышел на застекленную веранду, где располагалась его коллекция, намереваясь разрубить свидетелей своего земного странствия в щепки.
 Его деревья, ветки, обрубки, корни цвели и пели, как в обители высшего блаженства. Илье показалось, что он уже в Раю, где нет крови войн и уязвимости человеческой жизни…
 В это мгновение его взгляд упал на покосившуюся картину, которую в последнее время он и не замечал почему-то. Это был «Обретенный Рай» кисти какой-то московской художницы, чью подпись он никогда не мог различить. Здесь, в этом Раю, на выхваченной солнцем лужайке сумасшедшие и заключенные ловили сачками бабочек в белом цветущем саду... Он глянул на подпись, словно выведенную каллиграфическим почерком: «Йона»…

Теряя сознание, Илья рухнул на пол…


Сентябрь 2005 – октябрь 2006