Оля привезла ко мне Лену. Сестры-близнецы, они были очень похожи друг на друга внешне, но различны во всех других отношениях. Оля занималась никому не нужными вещами вроде литературоведения и истории слов, Лена лечила людей и была человеком практичным.
- Комаров ты тоже не убиваешь? – спросила она меня, мягко улыбаясь, как улыбается психиатр безумному пациенту, глядя на него из-за своего письменного стола.
- Антибиотики мы тоже не будем принимать, чтобы бедненьких бактерий не убить? - добавила она, усмехаясь дружелюбно.
Я знала ее так же давно, как и Олю и оставила вопросы без ответа, отмахнувшись от них.
- Ты прочитай ее книжку сначала, - заступилась Оля за меня. – У меня есть, я тебе дам.
- Хорошо, прочитаю, - сказала Лена. Как человек практичный, она знала, что в непрактичных вещах ее сестра разбирается превосходно, и верила ей на слово.
- Как дела на работе? - спросила я.
- Хорошо. Я сейчас мало практикую, больше занимаюсь продажей лекарств как представитель фармацевтической фирмы, но работа врача нравится мне намного больше. С каждым больным надо найти общий язык, причем быстро. Я не могу с каждым часами разговаривать, это просто невозможно. Многие заходят в кабинет взвинченными, долго своей очереди дожидались. Некоторые стесняются врача. Другим сразу лицо мое, допустим, не нравится. Я должна быстро расположить их к себе, иначе нормального разговора не получится. А для этого существуют специальные приемы. Вот, например: человек проходит, садится, а я смотрю, какую позу он принял, ногу на ногу закинул или назад откинулся на стуле, или руки сложил на коленях или на животе, и принимаю примерно такую же позу. Это нравится человеку. Этим я сигнализирую ему свою симпатию. Хотя осознанно он это вообще не зарегистрирует, не заметит. Еще один прием, которым я пользуюсь: надо сделать так, чтобы человек первым делом ответил на три моих вопроса положительно. Тогда он расслабляется и не так насторожен. Для этого я спрашиваю то, на что он только утвердительно ответить может, допустим, “ Это Ваша карточка?”, “Ваша фамилия такая-то, такая-то?”, “Вам столько-то лет, да?”. И все, и лед сломан.
Псюху привели с прогулки. Освобожденная от поводка и раздражительно звенящего застежками ошейника, она встряхнулась, сбрасывая с себя досадные впечатления от встречи с дикими, варварскими собаками на улице, и прибежала на новый запах и на новый голос к нам в столовую. Увидя Лену, она запнулась на пороге, раскрыв рот от изумления, вздохнула восхищенно и подбежала прямиком к ней, вежливо приложив уши и виляя опахалом хвоста. Усевшись перед Леной, она похлопала глазами с длинными черными ресницами, потянула осторожно, незаметно, воздух, принюхиваясь к франзузским духам Лены, и, оценив по достоинству сладкий тягучий запах, прижмурилась умильно и расплылась в учтивой салонной улыбке.
- Ой, какая собачка красивая, - сказала Лена смущенно.
Псюшка вздохнула совершенно восторженно и, не в силах сдержать свои чувства, положила белую лапу Лене на колено. Умилившись, Лена погладила ее шелковистые уши и пышный воротник. Вскочив, псюха поставила обе передние лапы ей на колени и ткнулась носом ей в щеку. Растроганно рассмеявшись, Лена погладила ее снова.
- Все, - сказала я строго. – Вот тебе конфета и мотай отсюда.
Схватив протянутую ей конфету, псюшка развернулась и, хитро косясь на Лену, выбежала вон. Через минуту на пороге возник пес. Посмотрев недвусмысленно на стол, он повернулся ко мне.
- На и тебе конфету, - сказала я и подала ему две штуки. Вторую - за честность.
***
Август подкрался незаметно. Разбирая свои старые рукописи, я перечитала их с недоверием. Неужели это я написала их? Если слово изреченное - это ложь, то написанное слово, не зарубленное своевременно топором, начинает жить собственной жизнью. Призрачная реальность, запущенная в свет то ли бумажным самолетиком, то ли бумажным корабликом, отправляется путешествовать сквозь страны и времена и является тем, чем и является – тем, чего нет. Как растянутая по земле тень, слово, распятое на листе бумаги, передает всего лишь искаженный силуэт событий. Попытки раскрасить этот театр теней заслуживают похвалы, но сути дела не меняют, потому что жизнь настоящая расползается в тонкую пыль сразу по свершении. Можно изваять ее подобие в мраморе или в бумаге, можно изваять жизнь в глине. Слепленная из глины жизнь начинает жить собственной жизнью. Пущенная по миру бегущим безостановочно существом, путешествуя сквозь страны и времена, она является тем, чем и является - тем, чего нет.
В августе зацветал вереск. Аннушка пришла с компасом и картой и разложила карту на столе.
- Вот, - сказала она, обведя пальцем зеленый остров на карте. - Это люнебуржская Пустошь. Надо бы туда выбраться, сейчас самое время: она цветет.
- Да что сейчас не цветет-то? - спросила я резонно. – Стоит ли в такую даль ехать?
- Ты не понимаешь! Это люнебуржская Пустошь. Туда надо ехать в августе.
- Кто это сказал?
- Я! – она сложила карту, посмотрела с удовлетворением на обложку с фотографией бледно-сиреневых пространств и сказала:
- Ну, значит, утречком и поедем!
Утречком я пришла к ней с георгинами, лимонно-желтыми и огненно-красными, завернутыми в мятую зеленую японскую бумагу. Разворачивая георгины, я присела у стола и осталась сидеть, дожидаясь вазы.
- Очень красивые, - сказала Аннушка с одобрением и добавила, озабоченно оглядывая цветы:
- Какую же вазу взять?
- А сколько их у тебя?
Присев у буфета, Аннушка распахнула дверцы нижнего шкафа и предъявила мне собрание ваз.
- Много, - она посмотрела на меня снизу вверх.
- И зачем одному человеку столько ваз?
- Причем тут одному человеку? - возразила она с легким сожалением в мой адрес. - Это не для одного человека, а для разных зветов. Я же не сама в эти вазы сажусь, я в них цветы ставлю, разные, понимаешь? Разным цветам нужны разные вазы, – она взялась за горлышко вазы в глубине шкафа и вытащила ее наружу. Захлопнув дверцы, она поднялась и скрылась в кухне, прихватив и георгины с собой.
Я огляделась. За окном было сумрачно, и на столе горела миниатюрная масляная лампа, освещая круг стола ровным, ничем не смущаемым пламенем за тонким ламповым стеклом в виде полураскрытого тюльпана. Сама лампа, белая фарфоровая лодочка с колечком для пальца на корме, несла на боках букетики бароккальных вычурных роз. Уезжать не хотелось.
Аннушка появилась и поставила вазу с цветами на стол, потеснив лампу. Ваза граненого стекла была густо-синей.
- Может, не поедем? - спросила я, глядя на ровный язычок пламени за тончайшим стеклом с пузырьками внутри. Что было заключено внутри этих миниатюрных сосудов? Запахи прошедших времен?
- Поедем, - ответила Аннушка. Она протянула руку к лампе и прикрутила фитиль. Язычок пламени втянулся вслед за фитилем внутрь и погас без следа.
***
В дороге нас застиг дождь. Безучастно глядя на залитое водой стекло, по которому размеренно стучали стеклоочистители, качающиеся с постоянством маятника настенных часов, я подумала, что следовало остаться дома. Пейзаж, смытый дождем, стекал потоками бледной краски с дорожного полотна. Лондонский симфонический оркестр и хор возникли ниоткуда, подчинившись щелчку кнопки радио так же послушно, как и прирученное пламя лампады – движению руки, прикручивающей фитиль.
- Странно, - сказала я, - духовная музыка Моцарта звучит так, что могла бы быть написана и сегодня. Звучит, как современная музыка.
Оторвавшись от дороги, Аннушка посмотрела на меня непонимающими глазами, несущими в себе отражение размытых ландшафтов.
- Это не Моцарт современен. Это современная музыка такова, потому что был Моцарт, - ответила она.
- Ты преувеличиваешь значение личности в истории.
Она не ответила, пожав плечами безразлично.
- Надо было дома остаться. Все равно дождь. Зачем мы туда едем? Погоды уже не будет.
- Если это Моцарт, то все будет, - сказала Аннушка.
***
Небо посветлело, когда мы въехали на территорию заповедника. Ветер, бросавший дождь нам на лобовое стекло, угнал тучи, и все стихло. Солнце, мигнув среди последних башен и кораблей уходящих грозовых облаков, проснулось, пошевелило сложенными в голубом кисейном коконе лучами и расправило их, как новорожденная бабочка расправляет радужные крылья, протянуло их по всему чистому, промытому небу и охватило его сияющей золотой сетью.
Развернув на коленях подробный план заповедника, я пыталась разобраться, где именно мы находимся. Перекрестки проселочных дорог и вывески мелькали передо мной быстрее, чем я успевала найти их на плане. Аннушка злилась и отобрала, наконец, карту, разложила ее на руле, придерживая руль одной рукой, карту – другой и, глядя то на дорогу, то на карту, ткнула пальцем в нее:
- Так, сейчас стоянка будет платная!
Свернув в просвет между деревьями, мы подъехали к шлагбауму со столиком перед ним. Человек в униформе махнул нам рукой, приветствуя, Аннушка притормозила и приоткрыла дверзц, здороваясь.
- За три евро наш заповедник принадлежит Вам весь сегодняшний день, - сказал служитель учтиво.
Мы запарковались среди луж, Аннушка повернула ключ зажигания и вытащила его из замка.
- Сейчас в грязи утонем, - сказала я ворчливо, выглядывая наружу. – После такого-то дождя. И ничего цветущего не видать пока что.
- Да нет, ничего, - ответила Аннушка, выходя из машины и пробуя ногой грунт. – Почва песчаная. Лужи есть, а грязи нет. Не утонем. Пошли.
Мы вышли в чудесный августовский день. Обходя сверкающие на солнце лужи, оставляя цепочку следов на влажной песчаной дороге, мы прошли сквозь лесок, обогнули трактирчик с красочной доской объявлений перед ним: “Только у нас: жаркое из овцы с вересковой пустоши! Несравненный вкус!” и, круто повернув вслед за истончившейся в тропинку дорогой, оказались на краю открывшегося нам безбрежного пространства невероятных тонов и невероятной красоты. Волнисто уходящая к горизонту равнина, залитая ослепительным сине-золотистым светом, украшенная редко стоящими обелисками можжевельников, была фантастически розовой.
- Боже мой, что это, розовое? - спросила я в изумлении.
- Вереск цветет! Я же говорила, не зря приехали! – радуясь, как ребенок, Аннушка захлопала в ладоши и рассмеялась восторженно.
- Розовая трава, - сказала я, все еще не веря своим глазам.
“Что еще делать нам?
Куда нам еще пойти?
Розовая трава
Выросла на пути.”
Я вспомнила эти слова и эту музыку. Брату было семнадцать. Нервно посмеиваясь, он рассказал:
- Я Виталику это сыграл. Знаешь, он меня давно когда-то первым аккордам на гитаре научил, когда мне лет 13 было. Он слушал, слушал, потом спрашивает: “Это ты сам сочинил?”Я говорю: “Да, а что?” А он, - брат огляделся по сторонам и, понизив голос, продолжил почти испуганно, шепотом, - а он раз – и на колени встал. Я говорю: “Ты что?”А он говорит: “Ты гений, только ты это еще не знаешь” – брат рассмеялся нервно. - Я как-то даже испугался его. Вот, думаю, сумасшедший. А потом через какое-то время все-таки пришел к нему снова в гости. Звоню в дверь, мать его открывает, я говорю: “Здрассте, Виталик дома?” А она как-то посмотрела на меня странно и дверь молча закрыла. Я ничего не понял. Ну ладно, думаю. А потом в округе у народа спрашиваю про него, а мне говорят: “Так он умер недавно. А ты, дурак, приходишь к его матери и спрашиваешь, дома ли он.”
Откашлявшись, он продолжил:
- Я вообще-то знал, что у него почки больные и что он все время по больницам... Что он из-за этого не учится, не работает. Но что он умрет такой молодой, это мне в голову вообще не приходило. Я теперь в жизни не забуду, что он мне сказал. Не смогу забыть, - он посмотрел серьезно, печально на меня.
Что еще делать нам?
Куда нам еще пойти?
Розовая трава
Выросла на пути.
Мы сели на скамью посреди розовой пустыни и погрузились в невероятную тишину на дне голубой пропасти неба.
- Между прочим, этот ландшафт создан людьми, - заметила Аннушка тихо, неохотно нарушая безмолвие. – Здесь столетьями выпаривали соль из соленых подземных вод и поэтому вырубили леса на топливо. Пустоши зарастали вереском, и по ним начали пасти овец. Если бы не овцы, пустоши заросли бы постепенно степным разнотравьем, почва стала бы плодородной. А так почва на голых вырубках эродировала, промылась дождями и превратилась в песок. Семена деревьев, приносимые ветром из окрестных лесов, не могут теперь прорасти в этом песке. Здесь и сейчас пасут овец, чтобы сохранить ландшафт. Сами овцы никому не нужны. Нужно только, чтобы они паслись тут.
Накрытые ловчей сетью золотого солнца, нужны ли мы сами кому-то?