Во далекой стороне, где, конечно, лучше,
Не любить, не плакать мне - в радости заблудшему,
Мне другая роль дана, да в другой Державе,
Есть Великая страна на огромном шаре….
Вместо эпиграфа
Глава 1.
Черт, как же я не люблю зиму. Нет, с одной стороны зима это красиво: белые хлопья, кружась будто бы в вальсе под только одним им слышимый мотив, бесшумно падают , укрывая черные морщины уставшей земли мегаполиса. Малышня, уверенно оседлав санки, с дикими криками скатывается с обледенелой горки и с визгом врезается в кучумалу себе подобных, устроенную внизу, в самом центре горки. Потом, раздувая раскрасневшиеся щеки, тащат свои санки обратно, чтобы вновь, с горящими от восторга глазами устремиться вниз. Милая картина, можно даже сказать умиляющая, когда это все видишь из окна своей квартиры, укутавшись в теплый плед и сжав в руках чашку с горячим чаем. Черт, хоть бы ступеньки ото льда очистили, или надеются, что народ, выходящий из метро, сам протопчет себе путь? Еще не хватало упасть и сломать себе чего-нибудь в этой дикой Москве, а потом валяйся в больнице, да смотри по телевизору широкие лица политиков, да, норовящую выпасть, грудь какой-нибудь блондинки из рекламы шоколада. Как же я не люблю зиму, не могу я ходить в куртке, застегнутой под самую шею, мне дышать хочется…
- Приходите на наш митинг,- оборвав мою мысль на половине и сунув в лицо глянцевую бумажку с изображением какого-то лысого мужика, выдохнула перегаром в меня толстая тетка, стоящая под красным флагом на самом выходе из метро.
- Ага щаз, Жирик – наш президент, - огрызнулся я.
Никогда не был политически активным. Даже не знаю почему. Может потому, что знал, что все у нас в стране уже давно распределено и все уже назначены. Выбирались президенты, мэры, депутаты, но скепсис оставлял меня за бортом предвыборной гонки. Последний раз голосовал года четыре назад, когда выбирали очередных допущенных к главной кормушке. И то пошел потому, что у нас с соседом кончилось пиво, и по пути в ларек нас привлекла ритмичная музыка. Так мы оказались на участке. Читая в бюллетене какие-то неизвестные мне фамилии и витиеватые названия партий, я поставил жирный крест, напротив партии «Автомобилистов России». Как позже выяснилось, в тот вечер мы с соседом были на одной волне.
- Куда прешь!? Понакупят машин, пройти невозможно, зеленый же горит, - возмутилась бабушка, в полуметре от которой остановилась гордость немецкого автопрома. Из под черного капота утробно ржал табун лошадей.
- Не ори, карга старая, шевелись давай , - донеслось из-за приоткрытых тонированных стекол Мерседеса покуренным басом.
Боже, какие же вы злые, люди. Откуда в вас эта злость? Напитались за день? На работе от сослуживцев, или в очереди в аптеку? Или все вдруг вспомнили, что лучшая защита – это нападение? Защита. Защита от чего? От себе подобных? Странная особенность человеческого социума, да, именно социума, ибо обществом эту совокупность человеческих тел назвать трудно. Даже крысы, крысы, которые всегда вызывали у людей отвращение, и те до последнего дня ухаживают за своими стариками. Черт, как же я не люблю зиму. Для меня, как человека привыкшего к теплу, зима всегда была наказанием. Зимние ботинки, которые пять дней назад упорно не хотели лезть в сумку, грозя в противном случае ее порвать, довольно неудачно заменялись осенними туфлями с теплыми стельками. В общем-то ничего, тепло, если носки теплые одеть, но вот подошва буквально на каждом шагу обещала встречу с придорожных сугробом, услужливо насыпанным крутившимися неподалеку таджиками с лопатами.
- Простите пожалуйста, как мне в метро попасть?, - выдернула меня из омута грустных мыслей конопатая девчушка. Ее широко открытые, блестящие глаза выдавали в ней человека в первый раз приехавшего в Москву. Наверно из глубинки. Не из глубинки, которой в Москве принято считать все, что находится дальше 101 километра, а именно из мест, неиспорченных разлагающейся моралью крупных городов. В ее зеленых глазах читалось нетерпение, наивность и легкий страх. Пока легкий, едва заметный. Ведь ей невдомек, как опасны эти каменные джунгли. И дай Бог ей этого не узнать.
- Легко, красавица. Вон видишь буквы горят «ЕВРОСЕТЬ»? Вот под ними спуск в метро,- искренне улыбнувшись, ответил я. Нечасто встретишь в тесном переплетении «хрущевок», грязи, человеческих судеб и бездушного железа живого человека. Ведь что есть жизнь? Тело дышит – значит живет? А душа? Будучи еще совсем юным, лет 13-14 отроду, мне довелось читать Фрейда. Основа всему – инстинкт размножения. Вроде логично. И теория построена верно, без сучка и задоринки. А как же душа? Вот если бы Фрейд включил в начальные постулаты своей теории иррациональное зерно, пусть не душу, как ее понимают эзотерики, не душу, как ее понимали отцы патристики, но хоть крупинку, маленькое зернышко того, что отличало бы человека от машины для воспроизведения себе подобных. Тогда была бы совсем другая песня, и не нужно было бы старику Фрейду из анекдота, объяснять своей дочери «бывают сны, просто сны, доченька».
- Ой, спасибо, - зардевшиеся красными фонариками щечки девушки выдали легкое смущение, - Я пойду, а то меня подружка ждет,- прощебетала она и полетела к своему первому шагу в покорении Москвы.
Удачи тебе, красавица, с горечью подумал я. Опять навалилась тоска. Тоска по душе, которая скоро умрет. Многие, живущие в Москве думают, что покорили ее, раз у них есть где жить, что пить и что есть, раз они нашли себе место среди разношерстной братии жителей столицы. Но все наоборот, это Москва покорила их, поставила на колени, подмяла под себя, вынув душу и засунув вместо нее скомканное кружево из лживых идей понятной только ей морали. Черт, как же я не люблю зиму.
Глава 2.
«Та, та, та, та» – гулким раскатом пулеметной очереди разверзлись небеса. Молодой парень, совсем еще мальчишка, шедший впереди небольшой группы солдат, вскинул руки и повалился на землю. Остальные, как по команде, упали в снежную целину и, нещадно подминая ее под себя, стали расползаться.
«Та, та, та, та, та , та» - пули, как воробьи, копошащиеся в пыли над крошками хлеба, взрывали рыхлый снег, неся с собой смерть и боль, жадно нащупывая тела людей в белых маскировочных халатах.
«Та, та, та, та, та , та» - не унималось сверху.
«Та, та, та, та, та , та»
- Вот с%ка, Саня, давай дуй к тем соснам, пока нас тут как кроликов не положили, - тяжело дыша закричал один из солдат другому, что был рядом. Солдат был невысокого роста и необычайно широк в плечах. В маскировочном халате и с вещмешком за спиной он был похож на горбатого борца сумо.
- Сашка, е% твою мать, ну че ты копаешься?! Брось лейтенанта, ему уже не поможешь, - и схватив за шиворот своего худощавого друга поволок его к деревьям. Даже под оглушающим гулом пулемета было слышно, как скрипят сгибаясь, но не поддаваясь ветру вершины сосен.
- Ну жив он еще, дышит же, - не унимался Сашка. - Андрюха, он ведь в прошлый раз меня три километра на себе раненого тащил.
- Все, оттаскался наш лейтеха, теперь до рая потерпи, там ему спасибо скажешь,- огрызнулся Андрей - Сам виноват, говорил я ему, что нельзя по открытому днем идти, сам погиб и пацанов положил, - в глазах Андрея тоска перемешивалась со злобой. Почему он не настоял вчера. Ведь он старше, он опытнее, этого мальчишки в погонах лейтенанта.
- Ты сам глянь, ведь дышит же, - не унимался Саша. Из разорванной пулями груди офицера пенясь вытекала алая кровь, грудь рывками вздымалась и опадала.
- Быстрее к деревьям, ему уже не поможешь, - взвыл от бессильной злобы Андрей и пнул Сашку ногой.
Солдаты мелкими перебежками приближались к спасительному частоколу живой изгороди.
«Тата, тата….тата….. тратата…»- на мгновенье показалось, что изрыгающий смерть вороненый ствол выдохся, будто поперхнулся своей смертельной начинкой, но буквально через секунду с новой силой закружил смертельный вальс на черной от копоти и крови снежной долине.
«Тататата, тата…» - под ногами Андрея вскипел снег.
- Аааа, с#ка, заметил, врассыпную, правей давай, и виляй, виляй, - сквозь плач приближающихся с каждым метром сосен и бешеный вой пулемета, кричал Андрей Сашке. – Не возьмешь, гад, я тебя с#ку еще закопаю, - хрипел он, каждый сантиметр этой бешеной гонки стал даваться все труднее. Андрей краем глаза увидел, как Сашка исчез за спасительным стволом мачтовой сосны. Но тут же, в то место, где была Сашкина голова, высекая щепки вгрызлись пули, а сам Сашка повалился назад.
- Убили, гады - прошептал Андрей, - Сашку убили, бл#@и,- Андрей встал как вкопанный, во весь рост, на мгновенье забыв обо всем, но тут же резким рывком развернулся и вскинул автомат.
-Убили Сашку, сволочи, твари, ыыыыы, - прорычал он сквозь зубы. Глаза мгновенно подернулись пеленой и он бросился к холму, откуда на долину слеталась смерть.
-Андрей, Андрей,- тихо стонал Сашка, - Андрей, ты где? Помоги мне, я не вижу ничего.
Глаза Сашки были залиты кровью, которая уже начала запекаться и на морозе превращалась в некое подобие панциря. В голове мутнело, казалось, будто кто-то вставил в череп палку и перемешивает в ней мозги, как в ступе. Над ним качали головами сосны и, будто сочувствуя ему, громко и протяжно стонали. Волнами накатывалась боль. Лето, тепло, он подошел к покосившемуся забору и отворил калитку, та, как бы приветствуя, скрипнула ему.
- Мама!?, - нежно просипел Сашка и попытался улыбнуться, - Мама ты пришла, а где сестра моя? Ужин готовит? Умница, взрослая уже, скоро замуж ее отдавать. А забор мы починим мама, я обещаю, ведь твой сын вернулся…
- Андрей ты где? Помоги мне, Андрей, брат мой…. Мама… Мне больно.
Накатилась тьма.
Глава 3.
- Дед, э, дед, ты че там бормочешь, - эти слова как гром ворвались в голову Александра Егоровича и обожгли своим холодом.
- Э, дед. Ты жив?,- голос все также обжигал. Как же тяжело открывать глаза. Что случилось? Помню как шел домой, Артемка довольный прогулкой, фыркал от попавшего в нос снега и весело вилял хвостом. Вот подъезд дома, где живу, ступенька и … темнота.
- Дед, ты случаем не глухой, - голос стал терять терпение и теперь не просто обжигал, а прямо таки вонзал свои ледяные щупальца в голову.
Александр Егорович с трудом открыл глаза. Голос принадлежал молодому парню лет двадцати пяти, в черной куртке и короткой стрижкой.
- Во, очнулся, а я думал ты ласты склеил, даже не дышал вроде, - парень переминался с ноги на ногу и держал руки в карманах.
- Эта, дед, тебе мож помочь? Давай дотащу до квартиры. Тока, эта, дед, сразу предупреждаю, я не мать Тереза и нахаляву доставкой не занимаюсь, ты мне денег дай, а то мне семью кормить надо, и так тут долго возле тебя мерзну, - сказал парень и оскалился.
Александр Егорович стал понемногу понимать, что произошло. Видимо он поскользнулся на ступенях подъезда и упал. Как долго он лежал? Шум городской суеты постепенно заполнял его сознание, проникая в каждый закоулок мозга, заставляя подчиниться каждую клеточку.
- Дед, а дед. Ну что, договорились?, - парень уже почти танцевал от холода, но возможность легкой наживы, привязывали его к этому лежащему старику.
Наверно недолго, может минут десять или пятнадцать, снег еще не успел сильно засыпать заботливо прочищенную дворником в сугробе дорожку к подъезду.
- Блин, дед, ты че язык прогло….., - не успел сказать бритоголовый,
- Иди ты, сопляк, нелюдь ты, - вырвалось у Александра Егоровича, и он сам поразился той злобе, которая звучала в его голосе.
- Дед, ты че!? А и х#р с тобой, загорай тут п%#дун старый, - с обидой сплюнул в сугроб молодой мужчина и медленно, в развалку, как матрос, пошел в сторону ларька.
Вот время настало. После войны вернулся на свою малую Родину под Рязанью. К сожалению, мать не пережила известия о гибели своего старшего сына, Андрея. Вместе с сестрой кое-как подняли хозяйство, завели корову. Через два года сестра вышла замуж, родила сына. Богатырь, пять килограмм четыреста грамм. Сейчас такие не рождаются. Может только очень редко, где-нибудь в Сибири, далеко отсюда. Женился сам. Потом стройки, стройки, стройки, целина. Восстанавливали разрушенную страшной войной страну. Почти задарма. Да и зачем нужны были нам деньги, когда мы были преисполнены чувством гордости за себя и свой народ. Мы победили. Мы выстояли. Костьми ложились, что на фронте, что потом на стройке. До последнего. «Да, давно, я не плакал», почти вслух подумал Александр Егорович. Слезы замерзали в глазах, слегка покалывая веки. Нет сил встать. Зачем мне лишнее доказательство, что я старик? Боже. Боже. Странно. Нам всегда запрещали верить в Бога. Но нам было все равно. На фронте, каждый день нежно потирал в руках крестик, подаренный матерью. Обязательно втайне. Чтобы замполит не видел. И вот сейчас я обращаюсь к Богу. А к кому еще? Ведь самые любимые его создания – люди, проходят сейчас мимо меня и им наплевать на меня. Кто брезгливо отворачивается, наверное думают, что пьян, другие даже не считают нужным меня замечать. Вон тот, например, с лицом, как у терракотового воина, грубым и пустым, а может просто напряженным? Смешной такой, как корова по льду идет, ноги разъезжаются….
- Молодой человек,- попытался крикнуть сквозь замерзшие губы Александр Егорович.
Глава 4.
Черт, как же я не люблю зиму. Время года нехорошее наверно. Даже почитаемый славянами Ярило, как бы взирает на нас с высоты и вопрошает, «ну как вам, без тепла моего? То то же». Днем в Москве даже солнце другое, и летом не греет. Аномалия. Вот, к примеру, в Питере, идешь в музей, по пути смотришь вокруг, на здания, на людей и заряжаешься каким-то универсальным видом энергии, которая растекаясь по телу, попадая в душу поднимает тебя до небес. В Москве по-другому, подъем ощущаешь только в музее или храме, но как только выходишь оттуда, то тут же вся энергия вытесняется из тебя каким-то гигантски прессом. Хотя, человек – существо поразительное, умение приспосабливаться к самым суровым климатическим и психологическим условиям существования, делает его самым опасным хищником на земле, главой пищевой цепочки. Даже здесь, в гнетущем своей серостью мегаполисе, люди общаются, влюбляются. Вот, под аркой молодая пара из парня и девушки, что уже само по себе в Москве редкость. Целуются. Парень аккуратно пытается просунуть руки под шубку девушки, а та, делая вид, что ей это не нравится, неловко уворачивается и хихикает. Любовь. Наверное самое красивое чувство. Именно любовь дает нам неиссякаемый источник для пополнения сил. Наташенька, мое Солнышко, мой фонарик, что помогает мне находить дорогу в темном туннеле жизни, как же мне тебя не хватает сейчас. Просто обнять тебя, даже нет, просто увидеть, чтобы впитать силу твоих карих глаз. Не хватает сил. Уже пять дней здесь, город выворачивает меня наизнанку и пьет меня как томат, вся эта суета, все это безразличие. Черт, опять тоска. Ну хоть что-то хорошее есть вокруг? Я всегда считал, что в любой, даже самой плохой ситуации, я могу найти положительные моменты, какую-то отдушину. А что сейчас? Почему я смотрю на окружающий меня мир, будто на солнце, через закопченное бутылочное стекло? Вроде все видно, но как-то мрачно. Слово-то какое – мрачно. После него остается какой-то странный привкус во рту, какая-то липкость...
«Молодой человек», послышалось откуда-то слева.
На самом деле, не такой уж я и молодой. Вообще, возраст, это понятие относительное, можно быть молодым душой и стариком телом, но гораздо обидней, когда наоборот. Природа сделала мне подарок: в свои неполные 29, окружающие дают мне не больше 25. А может просто льстят? Да и какая, собственно, разница 16, 20 или 40? Меня воспитали оценивать возраст не человека, но личности. Личность оценивается по поступкам. Кто старше, мужчина 40-ка лет с зарплатой за месяц в кармане, убегающий от стаи подонков или мальчишка 20-ти лет, направивший на горном перевале горящий бензовоз под откос со скалы, чтобы дать колонне уйти из под обстрела бандитов? Все относительно. Мораль любого человека – лоскутное одеяло, причудливо сплетенное из опыта пережитых событий. Мужчина может легко раскидать стаю шакалят, безмолвно преследующих его среди серых коробок домов, но материализованная часть энергии в виде купюр удерживает его от этого. Ведь в пылу драки он может обронить заветный конверт и тогда его семья, его маленькая часть Родины, его отдушина от разрывающего легкие смрада реалий жизни, вынуждена будет голодать целый месяц. И мальчишка, прыгая на подножку горящей машины, думает не о себе, некогда думать - колонна заперта бензовозом на узкой дороге, справа – стреляющие горы, слева – бездонный обрыв, сейчас будет взрыв, который унесет не одну жизнь. Кто прав? Никто не знает. Скорее всего правы оба, только правда у каждого своя. Кто старше? Наверно оба старики. Не знаю.
«Молодой человек», - голос, причудливо перемешиваясь с грохотом окружающего города, был похожим на стон.
- Е-мое, отец, ты что тут. Давай поднимайся,- увидев лежащего на снегу старика, я рванул к нему. Ноги упорно не хотели слушаться, подошва скользила, и тело норовило проверить закон всемирного тяготения. Я почти добрался до него, когда нога зацепилась за что-то, наверное какую-то неровность, но я удачно приземлился на колени в сугроб возле него.
Отец. Сильное слово. Кого-то это слово заставляет вздрогнуть от воспоминания о мужчине, сильно пившем и постоянно бившем мать, кого-то – расплыться в сладкой истоме, от воспоминания о теплых и сильных руках, учивших его плавать. В любом случае - это слово не оставляет равнодушным. Смерть отца выдернула меня из скорлупки субъективности на свет объективной реальности в 13 лет. В начале я не мог понять всю глубину трагедии. Все было как во сне, будто кто-то услужливо вколол мне шприц с анестезией. Мрачные лица родственников, мать, убивающаяся над гробом, горсть земли в руке. Понимание приходило постепенно, по мере сваливающихся взрослых забот на неокрепшую, только начавшую принимать очертания, детскую психику. Мать старалась дать мне все, что могла. Я благодарен ей за все. Но она не могла мне дать мужского воспитания, дать той особой энергии, которую отец дает своим детям. Эту энергию я буквально собирал по крупицам. Отцы моих школьных друзей, преподаватели в университете, офицеры на военной кафедре, мой первый работодатель и так далее и так далее. Каждое слово, каждый жест и взгляд, окружавших меня на жизненном пути мужчин, именно мужчин, а не мужиков, запоминались мной, обдумывались, анализировались и складывались в узелки семантической сети. Слово отец, для меня имеет особый смысл. Я называю им тех, кто гораздо старше меня, опытнее, если не знаю их имени.
- Батя, ты как? Не поломал себе ничего?, - быстро ощупывая его полушубок из овчины спросил я.
- Да вроде нет, не болит ничего, - ответил старик
- Давай, отец, помогу тебе. Осторожно. А палка твоя где?, - осторожно, чтобы не уронить поднимающего деда, я подвинул себе ногой палку с набалдашником, загнутом в виде крючка, лежащую чуть в стороне.
-Возьми, отец, - я подставил ему набалдашник под левую руку.
- Давай, давай, вот, молодец. Батя, повоюем еще?!, -старик оказался на удивление силен, и оперевшись на палку сумел подняться, подпираемый мной справа сзади.
- Артемка, Артемка, - позвал старик.
Я не сразу заметил маленького пуделя, вертевшегося рядом. Обрадовавшись, что его хозяин наконец-то встал, он тяфкнул и стал нетерпеливо бегать вокруг, видимо устал от затянувшейся прогулки, и давно жаждал получить миску вкусной горячей похлебки.
Если честно, никогда не любил собак. Даже не то что не любил, скорее был нейтральным. Собаки очень привязываются к хозяевам, даря им свою верность и не требуя ничего взамен. Еще с детства понял: животное в доме – ответственность, а собака – вдвойне. Пестрые попугаи, хвостатые рыбки, красноглазые крыски, пушистые хомячки, пронзительно визжащие морские свинки и прочая бегающая, летающая домашняя живность, доставляет лишь эстетическое наслаждение, гламур, если хотите. Другое дело – мудрые кошки или преданные собаки. Кошки всегда считают себя главными, недаром первым в дом запускают кошку, и она выбирает себе теплое местечко. Кошки позволяют хозяевам гладить себя, лишь изредка получая от этого удовольствие. Кошки очень горды, они днями могут не есть, то, что им предложили, если они это не любят. Кошки независимы, они подчеркивают это, уходя из дома, когда все ее девять кошачьих жизней подходят к своему финалу. Совсем другое – собаки. Собаки преданы своему хозяину. Слепо преданы. Хозяин, который пригрел собаку у себя дома, кормил ее, пусть даже и объедками со своего стола в праве рассчитывать на то, что пес будет до последнего вздоха защищать хозяина и его имущество. Совсем как старая история про самурая без хозяина, или ронина, как их называли в древности, и чашку рисовой похлебки. Не рабская преданность, а преданность как друга, отличает собак от их родственников – волков. А друзей всегда терять тяжело. Наверно не так уж важно как погибает друг. Сбила ли его машина, шальная пуля ли пронзила сердце как порыв ветра пламя костра, а может пристрастие к водке или наркотикам подвели непонятую никем душу к краю пропасти. Неважно. Важно, что без друга часть души становится пустой, и зачастую только тогда мы понимаем, какое место в нашей жизни занимал этот человек. Наверно поэтому, в детстве, я никогда не просил купить мне щенка, и у нас дома никогда не было собаки. Я боялся, что не смогу пережить такой потери, если она случится. Я боялся терять друзей.
- Артемка, охламон ушастый, пойдем,- позвал старик.
Осторожно ступая, каждый раз проверяя ногой надежность земли, старик, я и веселый пуделек шли к подъезду. Каждая ступенька давалась деду с трудом, тяжело было поднять замерзшую, затекшую и ослабевшую от времени ногу. На каждой ступени мы отдыхали минуты по три. Артемка, переминаясь поочередно всеми четырьмя лапами, явно высказывал признаки нетерпения и начал легко поскуливать от холода. Ну вот, последняя ступень покорилась нам, и мы стояли возле долгожданной двери подъезда.
- Отец, квартира какая? Есть дома кто-нибудь?,- спросил я.
- 220-я, сынок, но дома нет никого. Один я живу,- тяжело дыша, ответил старик, подъем ему дался нелегко.
- А, ключи от подъезда есть?, - опираясь плечом на дверь и бросив взгляд на мигающий глаз домофона, спросил я.
- Да, да, сейчас, в кармане, - старик попытался согнуть руку, чтобы залезть ее в карман, но замерзший локоть упорно отказывался повиноваться.
В этот момент домофон тихо запищал и на дверь легонько нажали с обратной стороны. Слегка придерживая дверь, чтобы она не ударила старика, я выпустил из подъезда на свет девочку в розовой шапке с двумя смешными бубончиками по бокам. В правой руке она зажала чупачупс, шарообразный символ «поколения пепси», а левой рукой тащила за поводок упирающегося щенка шарпея. Предстоящая на морозе прогулка нисколько не радовала его, но целеустремленность малышки не давала ему шансов обойтись без вечернего променада.
- Здрасте, дедушка Саша, - расплывшись в улыбке, чирикнула девочка, и протащила мимо нас почти смирившегося с неизбежным щенка.
- Соседка, моя, - сказал дед, и улыбаясь, стал провожать ее взглядом.
- Давай, отец, пойдем, а то замерз ты совсем. Этаж, я так понимаю, первый, и то уже хорошо, - напомнил я старику о нашей цели.
Внутри подъезда было тепло. Здесь не гулял ветер, поэтому работе батарей, перекосившихся с момента последнего ремонта, никто не мешал.
Ступеньки, будто стены, вырастали из холодного бетона. Каждая из этих стен подпирала ту, что выше.
-Сможем, отец?, - стараясь подбодрить деда, спросил я.
-Сможем, сынок, не в первой, - на удивление бодро согласился старик.
В глазах старика мелькнула слеза. Он понимал, чего ему будет стоить этот подъем. Но через секунду глаза были полны решимости. «Не дойдет» - подумалось мне.
- Не, батя, давай я тебя лучше покатаю, - отрешенно обдумывая свою идею, предложил я.
- Что значит, покатаю?!, - удивленно вскинул брови старик.
- То и значит. Обнимаешь меня руками за плечи и на мою спину. Иначе, отец, можем не дойти, - бодрым голосом человека, уверенного в удаче своей затеи, ответил я.
- Не, сынок, не надо. Давай потихо….
- Батя, ну как потихоньку?! У тебя ноги уже подкашиваются, - настаивал я, перебив его на полслове.
Старик вздохнул и покорился. Не то чтобы он был тяжелым. Время постепенно выпивало жизнь из когда-то сильного тела, но полушубок из овчины, спасший его на улице от холода, теперь превратился в обузу.
- Удобно, отец?, - нащупывая ногой ступеньку и сопя как еж, в поисках блюдца с молоком, поинтересовался я.
- Да, сынок, спасибо, с самой войны меня так не катали, - посильнее обхватывая мои плечи, ответил старик.
- А ты воевал, отец? Так молодо выглядишь. Орел прям, - я попытался сделать старику комплимент.
- Повоевал малехо, - в голосе старика чувствовалась какая-то горечь. Она растекалась по моей спине, заставляла шевелиться каждый мой волосок на голове. В мыслях выступили грязные окопы, запачканные пылью и сажей солдаты, как нам показывают в фильмах про Великую Отечественную. Как нам понять воевавших людей? Все, что мы видим в кино – это лишь симуляция. Нам страшно, когда в бешеном вихре атаки гибнут наши солдаты, нас берет бессильная злоба, но в глубине души мы понимаем, что это всего лишь набор кадров на пленке, а через минуту спокойно жуем на кухне бутерброд с колбасой, пользуясь рекламной паузой. Мы всегда можем включить другой канал, если война нам наскучила. В настоящей войне все по-другому. В голове всплыли строки из песни группы «Тринадцатое созвездие»:
«Я не видел, как в небе горит вертолет,
Как убитых друзей заметает песок,
Я не знаю значение слова - везет,
Я другие тропинки топтал сапогом,
Только в горле комок, но молчать мне нельзя,
Тяжело говорить, я попробую спеть,
Я уверен в себе, знаю цену друзьям,
Но не знаю расценок на жизнь и на смерть,
Что им было ценой? Только смех без причин,
Только матерный крик, только стон, только слезы мужчин….»
Такова особенность нашего народа, его карма.. Нет ни одного поколения, сумевшего прожить без войны. Поколение этого старика, отдававшее свои жизни в Великую Отечественную, поколение их детей, помогавшее продвижению коммунизма в отсталых странах Африки, их внуки, умиравшие в краю, где лишь горы, песок и Аллах, правнуки, месящие до сих пор грязь в Чечне. Я мотнул головой, как-бы прогоняя захватившее меня наваждение.
- Вас, Александр зовут, - постепенно возвращаясь в реальность, спросил я деда.
- Да. Александр Егорович, - ответил старик. Он тяжело дышал – подъем выматывал его не меньше чем меня.
- Сейчас, Александр Егорович, последняя ступенька осталась, - подбодрил я пожилого человека, изо всех своих слабых сил вцепившегося в толстую кожу моей куртки.
- Ну вот и все. Постепенно отпускай, отец, я тебя поддержу, - я не скрывал своего облегчения.
Старик потихоньку сполз с моей спины и облокотился на дверь.
- Давай, батя, ключи поищем,- я слегка согнулся и пытался отдышаться.
- Давай, сынок, - на этот раз старик оказался проворнее, видимо руки отогрелись в тепле, и через минуту приветливо щелкнула собачка замка.
Первым в квартиру влетел Артемка, давно жаждущий домашнего уюта. Следом вошли мы. Обычная однокомнатная квартира, каких миллионы в России. Просторная прихожая. Старый деревянный стул. Я помог старику сесть и стал развязывать шнурки на ботинках.
- Я сам!, - попытался остановить меня дед.
- Конечно сам, - улыбнулся я и лихо снял второй ботинок с ноги.
-Давай, отец, мы шубку твою снимем, - предложил я. Он, встал, и слегка покачиваясь, начал расстегивать пуговицы. Я помог повесить полушубок на вешалку. Тяжелый, килограмма четыре-пять, прикинул я. Поддерживая деда под локоть, я провел его в комнату и усадил на диван. Комната была чистой, убранной, видимо кто-то ухаживает за стариком, но уточнять у него не стал. Со старого трюмо на меня смотрела красивая молодая женщина. Фотография была изрядно потрепанной и черно-белой. Жена наверно. Где она сейчас? Жива ли, здорова? Вдруг умерла? Мне не хотелось бередить раны старику, еще полчаса назад бывшему, возможно, на грани смерти, пусть даже к этому, ему, прошедшему войну, не привыкать.
- Отец, ты как? Может позвонить кому надо, чтобы приехали? Может скорую?,- оглядываясь вокруг, спросил я деда.
- Нет, сынок, спасибо. Дочка завтра утром придет. Все в порядке. Спасибо тебе, - старик плакал.
-Деньги вон там, на трюмо, за фотографией возьми, - старик плакал беззвучно, лишь резко дергалось лицо и текли слезы.
Меня зашатало как от удара.
- Какие деньги, отец, Бог с тобой! За что деньги? Отец, это я тебе должен, Должен за все, что ты сделал в своей жизни. И за войну, и за страну. Может быть, не было бы меня, если бы не ты. У вас тут все в Москве помешаны на деньгах? А людей за деньгами вы видите?, - меня трясло как в лихорадке.
- Прости, сынок, прости старика, прости, - слезы уже успели намочить рубашку деда.
Дрожь постепенно утихала. Дышать стало легче.
- Да ничего, отец, ты меня прости, если что не так. Пойду я. Тебе точно ничего не надо?, - я наклонился к старику и поцеловал ему руки. –Спасибо еще раз за все, отец.
- Ничего не надо, сынок, иди с Богом, счастья тебе и здоровья, -перекрестил меня старик.
-Ты тоже не болей, батя. Бывай, - я повернулся и вышел за дверь.
Как затвор за спиной щелкнул английский замок. Деньги, деньги. У всех на уме только деньги. Материальная основа всего сущего. Деда можно было понять. Он привык к новому времени, где правят разноцветные бумажки. Ему не впервой привыкать, голод, война, опять голод, застой, перестройка, теперь капитализм. По-моему у японцев есть такое проклятие: «чтоб твои дети родились во времена перемен». Он хотел отблагодарить меня от всей души, но так, как принято в нашем, новом времени. Подъездная дверь запищав выпустила меня наружу. Ветер ударил в лицо холодом и пустотой. Подняв воротник и засунув руки в просторные карманы куртки, я пошел к месту своего временного проживания. На душе было неспокойно. Недоконца прошедшее возбуждение, охватившее меня в квартире старика, наложившись на грустные мысли, рвавшую мою душу до этого, переплелись в причудливый узор и мощным фонтаном били в голове. Нужно было как-то успокоиться. В такие минуты я жалею, что так и не начал курить еще в молодости, а сейчас учиться этому было поздно. Впереди было еще два дня в Москве. Два долгих дня. «Ничего, прорвемся. Всего два дня и домой, на юг.» - подбодрил я себя. В этот момент, левая нога не найдя прочной опоры поехала по льду и я не вынимая рук из карманов, очутился лицом в придорожном сугробе. Снежная пелена, как путана, заключила меня в свои холодные объятья. Черт, как же я не люблю зиму.