Ноль.
Ты жадно вчитываешься в эти строки, твой взгляд намертво примагничен к страницам. Щедрой струей ты выливаешь полученную информацию в ненасытную утробу своего мозга. И нервная ткань, заполняющая твой череп, смакует ее, нещадно пережевывает, перемалывает особо жесткие места в теплую питательную кашицу понятных образов и, наконец переваривает. А потом рождает величественный императив: ЕЩЕ… Таков уж он, твой незаурядный ум. Таков ты. Любишь книжонки подобные этой, тебя прельщают их тяжеловесная депрессивная философия и злая темная ирония. Ты находишь истинное наслаждение в аналитическом созерцании чужих, нарисованных судеб, эмоциональных бурь, страстных пожаров, смертоносных морозов апатии… Тебе импонируют внутридуховные загадки, ты привык мыслью бурить один пласт скрытого смысла за другим, пока не пробьешься-таки к ядру истины. Тебе нравится чувствовать тайную связь с литературными героями, находить в своем индивидуалистически-противоречивом нутре секретную схожесть с ними. Ты понимаешь их, насквозь пропитываешься ими, живешь вместе с ними, но – вот в чем заключается вся приятность! – не являешься ими. Да, ты хитер…
Что ж, не буду более томить тебя прелюдиями.
Считай за мной и загибай пальцы…
Один.
Что бы ты ни говорил, как бы рьяно и антагонистично ни спорил, его не было. Не было рождения и все тут. А он… Он был всегда. Да, вот так по-бульдозеровски грубо, просто и несколько зловеще. Всегда. Еще не жил, но уже существовал (и что из этого лучше решать не нам). Как несомненно разумное существо.
Да, именно. Он обладал интеллектом, мощнейшим интеллектом. Вразрез с архаичной догматической сказкой, будто младенцы глупы, будто мыслей у человеческого зародыша быть никак не может.
Да. Он думал. Какая разница о чем? Ни о чем и обо всем единовременно. Устраивает?
Он (хотя было бы точнее, оно, эта таинственная бесполая сущность) находился в теплой нежно обнимающей со всех сторон утробе своей матери. Но, не глядя на это квазипредосудительное обстоятельство, его следует считать полноценным человеком. Быть может, даже более полноценным, чем огромное большинство из нас. Со своей всегдашней привычкой профанации ты можешь, презрительно хмыкнув наречь его телепатом или экстрасенсом. Но не надо этих клоунских колокольчиков, мерзких ярмарочных ярлыков, прошу… Быть может, он действительно пребывал в перманентном экстрасенсорном контакте с живой окружающей средой. Быть может, мыслил он вовсе не мозгом, не этим апологитизированным органом высшей нервной деятельности, но психоматической субстанцией, астральным отображением своего «я», той самой душой. Она же (душа) была лучезарной каплей огромного вечного океана чувств, знаний, идей.
Словом, он знал все обо всем.
Помнил всю историю медленного самоубийства планеты Земля. Видел, как из межзвездного облака появлялась Солнечная система, как сжималась протогалактика. Видел, как Вселенная становилась прозрачной, как в ней стало доминировать вещество. Наблюдал Радиационную, Лептонную и Адронную эры. Лицезрел Большой взрыв и даже сингулярное состояние, когда любые две точки в наблюдаемой ныне Вселенной были сколь угодно близки друг к другу, а плотность вещества – бесконечна…
Он существовал в виде чистой идеи. Но когда пришло время для своего воплощения ни радости, ни удовлетворения не было в нем. Давным-давно осознал он квинтэссенцию вселенского бытия, взвесил тяжесть быта, измерил несправедливость жизни, счел мириады невыплаканных слез. Знал будущее…
И из-за этого циклопического инфернального знания он не спешил в обыденном смысле «рождаться». Он не желал по какой-то неписанной воинской повинности вступать в бетонно-серые легионы безмолвно страждущих, медленно гниющих, бешено мечущихся в немой агонии человеческих умов. Не хотел быть беспомощно перетертым тупыми челюстями сумрачно беснующегося общества. Страшился неминуемой участи превратиться в одного из сотен, тысяч, миллионов… Стать массой. Стать толпой.
Ему не хотелось жалко существовать в жутком глубоко иррациональном мире. Чтобы погибнуть, давясь собственным потом, ужасом, кровью и запахом пороха, во время одного из беспрерывной череды вооруженных конфликтов, сливающихся вонючим багровым потоком в единую беспричинную резню, в Войну. Чтобы умереть от рук туповатого злоумышленника в таинственной мгле подворотни. Отдать концы в широкомасштабной катастрофе, на которой потом сотни неистово соболезнующих репортеров сделают себе карьеры. Или чтобы прожить мучительно долгую жизнь, до предела насыщенную тихими ночными страхами, горечью утрат и поражений, пощечинами обид, несбывшимися мечтаниями… И бессмысленностью. А после все равно…
Умереть.
Он пытался затаиться, не подавать признаков жизни. Старался не лягаться, не тревожить мать (ставшую в этом ультрапессимистичном повествовании лишь безликой оболочкой). Ел, не жуя. Пил, не глотая.
И ему было хорошо.
Глупыш… Он хотел заставить себя уверовать в то, что так будет всегда. Вечно не жуя, не глотая.
Хотя мысленно он наблюдал за внешним миром, знал, когда наступает рассвет, когда садится солнце, но никакого отсчета времени не вел. Не видел смысла. Прошлого, настоящего, будущего – всего этого человеческого мусора для него не существовало… Поэтому он не знал, не желал знать, что, когда обволакивающий его дом – недавно уютный и заботливый – стал вдруг упругим и злым, когда его словно поршнем начало выдавливать куда-то в холодную мерзкую неизвестность, когда цепкие руки в пластиковых перчатках рванули его из склизкого теплого мрака, было 19:03 такого-то дня такого-то года…
Полуслепой от жестокого электрического света он провел безумным шокированным взглядом по антипатичной окружающей действительности, по довольным собой садистам в белых халатах и марлевых намордниках, по серой рыдающей женщине, предавшей его… И понял…
Это конец.
Рай в утробе навсегда потерян. Его вырвали оттуда. Насильно.
Он закричал. Сначала тихо, впервые, по нарастающей, до апогейного визга, длинными остроконечными иглами ужаса вонзившегося в уши столпившегося вокруг него народа. В вонючем лекарствами воздухе вибрировал его страх. Страх стать таким же, как все. Как они. Тихо бояться, солено горевать, скрипуче страдать и глупо сдохнуть…
Он кричал.
Потом сознание куда-то ушло, схлынуло. Душа оглохла, ослепла забитая, прикрывая заплаканное лицо дрожащими окровавленными крючьями пальцев. Утонула.
Младенец больше не кричал, он ревел, как и все нормальные дети. Новорожденные глупы. У них не может быть сколько-нибудь умных мыслей. Ты это знаешь, и я знаю.
Считай дальше…
Два.
Дьявол! не помню его имени. Вылетело из головы. Да оно и не имеет по сути никакого значения. Игорь, Герман, Катя… – все едино в своей зашифрованной пустоте. Антон, Роман, Света – так его звали. Как твое имя? Хм… быть может, вы тезки. Хотя, черт побери! это абсолютно не важно. Понимаешь?
Он, что называется, жил. Жил, как все живут. Наравне со всеми. Такой же, как все. Являлся неотделимой и в то же время одинокой частицей этого чудовищного «ВСЕ».
Он жил один, с семьей. В одно-, двух-, трех- или даже четырехкомнатной квартире – инкубатории тоски. Он работал слесарем, инженером, юристом и мечтал о ремесле педагога, ученого-химика, художника. С неутолимым голодом одержимости он пожирал книги, действительно хорошие книги и искал вокруг хотя бы следов, хотя бы теней тех высоких понятий, о которых говорили ему печатные страницы. Он пытался дружить, пробовал любить и верил, что это все у него истинное, настоящее. Но время от времени потливыми бессонными ночами в очередном приступе рефлексии в сотый раз понимал: нет, жизнь, дружба, любовь – все это лишь жалкие безрезультатные попытки, самообман. А утром вновь шел на опостылевшую работу, внутренне сжимаясь, загоняя уголек знания по глубже внутрь себя; пытаясь забыться, вновь изображал, что дружит; вновь играл роль любовника.
Он считал, что движется, развивается, но, в сущности, вяло маршировал на месте в своей одиночной камере, подсознательно желая побега, молниеносного прыжка в свободу небосвода, зарешеченный квадрат которого недостижимо маячил перед глазами. А рядом за толстой стеной эгоцентризма и равнодушия так же мучился его незнакомый собрат по несчастью, этажом ниже – другой, и наверху, слева, справа – все одно. Это гигантская многослойная многоярусная тюрьма, концентрационный лагерь. Одни рьяно изображают ходьбу, прогресс; иные даже бегут, не сходя с места; третьи стоят каменными идолами, и не помышляя об эволюции, боясь ее; четвертые уже присели на холодный пол, уставшие, начинающие постигать, чующие всеми членами иррадиационную боль обморожения, боль понимания… Неизвестно точно существует ли некий начальник у этой демонически огромной тюрьмы, строгий и величественный надзиратель, один над сонмами безумных отвратительных заключенных, его презренных гомункулов, клонированных подобий в серых робах… Хотя, быть может, деистическая версия (естественно, в моей, несколько извращенной вариации) правдивее: Он, великий и могучий лишь сотворил сию твердыню враждебного эгоизма, интернировал там человека и удалился… Куда? Наверное, созерцать свой эксперимент. А замкнутая на самой себе автономная система бытия уже автоматически продолжала разводить в миллиардах инкубаторов носителей скрытой мизантропии. И тысячи тысяч ограниченных интеллектом каторжников страшились неба, солнечным светом проникающего в их жизнь через небольшое окно и решетку. Боялись его незадавленных железобетонными стенами просторов. Ужасались мысли о полете… Топтали каменный пол и не делали ни единого шага вперед, к экстазу независимости, к обретению крыльев…
Ах, да! Извини, я отвлекся… Вернемся к нашему герою, страдающему от пыток самоанализа. Хотя, что еще о нем скажешь? Он жил, жил, жил, пока наконец не умер. Краткое и очень конкретное описание его существования. Он не строил межзвездных ракет, не взрывал многомиллионные толпы своими динамитными лозунгами, в яростной аффектации опираясь подрагивающими руками о трибуну. Не соединил галактики, не вывел новый сорт кур, не нашел вакцины для излечения СПИДа, не совершил ничего выдающегося. А если даже совершил, может, никто и не заметил… Такое тоже бывает. Впрочем, какая разница?
Не хочется заниматься неприятным мне бытописанием, переносить на бумагу материальный антураж среднестатистического члена общества – того, что до судорог в желудке приелось еще в реальности и не достойно иметь место в космическом мире Литературы. Думается, следует начертить лишь общую диаграмму бытия нашего безымянного индивида. Возьмем пробы скрытого эфира мыслей в небольшом от него радиусе. У него случались ошибки, проколы, порой – прозрения и удачи. Он решал или игнорировал возникающие в его мозгу фурункулы проблем. Он гадал, подчиняется ли жизнь принципам детерминизма или она есть неупорядоченный безумный хаос. Он пытался быть просто хорошим искренним человеком, но действительность заставляла лгать, причинять боль. Он все ждал, что по закону диалектики квантитативное перейдет таки в квалитативное, то есть счет лет в качество мудрости. Но не ведал, что коловращение жизни – не развивающаяся спираль, но замкнутый круг. А человек в нем – словно белка в колесе. Он конструировал мечты, надеялся на всеобщий высший позитив и вновь падал, сдирая о сухой колючий асфальт кожу на руках и коленях. Как все.
Ты знаешь все это, тысячи раз сам видел из окна, ведь так?
Да, это бессмыслица. Перейдем к главному. А главное – это душа. Единственное, что имеет смысл. Душа, которую он потерял еще тогда, при рождении. Будто его отсекли не только от матери, но к тому же обрубили пуповину духа, линию электропередач, связывавшую его со своей возвышенной сущностью. Прижатый гравитацией и состоянием клинической жизни он бродил по бренной земле, вечно одинокий, лишенный своего наркотика, самого дорого богатства, самого близкого друга… И тоже как все.
Но порой казалось, что за ним пристально наблюдают. Или где-то рядом, где-то вне его соматической клетки рождался гнев, обида, иной раз – жалость, бессловесная нефизическая ласка. Бывало, внезапно появлялось решение трудной дилеммы, будто нашептанное, введенное в компьютер далеким невидимым пользователем. Все это было словно слабое бурление, тихие всплески в смолисто черном озере таинственного человеческого «ego».Как будто там, в темных глубинах кто-то тоскует, ворочается своим прекрасным чешуйчатым телом, колышет водную гладь…
И вот, наконец, настал тот самый час. Ему как раз исполнилось шестнадцать, двадцать один, тридцать три, пятьдесят, девяносто восемь… Случилось это.
Упал самолет. Сбил автомобиль. Соседский бульдог перегрыз трахею. Передозировка героином. Со страху пристрелил грабитель. Вывалился с балкона. Поскользнулся на лестнице. Случился инфаркт. Эпилепсия. Рак легких. Тромбоз мозга. Лопнул кровеносный клапан и он…
Словом, загибай еще один палец…
Три.
Словно белая фосфоресцирующая медуза всплыло сознание того, что сейчас должно произойти. Но к удивлению своему он не испытал ни страха, ни сожаления, ни тоски – обычных чувств его обычной жизни. Он не знал, что и как будет происходить, ибо никто не может сказать об этом с апостериорной достоверностью. И все же приступам футурофобии, обыкновенной для человека, тоже не было места в нем. Лишь мягкое едва колышущееся облегчение…
Его не рвало на части, не тащило за грудки. Он не летел по тоннелю из картин собственного быта. На секунду его припрессовала тяжесть мглы. А потом он будто просочился в нее, медленно и не спеша, поплыл в жидкой тьме, ничего не видя перед собой, ничего не желая видеть. Довольно, и без того глаза устали…
Внезапно ему послышался чей-то голос. До щемящей в груди боли знакомый и близкий голос… Он хотел было обернуться, но не смог. Ибо здесь не существовало абсурдных понятий «сзади», «спереди». Только сейчас он осознал, что у него больше нет пальцев, глаз, рук и ног, туловища и головы – ничего.
- Ты еще не забыл меня? Когда-то мы были одним целым… - теплый импозантный голос вещал совсем рядом, он был повсюду. У него не было физического источника. Но разум того, кто недавно был жив, и не искал его, не пытался обернуться. Он расслабился, он внимал удивительно приятным речам вновь обретенной души, по которой в глубоко подсознательной тайне тосковал все эти шершавые туманные годы. Рассудок сливался с душой, создавая – не глупый союз, но – единое целое, более неделимое. Полноценного Человека. Homo sapiens.
Больше они не разговаривали друг с другом, ныне их не разделяли границы, через которые нужно перекидывать веревочные мосты диалога. Они безмолвно ликовали… Они считали, что идея требует лишь единичного претворения…
Что ж, считай…
Четыре.
…Цепкие руки в пластиковых перчатках рванули его из склизкого теплого мрака… Полуслепой от жестокого электрического света он провел безумным шокированным взглядом по антипатичной окружающей действительности… И понял…
Он кричал…
Потом сознание куда-то ушло, схлынуло…
Младенец больше не кричал, он ревел, как и все нормальные дети. Новорожденные глупы. У них не может быть сколько-нибудь умных мыслей…
А ты считай! Считай до изнеможения, загибай пальцы пока не кончатся, чиркай цифрами на бумаге, делай отметки на бетонной стене, попискивай калькулятором… Бесконечно.
Ты замер, сжимая в ладонях этот литературный труд, стремительно проглатывая строчку за строчкой. Краем зрения ты уже заметил приближение конца сего рассказа. Обычно в подобных ситуациях более всего тебе интересно, как писатель поставит точку, какими словами отсечет повествование. И эти тщательно подобранные, выверенные, не раз взвешенные, аккуратно подогнанные слова зачастую раскаленным прутом входят в твое нутро, клеймят, вплавливаются в мозг… Но сейчас иной случай. Ты не предвкушаешь апофеозного окончания, ты вообще мыслишь не о том. Просто… Просто ты начал понимать, что…