Посвящается моим любимым кошмарам – кошмарам моей любимой.
Голод…
Ужасный, пожирающий душу, не ослабевающий с годами, тупыми когтями вырезающий внутри головы жуткие безумные мечты о еде, не дающий посмертного покоя… Голод, голод, голод…
Я просыпаюсь.
Медленно… Очень и очень медленно тело всплывает на поверхность. Веки опущены.
Ненавистная трясина отпускает с трудом, нехотя и не до конца. И все же, прорывая тонкий слой тины, я выбираюсь на маленький, покрытый высокой травой островок, ноги так и остаются в холодной жиже – болото держит крепко.
Ночь.
Я никогда не всплываю днем: солнце выжигает мне глаза, оставляет на коже дымящиеся раны. Только ночью, чтобы поохотиться. А днем лучше покойно лежать на дне, спать…
И снова голод.
Он не отпускает меня ни на час, даже во сне. Уже много-много лет. Нужно поискать пищу. Хотя и целое стадо овец не сможет усмирить моей треклятой утробы.
Я замираю, придушив мысли, обращаясь в чувство. Глаза ледяным пламенем жадности прочесывают тьму, уши ловят шорохи, ноздри трепетно раздуваются, ища запах добычи… Меня окружает привычный безрадостно мертвый пейзаж – черная гладь, местами прикрывшаяся тиной и многочисленными островками да длинными лабиринтами узкой суши с обманчиво гладкими берегами… Взгляд невзначай прикасается к поверхности убийственной влаги передо мной. Темное зеркало тотчас со всей жестокостью отражает в себе мое лицо…
Это и лицом-то не назовешь.
Я поспешно отворачиваюсь. Но… кажется мне, что отражение не сделало того же. Будто из болота глядят на меня два ввалившихся налитых злобной кровью глаза, брови сведены уже много лет, кожа, обтягивающая череп посинела, кое-где даже лопнула, обнажив гниющую плоть и кость, от губ тоже мало чего осталось – на веки застыл страшный оскал кривых желтых зубов, давно превратившихся в клыки…
Знаю, я ужасен.
…От тяжких дум отвлекает мой извечный спутник – голод. Как же хочется есть…
Из-за тучи медленно, словно тоже вырываясь из плена трясины, вылезает бесстрастно бледная луна, безжалостно освещая мою омерзительную фигуру, любуясь моими муками. Мы с ней во многом схожи. Оба не живые, но и не мертвые. Оба бесконечно злы.
Из груди вырывается злобный рык. Я грожу луне костлявым кулаком. Мы ненавидим друг друга. Но добраться до врага не в силах. Я пленен болотом. Она в рабстве у неба.
Голод…
Он не оставил от меня ничего. А ведь когда-то я был человеком…
Давным-давно.
Я снова рычу, пытаясь разогнать жужжащий вокруг головы рой воспоминаний. И вдруг… напряженный слух улавливает отдаленное кряканье утки, ей вторит более близкий селезень. Еда!!! Не спеша, почти беззвучно я погружаюсь в воду. Главное, не спугнуть дичь. Я не плыву – болото само несет мое тело. Пытаюсь думать только о приближающейся пище, но уже поздно… Память смертоносной удавкой обвивается вокруг шеи, захлестывает, топит…
Когда-то очень давно я был молод и красив. Я не был счастлив, но жил в достатке. У меня не было отбоя от женщин, хотя я так и не познал любви. Мне всегда не хватало чего-то в общении со слабым полом, я добивался их, а потом вдруг охладевал… И с каждым разом это происходило все быстрее. Тогда я затосковал. Но однажды… я попал на мель – одна из женщин, которых я начинал ненавидеть, неожиданно отказала мне. Черноокая красавица с длинными волосами цвета ночи, всей своей семнадцатилетней зреющей плотью предвкушающая первую близость с мужчиной… Я не мог остановиться и забыть о ней. С какой-то остервенелостью продолжал я домогаться до прекрасной и недоступной девы. Во мне будто рождалась некая сила. Очень злая сила. Она росла, кипела, она погружала меня в себя, сжигала и вновь перерождала. И, наконец, выплеснулась. Помню, я встретил ее в лесу, я знал, что она придет туда, знал примерное время, но ждать пришлось довольно долго. Один в огромном глухом лесу, я написал кистью и красками воображения сотни ярчайших картин своего триумфа. Утопившийся в себе, я был поражен, когда неожиданно понял, что наблюдаю за той, кто одним взглядом карих очей украла мой покой, приближающейся ко мне узкой лесной тропкой. Тщательно подготовленная речь не понадобилась – она заговорила первой. Ее голос приятным шелестом носился вокруг меня, я улыбался и дрожал. Смысл ее слов витал где-то рядом, но я не видел его.
– Ты не такой, как все… Мне страшно… Я боюсь тебя…
Мою душу объяло пламя, я будто чуял запахи ее красивого сильного тела, они ошеломили меня… То, что было потом, я с восторгом вспоминаю и сейчас. Грубые руки мощным капканом бесшумно сомкнулись на тонкой талии, рывком приблизили тела друг к другу. Я окунулся в ее ужас, в ее предчувствие боли. Я купался в хрусталиках слез, подрагивающих в ее глазах. Я давил ее своим духом и чувствовал – она поддается.
Я изнасиловал ее.
Затем события и мысли вдруг взъярились, замелькали сильным холодным ветром в осеннем лесу, злобно истязая улыбающееся лицо стремительным потоком желто-красной листвы: неожиданный страх наказания; пальцы, вдавливающиеся в нежное девичье горло; внезапное и странное удовлетворение, бездыханное тело в придорожной канаве, жутковатое ощущение незнакомца внутри меня, длительный обходной путь в город…
Меня никто не заподозрил. Так мне казалось. Я уехал из родных мест на телеге какого-то торгаша еще до того как ее труп нашли. И почти тотчас же, едва обеспечив себя ночлегом на новом месте, понял, что она не была последней. Мне хотелось еще. Подавлять сопротивление, видеть чужой страх, чужую немощность пред собой, брать силой то, что другие дают даром… И я нашел следующую, а за ней и третью, и четвертую, и пятую… Впрочем, скоро счет жертвам был мною утерян. Я разжигал внутри себя огромный костер, все чаще швыряя в него молодую и прекрасную, но мертвую плоть. Убивать было легко. Иногда первыми срабатывали тонкая петля или стилет, и я не брезговал воспользоваться беззащитностью стынущего тела. Когда слухи о насильнике начали распространяться вокруг, я вновь поспешно бежал. Я путешествовал по городам и селам, кое-как зарабатывая себе провиант, порой довольствуясь травой в лесу, как единственным ложем для сна. Так прошло около двух-трех лет. Я заехал в ту проклятую деревню. Рассчитывая уехать с торговым караваном сегодня же я решил не медлить и почти тотчас поймал в ловчие сети цепкого взгляда невысокую русоволосую молодицу. Невидимый, я проследил за девой и, дождавшись в сумерках удобного случая, набросился на нее, потащил к сараю, уже предвкушая скорое блаженство насилия… И тут – откуда они взялись?! – налетели со всех сторон разъяренные мужики с факелами. Среди них я увидел бородатое лицо, которое не мог не узнать. То был отец кареглазой молодки, моей первой жертвы. Толпа что-то кричала, появился священник в серой рясе с золотым крестом в руке. На мгновение все обернулись к нему, и я дал деру… Я бежал прочь из деревни, а они за мной. Они теснили меня к лесу, загоняли в самую глушь. Я не понимал: зачем? Ведь в густой и темной глухомани легче скрыться от погони. И потому бежал дальше, не пытаясь отклониться, сойти с пути, который мне навязывали. Их замысел стал мне ясен, лишь когда вода внезапно хлюпнула под ногами, почва-обманка провалилась и я ушел в трясину по пояс. В подобных ситуациях люди знающие советуют не паниковать, не производить лишних движений, и, поверьте, я был само спокойствие, сама невозмутимость. Вскоре на поляне передо мной появились преследователи. Они шли медленно, безмолвно, впереди священник. Шагах в десяти крестьяне остановились. Мне казалось, я вижу ненавистного бородача. Все вокруг окутала поразительная тишина, она будто заключила нас в нежные, но прочные коконы немоты.
Наконец, не единожды проклятый мною служитель Матери-Церкви разъял уста и мерзким надтреснутым голосом своим уничтожил всеобщую глухоту:
– За деяния, противные святому лику Всеотца нашего, ты, погрязший в болоте греховном, да будешь тонуть в болоте земном! Множество жизней погубил ты, поддавшись порочному безумию, и посему длиться сия мука будет не часы, но великую вечность, пока сполна не искупятся все твои лиходейства! До тех пор сия трясина да будет тебе тюрьмою. Елико же ты не поймешь и не очистишь души своей от диавольской скверны, продолжаться справедливому заключению до Самого Великого Суда! Сие была воля вселюбимого нашего Создателя! Да будет так!
Голова и руки еще торчали из болота. Священник умолк. Толпа молчала. Факелы потушили. Где-то далеко за темной стеной леса небесные меха раздували пожарище рассвета, светлело…
И тогда я закричал.
Я кричал, умолял, бросался проклятиями, угрожал… Они молчали.
Снова удивление. Неужто не только я могу пренебрегать человеческой жизнью, неужто не только я способен поднять себя над окружающими, унизить их апатией. Я не человек, я некто великий, нашедший в себе силы отринуть избитую мораль. Но они!... Как смеют они – жалкие и ничтожные – возвышаться до холодной жестокости!
Наконец, первые лучи солнца золотистыми иглами проникли сквозь мглистую лесную громаду, превратили моих палачей в мертвые статуи, укрытые тенью; отразились, заискрились разноцветьем в студенистой воде, хлынувшей в мое горло. Голова погрузилась в жижу, я тотчас захлебнулся, почувствовал, как заполняется тяжким холодом плоть, как трепещет сердце в груди, как судорожно действуют все части тела, истерично пытаясь выжить… А потом я умер.
Не знаю точно, когда понял, что все еще существую. Не помню, когда и как впервые поднялся на поверхность, как попытался выбраться и не смог. Помню лишь, что с тех пор ни на мгновение не оставлял меня голод…
Голод.
Селезень не успевает даже крякнуть, стремительным движением я хватаю его за яркой расцветки шею и тащу вниз в воду. А после, быстро ощипав на островке, так же быстро пожираю сырое мясо. На берегу остаются только серо-зеленые перья и пух, а я вновь хочу есть…
Голод…
Не помню, когда у меня появилась эта идея. За годы, многие годы я сроднился с болотом. Я стал им, а оно – мною. Я и мученик и истязатель. Я и заключенный и тюрьма.
Я понял логику трясины.
Ей необходим некий объект для пыток. Сейчас это я. Но как жертва я жажду свободы, жажду набить утробу, жажду женщин… Что если заменить одну полудохлую крысу в мышеловке на другую? Ведь туповатому механизму, в сущности, наплевать, кого стеречь. Подмены он не заметит.
Вот только никто не забредает в мое болото.
Время неуловимой тенью бродило где-то рядом, обходя меня стороной будто прокаженного. Лишь иногда с холодным изумлением замечал я его следы вокруг. Менялся ландшафт, валились огромные деревья, вырастали новые, гримасничало и изменяло лик проклятое болото, но – дьявол, его побери! – не высыхало. Давно уже умерли от старости мои убивцы, осенний ветер смерти сдул их дочерей и сыновей. Поколения словно вдохи и выдохи учащенного дыхания легко сменяли друг друга. Порой мне приятно было представлять, как треклятая деревня, в которой сельский люд и отцовская месть обрубили мою человеческую судьбу, растолстела, выросла в настоящий город, но уже вымерла и сгнила. Ибо ничто не вечно, кроме трясины и меня.
Сотни лет проходили мимо. Я ждал.
Охотился по ночам, выл от мучительных воспоминаний, навеянных жестокосердой луной; ел, страдал от голода и ждал.
Светает…
Меж верхушек высоких дерев поигрывают сабли восходящего светила. Нужно погружаться на дно. Но почему я не шевелюсь, почему глаза напрягаются, силясь пронзить взглядом предрассветный сумрак?
И вдруг…
Из кустов с тихим осторожным шорохом появляется некий человек. Дева. Чудные одежды, странный облик. Но длинны и блистают золотистые локоны, стройна и желанна фигура… Обостренный до безумия нюх с трепетом ловит, казалось, забытые ароматы людской плоти. Она глядит на болотный пейзаж, будто отыскивая что-то испуганным взглядом. И крадется через лабиринт кустистых островков. Внезапно приходит дикое ощущение нереальности происходящего. Будто все это лишь чей-то мрачный изнурительный сон. Тягостный кошмар самой этой девушки… Наверное, у нее есть небольшой шанс пройти, но я уже ухожу под воду, уже плыву в ее сторону, просачиваюсь в топкую грязь под ее неверными ногами…
Главное, успеть до рассвета.