Прим.: Morituri te salutant(лат) – Умирающий приветствует тебя.
Когда он закрыл глаза, стало абсолютно, непроглядно и даже долгожданно темно.
Помнится, жена приносила ему кофе и бутерброды с колбасой и сыром. Он прятался в своем сумрачном кабинетике за кипами перепутанных распечаток, монитором компьютера и сизыми слоями сигаретного дыма. Он тихо раздражался услужливости супруги, не притрагивался к бутербродам, курил и чашку за чашкой пил черную обжигающую горечь, щедро приправленную коньяком (бутылка всегда лежала в ящике стола). Он кропотливо с какой-то маниакальной мышиной страстью готовил сюрприз рынку ценных бумаг. Кофе уже не действовало (а может, все дело в сочетании с алкоголем?), и страстишка, загубившая пятницу и выходные, поутихла под крадущимся натиском сна. Он даже не заметил, как закрыл глаза. И стало темно. Что-то было в этой темноте, что-то в ней происходило, что-то двигалось на жирно смазанных шарнирах… Может быть, он умер тогда? Вполне возможно, ведь у него было слабое больное сердце, не так ли? Кто-то скажет, что его взгляд на мироздание изменился, изменилась «точка сборки», или он вовсе сошел с ума, если все это, конечно, не одно и то же. Впрочем, скорее всего, это был просто сон. Словом, была тьма. И что-то было в ней. Возможно – свет.
Свет, ледяной, пронизывающий, тонкими иглами поддел его веки. Это не был свет компьютерного монитора, солнечный, лунный, звездный свет, свет электрической лампы или свет огня. Этот свет был слишком жив, слишком мертв и в равной степени чужд категориям бытия и небытия. Он был жесток, этот свет.
Человек открыл глаза, сморщился, зажмурился, попытался укрыться от слепящего сияния. И почувствовал, что обнажен. В замкнутом объеме черепа хлестким оглушительным вороньем взвились стыд, неловкость какая-то, страх. Крик мысли бился, пульсировал в птичьей какофонии.
«Что?!.. Как?!.. Я сижу, клюю носом над клавиатурой, жена – дура и вообще сволочь, дети где-то за стеной, не в школе, потому что выходной… Я смотрю на календарь, сегодняшнее число – конец недели, грех, между прочим, работать; следующий день – оранжевый крестик. Смотрю я, и страшно мне. Не успеть страшно. И снова работаю. Как дьявол, машина. Самому жутко. Сколько себя помню, всегда мне больше всего не успеть страшно. Вот и бегу. Как дьявол, как машина. И теперь вот… Что?!.. Как?!..».
Босые ступни неверно держались за твердь – холодный мокрый песок. Голый мужчина ощущал, как ручейки влаги перетекают там меж его коротких растопыренных в упоре пальцев. Налетал ветер, а вместе с ним пронзительный стынь, рассыпающий «гусиную кожу» по его рукам, спине, ляжкам, отчего человека начинало мелко трясти, и разоблаченные яички скукоживались двумя грецкими орехами, прижимаясь ближе к охраняющему тепло телу. На сморщенный прячущийся в себе бледный рудимент полового члена было жалко смотреть. Поэтому человек не смотрел.
Вокруг огромное пространство пустоты, прошитой нереальным светом, а за ними – за пустотой, за сияющей паутиной – овальные ярусы невидимых трибун. Взгляды, жадные, пристальные, ползали по коже голого человека, ощупывали тучную плоть жертвы. Человек понял, что ранен во многих местах: царапины, порезы, синяки. Все это болело, но боль была привычной, старой. Где-то там, в сверкающем тумане оглушительно взревели толпы, и мужчина вспомнил: все это уже было, много-много раз, именно с ним. И сейчас по зову трибун явится Гладиатор.
Черная точка впереди возникла внезапно и незаметно, хотя мужчина и ожидал и следил. Приближающаяся растущая клякса магических поглощающих свет чернил. В изменчивых живых очертаниях ее угадывалась фигура… Нет, две фигуры.
«Что же это такое?.. Неужто это правда они идут… Сгорбленные, маленькие какие-то, прижались друг к другу, опираются или уже вросли руками своими сухими и плечами. Тяжело им идти, а они все равно идут, хромают. Зачем? Поглядеть, как их тридцатишестилетний неудержимо полнеющий сынок срамится?.. Показать мне свои слезящиеся подслеповатые глаза, в которых даже боли нет и укоризны нет, только изнеможенная усталость от своевольной глупости моей. Одиннадцать лет, как я от вас уехал. С криками, со скандалом, с дракой. Три раза после этого виделись, а теперь вот еще один. И каждый раз я знал, видел, нюхом просто чуял: не простили мне ничего, хоть и пролито, наверно, достаточно слез. Чего ж вам теперь еще? Все еще хотите заставить меня жить по-вашему? Довольствоваться малым, жилы рвать в общей упряжке, жрать, спать, опять работать за гроши, без инициативы, без перспектив, лишь бы не выделяться, лишь бы никто не заметил!.. Хватит! К черту! Сами мне с детства отвращение ко всему этому привили. Отвращение, а внутри него, в сердцевине – гадливый страх. Так что спасибо за наглядный пример и идите к черту!».
Мужчина отвернулся, стараясь не глядеть; отмахнулся зло и слабо. Странный сдвоенный силуэт уже был рядом, в шаге, и… Все вдруг изменилось, только человек не успел этого заметить. Черное прихрамывающее пятно стало огромным пауком с множеством напряженных мохнатых лапок. Паук прыгнул. Мужчина лишь краем зрения заметил стремительное движение тени, и в левый бок вонзилась толстая металлическая боль. Зазвенела короткая цепь, кистень сорвал кус мяса с ребер. Человек вскрикнул, завалился вправо, упал на колени, согнув левую руку над раной. Правая зарылась во влажный липкий песок. Голый мужчина вскинул голову и увидал написанную абсолютным мраком фигуру. Не сплетшихся, словно древние корявые деревца, родителей, не чудовищное членистоногое. Он увидал Гладиатора, и Гладиатор быстро удалялся. Отступал для следующего нападения. Как всегда.
Трибуны восторженно рыдали.
Из перекошенных уст человека вывалился, будто большой червь, кусками, бессловесный жалобный вой, ему было больно. Исступленные мольбы содрогающегося перетекающего мозга не в силах безумным саранчовым напором проломить черепную скорлупу…
«Почему это делают со мной? Почему без слов, без вопросов, без предупреждений, без требований… Почему не просят денег?! Это же главное самое… Не верю в маньяков, в идейный терроризм не верю. В религиозных фанатиков не верю. От всего, от всех можно откупиться!.. Помню, мальчишкой стоял я в душной сумрачной церкви, и там, за этой священной благоухающей ладаном духотой и золотыми образами без лиц было как будто что-то, перед чем я должен был благоговеть, ничего, в сущности, не понимая, не разбираясь. Потом-то я вырос и выбрал совсем другой идол, намного более понятный. Деньги, конечно. Портреты усопших президентов, шорох купюр, номера банковских счетов… Эти идолы повсюду, у них больше всего храмов, жрецов, адептов, и за святой церковной духотой, в конечном счете, тоже крылись деньги. Они – жизнь, энергия, власть. Отсутствие их – бессилие, немощь. Но ведь у меня есть деньги, немало, намного больше, чем считает жена или налоговая служба. Я всегда копил, всегда прятал, откладывал, чтоб не оказаться в случае чего беспомощным. Это очень страшно – вдруг оказаться беспомощным… И почему тогда я здесь?! Почему я не там, среди зрителей, которые наверняка выплатили кругленькую сумму за эти места!».
Свет. И снова мелькает, мелькает размазанная фигура Гладиатора. Движения ее молниеносны, отточены, исполнены грациозного хищного ехидства. В позах ее горделивое бахвальство, ледяная издевка сильного. Но внутри Гладиатора только непроглядная тьма и ничего более, кроме тьмы. Беспрерывно следить за ним невозможно: то исчезает в сиянии, гаснет, то появляется и кружит, кружит… Но вот боковым зрением – гладиатор приближается слева. Вправду или кажется, что похож он чем-то на… Мужчина зарычал от вскипевшей злобы, от вскипевшей памяти, перекатился через какую-то густую лужу подальше вскочил и тотчас согнулся от боли в боку. Но выпученные, почти слепые от режущего света глаза ни на секунду не опускались, все время искали, сторожили…
А Гладиатор снова пропал.
«О, если это ты, все бы стало на свои места… Ты же ненавидишь меня, мой старый друг. Это я наверняка знаю, потому что все годы нашей дружбы я ненавидел тебя. Догадывался я, что однажды ты снова появишься и переступишь черту. Значит, я был прав. Мои кошмары и, наоборот, бредовые мысли в те ночи без сна, невозможность расслабиться, отвращение к сексу – я все-таки был прав. Не зря боялся. Старый друг, верный враг… Я тебя ненавидел тихо всегда, за то, что ты, твои достижения, победы, деньги мозолили мне глаза, за то, что ты слишком многое имел и умел, за то, что ты слишком многое выхватывал у меня из-под носа… Шутливая дружеская конкуренция, пари, споры… Ты всегда брал верх, сколько я тебя помню, а потом мы шли, обнявшись за плечи, и напивались, веселились по поводу твоего очередного триумфа – моего поражения! Я страшился, я был уверен, что ничего уже не смогу, не успею из-за тебя. Ты не просто затмевал меня, друг, ты топтал мою карьеру и жизнь. А так нельзя».
Странно, страшно… Никого – только сияющий туман. Укол интуиции, поворот на сто восемьдесят градусов. И вот он, мглистый силуэт, крадущийся, напружиненный. Летит короткий фаллической формы клинок – сорвать с плеч рычащую пульсирующую адреналином голову. Но нет, голый человек отклонился назад, и лезвие меча с треском пропороло воздух под его подбородком, не достав горла. Он вновь упал, теперь на пятую точку. Оттолкнулся от земли руками, нырнул вбок, но не столь расторопно, чтобы избежать крепкого, хоть и скользящего удара гладиусом плашмя по затылку. Человек застонал, перекатываясь в другую сторону. И Гладиатор вновь поспешно укрылся за покровами света, взмахнул только короткий плащ цвета беззвездной совершенной бездны. Где-то там, вокруг, далеко улюлюкала, ревела от возбуждения публика.
«Хватит играть со мной, сволочь! Как кот с мышью! Не хочется убивать меня сразу, да?.. А помнишь, ты пришел ко мне в кабинет и заявил, что знаешь о растрате? Тоже, наверное, долго выжидал прежде, чем раскрыться. И ведь так основательно подготовился, сукин сын, всю документацию поднял… Чего ты тогда хотел, болван, шантажировать меня что ли или так, отечески пожурить?.. Да, я запустил руки по локти в активы фирмы, и ведь ой как страшно было, что растрата вскроется, да и знал я, что она вскроется. И она вскрылась. На следующий день после нашего с тобой разговора. Красть было страшно, страшно было после кражи. А подтолкнула меня к краже жадность. Жадность – это такая разновидность страха».
Гомон трибун вдруг заворожено угас, человек понял, что противник рядом. И, действительно, Гладиатор – черный аристократический профиль, вырезанный из мглы блистающим скальпелем; черный плюмаж черного шлема, черное копье в руках – двигался прямо на него, медленно ступая по густой грязи. Нагой захохотал, завидев врага, и что-то попытался выкрикнуть, но в пароксизме болезненного сумасшедшего смеха смог лишь указать на него дрожащим пальцем. Тогда Гладиатор метнул копье. Мужчина скакнул в сторону и, глядя на упавший наземь снаряд, уже зарыдал конским ржущим хохотом. Копье изогнулось и гибкой змеей поползло к гладиатору. Смех голого мужчины не прекращался, в нем, в этом мерзком смехе содрогалось безумие.
«Ты, конечно, помнишь… еще бы, ведь это важно… Потом в офис заявились менты, и ты не удивился поначалу. Ты удивился позже, когда они подошли к тебе! И задержали тебя! И ты, понурый, еще сгибающийся от боли, в тугих наручниках – зря ты вспылил и решил сопротивляться! – брел через офисные помещения на глазах у ошарашенных сослуживцев, на моих глазах! Меня так и подмывало помахать тебе ручкой на прощание! Ты ж вздумал меня попугать, а заплатил вдвойне – я тебя подставил. Мастерски, между прочим! И еще давал против тебя ложные показания. С таким смаком, с таким удовольствием!..».
Гладиатор прыгнул вправо, затем тотчас же влево и оказался слишком уж близко. Внезапно мрак в его плаще всколыхнулся, скрыл, смял, словно порывистым ветром, очертания фигуры, а когда колыхание иссякло, мужчина с изумлением осознал свою ошибку: линии, вычерченные этим силуэтом, слишком тонки, чересчур красивы… Гладиатор был… стройнотелой женщиной, облачившейся в беспросветную ночь. Кошачья неторопливость, мягкость поступи, стилет в красиво отведенной руке. Высокая, пышноволосая, с длинными сильными ногами, широко распахнутыми бедрами, полной правильной грудью.
«Ты?!.. Но как можешь ты… Зачем тебе?.. Значит, все же ты, но… Такая прекрасная, такая молодая и честолюбивая моя любовница… Я ж дал тебе все, что ты требовала… За что ты хочешь меня убить?.. Ты никогда не любила меня, мы оба знали об этом, что нас обоих устраивало вполне. Мне нужна была твоя молодость и только. Тебе – деньги. Я боялся старости, ты – нищеты. Мне казалось, что мы вполне удовлетворяем потребности друг друга! Я же возненавидел семью по твоей указке, тебе мало?! Ты еще и моей смерти зачем-то хочешь. Безмозглая взбалмошная дура!».
Она стояла на расстоянии в два шага и будто ждала, когда же он что-нибудь скажет. Мертвенно лучился мир, с трибун голубями долетали разрозненные вскрики – нетерпение. Мужчина так ничего и не сказал, безмолвно шагнув к Гладиатору. В руке сам собою родился замах, затем неожиданно пятерня выстрелила в горло девицы. Схватить, сжать до хруста, до хлюпа, вырвать… Женщина – демон, вытесанный из глыбы темноты – с неженской силой перехватила его руку своей левой, сделала влево шаг, разворачивая за собой обнаженного человека. И развернулся тонкий трехгранный клинок в его отвисающем покрытом жестким волосом животе.
Смеркается во взоре, и темные рваные облака… От них хоть чуточку легче в этом впивающемся сиянии. Мужчина сник и опустился на колени. Черный кинжал с почти черными каплями крови приблизился к его горлу. Черная изящная кисть легонько подтолкнула бритый подбородок вверх. Человек заглянул в склонившееся лицо. Невозможная всепоглощающая тьма. Он ничего не увидел и рванул кинжал из нежных рук убийцы. Стилет она не выпустила. Тотчас из вскипевшего мрака ее дивного тела выросли еще руки и словно стебли растений крепко обвили кинжал, вцепились в плечи мужчины, в его шею, волосы… Но он успел. Повернул острие кинжала вверх вполоборота и со всей мочи надавил на рукоять. Черные когтистые пальцы царапали ему щеки, выдавливали глаза, тянули нижнюю губу… Конечно, он ничего не видел, только выл от боли и давил… но почувствовал, как что-то прорвалось под его натиском, и обоюдоострое колющее оружие с коротким клинком вошло во что-то упругое, лопающееся.
Руки-стебли опали, из тьмы донеся тоскливый режущий вздох. Человек несколько секунд смотрел, как меняет форму распростертый пред ним умирающий мглистый спрут. А затем повалился на спину. В неразборчивом агоническом экстазе громыхали толпы зрителей.
«Вот… теперь ты, убийца, сделала убийцей и меня. Впрочем, кто ты на самом деле я не понял… И какого пола – тоже. Да и наплевать. Скоро все кончится. На потеху зрителям. Как же они орут… Любопытное, наверное, зрелище – смерть. Убийство. И зачем это я убил? Мне-то ведь это уже не поможет. Глупый инстинкт самосохранения, глупый животный страх, ему же не объяснишь… Смерть. Убийство. Грех. Не дано человеку отнимать то, что подарено не им… Однако ж, вот… Я убил. Меня убили».
Кровь темным багряным ключом выбивалась из его вспоротого живота. Он набрал горсть грязного влажного песка. Вот отчего он такой мокрый и липкий – от пролитой на него крови. Скольких же несчастных, голых и безоружных разорвали на этой арене… Боль ползала по телу, будто крыса по узкому лазу. Боль затемняла мысли.
«Ничто уже близко. Зачем все это нужно было? Почему я оказался здесь? По чьей прихоти? За что я? Жизни ведь осталось совсем чуть-чуть, на несколько вдохов… Да, жизнь – это вдохи и выдохи. И еще сокращения сердца. А кто-то все время твердил: душа, путь, после смерти… Плоть, способная испытывать боль – вот единственный бог. Ему надо было служить… я – бог, жадный, голодный, сношающийся и испражняющийся… Смертный».
Удивляясь своим раздумьям, прислушиваясь к стонам умирающей плоти своей, испытывая один лишь страх… он заметил, как труп, лежащий недалеко, шевельнулся. Или показалось… Он скосил взгляд, приподнял голову. Гладиатор не был теперь похож ни на его обнимающихся родителей, ни на его старого друга-врага, ни на молодую любовницу. Это был плечистый гигант, закованный в доспехи по-гречески божественного тела, кожей пожирающего слепящий свет. Голова его увенчана была парой витых остроконечных рогов.
«Дьявол… Это Дьявол… Дьявол играл со мной. Убил меня. Но я бы не смог убить Сатану! Это невозможно. Сон, кошмар, галлюцинация… Или я, наоборот, только проснулся, впервые по-настоящему глаза открыл? Дьявол, бес, лукавый… Зло с попущения… Постойте, тогда значит…».
Мужчина, тридцать шесть лет, голый, немного грузный, с глубокой колотой раной в брюшной области, приподнялся, напрягая зрение, чтобы разглядеть что-то за частоколом бесцветных нестерпимо ярких лучей. И свечение нави стало угасать. Не было уже ни криков, ни шума толпы. В неземной каменной тишине поднялся с песка тот, кто был повержен тысячи раз, и гибели его были одной сумрачной неумолимой победой. В неземной каменной тишине нагой увидал пустынные ярусы трибун и Его Одного. Человек протянул в Его сторону руку, словно в приветственном жесте. Губы его шевелились, сыпля прах нелепых звуков:
– Эй… Эй, ты… Эй, ты…
Гладиатор навис, ожидая негласного приказа. А человек напрягся и выбросил из своих уст еще одно слово. Будто позвал кого-то по имени, а, может, просто выругался. Одно только истрепанное прохудившееся слово.
Всуе произнесенное.