БЕССОНИЦА
Глава 1
Подходила к концу неудачная ночь. Пронзительно вершили утро петухи, призывая в помощь себе задохнувшиеся в вечерней хрипоте псарни. «Гау-Гау!» - сонно разносило эхо по деревне, и пугливо подрагивали от предрассветных звуков желтеющие осенние лужи.
Слыхал Давид Невзоров невесть где, что возможно лишь на пламя свечи, да на работающего человека вечно глядеть. Вот и присматривался он который уже час к ленивым грязным рукам работника Гаврилы, то натирающим песком фамильные вилки, то повисающим вдоль нескладного туловища. Тогда переводил Невзоров взгляд на язычок свечного огарка, отплясывающий одиночный восточный танец и произносил медленно: «Ну же, Гаврила…»
Давид Андреевич страдал суровой бессонницей, которая истязала ночь за ночью не только его усталый ум, но и покорного Гаврилу, готового и по - пол года не спать, лишь бы барину угодить.
«Помниться мне, - сказал Невзоров, - подарила мне как-то покойная матушка перо гусиное, которое сказывала без надобности не доставать. Будто слышу сейчас голосок ее надтреснутый: «Пиши, Давидушка, перышком этим только по крайней надобности, когда глазки твои ясные спать захотят, а сон привередливый не будет идти к тебе…». «Ну же, Гаврила…» - задумчиво пробормотал Давид Андреевич, и, наскоро порывшись по скрипучим ларчикам, извлек Гаврила совсем невесомое перышко, покрытое янтарной пылью.
«Оно, оно самое! - забеспокоился Невзоров, - как думаешь, поможет оно нам выспаться сладко? Давай-ка лист чистой бумаги и садись напротив!»
«Завершается неудачная ночь, - заскрипело через минуту заветное перышко, - проснутся скоро крестьянские дети, затеют шумные игры под моими окнами, и буду я морщиться от мигрени, а Гаврила – гонять проказников метлой. О, дерзкий детства пыл! Если бы еще хоть раз коснулось нас его молочное дыханье…»
Выпало перышко из онемевших рук Невзорова, и заплакал он протяжно и горько.
«Тише, Давидушка…» - вдруг услыхал он знакомый голос совсем близко, над ухом.
Захотел Давид Андреевич протянуть руки навстречу, но не смог… Плотно запеленаты все члены его были чистыми холщовыми тканями. «Мама! Гаврила!» - попытался он пискнуть, но крошечный ротик его только кривился капризно, а горячие слезы оставляли дорожки на перламутровых щеках.
«Спи, Давидушка…», - сказала мама, теплая, молодая, взяла одуревшего Невзорова на руки и стала качать, ласково напевая «Баюшки-баю…». Звездочки мерцали в глазах Давида Андреевича, он так вертелся и выкручивался на теплых коленях, не в состоянии осознать происходившее, что вскоре обмочился. «Только не это…» - сказал он тихо, а вышло жалобное такое «Ах!».
Остаток ночи пил Невзоров козье молоко из деревянной ложечки, следил нежными синьковыми глазами за спящей мамой и с нетерпением ждал утра. Терпли руки, ноги, прела розовая спина, и было время на постижение тайн бытия, непостижимых в других условиях. На минуту он задремал, и приснилось маленькому Невзорову, что падает он с кровати в глубокую яму, куда-то в подпол. Вздрогнул он и очнулся. От свечи оставались лишь застывшие восковые сгустки, намертво прилепившие подсвечник к скатерти. Гаврила сидел здесь же за столом, положив кудлатую голову на руки. Он морщился и стонал во сне, а, проснувшись, не разговаривал - лишь отплевывал над ведром остатки марли с жеваным хлебом, которым потчевала Гаврюшу толстая строгая маменька, и потирал места ниже поясницы, гудящие от звонких незаслуженных шлепков.
Весь день гулял Невзоров в соседнем лесу, выковыривал тростью грибы из-под жухлой грязной травы, нюхал их и осторожно клал на место. «Не может быть, - говорил он себе, - я просто устал. А матушка моя – шутница…». Он дошел до усадьбы брата Никифора. Поиграл с ним в преферанс, поел немного куриного бульона, и засветло отправился домой, томимый безотчетной тревогой и обрывками чужих несвязных фраз, роящихся в голове.
Гаврила за день успел перебрать барские шубы в сундуках, не пощадив целого выводка разморенной моли, привел в неисправность гостиные часы, нечаянно смахнув их с буфета, и заготовил на вымытом столе новые свечи, надеясь неизвестно на что.
Затем пришла тетка Невзорова – Серафима, с кошкой Душкой; отобедав, она захотела выспросить Гаврилу о житейских мелочах, касательно быта Давида Андреевича, но после нескольких неудачных попыток – изнемогла, и заснула прямо здесь же – в кресле…
Глава 2
«Ну что, Гаврила, - спросил Невзоров в первом часу ночи, - что будем дальше делать?»
«Пиши, барин, что-то путное, - мрачно попросил Гаврила, - а то в прошлый раз и отдохнуть не удалось, и примерещилось такое.… Вот только тетушке Вашей не помешать бы…», - он покосился на храпящую в кресле Серафиму.
Ночной воздух, просачивающийся в открытое окно, вкрадчивый и влажный, заставлял быстрее стучать сердце, одновременно вселяя надежду на скорые перемены, и тут же отбирая ее, шептал: «Это всего лишь игра…»
«Путное?! - переспросил Невзоров, - ну что же, дружище, давай порезвимся». Глаза его блестели и с каждой минутой становились все хитрее. «Море неспокойно второй день, - торопливо написал он, - на борту остались мы втроем. Еды мало….»
И тут же поплыл дубовый стол куда-то вправо, и мягкая волна слизнула привычный с детства интерьер. На Гавриле оказались красные сафьяновые сапожки и Серафимин цветочный платок, лихо обвязанный вокруг головы.
«Барин, - возмущенно и вместе с тем обречено выдохнул Гаврила, - ну я же Вас просил, барин…»
Шел дождь. И море пило этот дождь, словно страдало от жажды: шумно и нетерпеливо.
«Подсоби, Гаврила! – попытался перекричать штормовой гул Невзоров, и они втащили спящую Серафиму в капитанскую рубку вместе с креслом и Душкой. Дверь к ней Давид Андреевич запер, а ключ выбросил в бушующее море. Потом стоял он долго и вглядывался в смутные очертания далеких берегов, еще не видимые глазом, но, несомненно, прекрасные и желанные. Круглая серьга позванивала в ухе, и чувствовал он себя слитым воедино с кораблем, стихией и таинственным предначертанием пиратской доли...
«Немедленно отоприте меня, негодяи!» - колотилась в дверь, разбуженная качкой Серафима. «Меня тошнит…» - стонала она, и Душка тоненьким голосом вторила ей.
«Ты наша заложница, тётенька… - миролюбиво предложил Невзоров, - мы будем держать здесь тебя и твою кошку, пока твой богатый отец не пришлет за тебя тысячу золотых дукатов», - добавил он, и погрозил пальцем дрожащему от страха Гавриле.
«Ты совсем сдурел на старости лет, Давид! – прошипела Серафима, - мой батюшка умер осьмнадцать лет назад, разбитый параличом и без гроша в кармане. Ты же его и хоронил! Открой дверь сию минуту!»
Постепенно стихала непогода, все ровнее и уверенней шел корабль то ли на запад, то ли на восток.
«Гаврила, где перо и бумага?» - вдруг побледнев, спросил Невзоров. «У тётки вашей, барин, - с готовностью ответил Гаврила, - когда тащили Их сюда, несподручно мне было перо в руках держать, я и положил его на кресло...»
«Серафима… – нежно прошептал Давид Андреевич, - просунь под дверь мое перо, и позабудем прошлые обиды…»
«Сейчас, - засмеялась сообразительная Серафима, - я допишу тебе послание, негодник, а после, может быть, тебя прощу…»
Более всего на свете хотел проснуться Давид Андреевич, вернуться в объятия привычной бессонницы, да свернулась уже морская глубина в бездонную трубу и поглотила невзоровский сон вместе с Гаврилой, Серафимой, кораблем, чайками и ставшими совсем близкими туманными берегами…
Глава 3
Пришел в себя Невзоров довольно поздно, попытался перетащить из ускользающего сна нечто приятное и волнующее, но уже не смог, забыл. Потянулся блаженно и … обомлел. Спала рядом, в его кровати толстая девица, рыжая, с конопатым носом. Сопела и улыбалась неведомо чему.
«Может быть, я уже умер?» - подумал с тоской Давид Андреевич, надел тапочки, и вышел крадучись в гостинную. Все стояло на своих местах, за исключением массы нелепых украшений на столе, буфете и стенах. Понурые слоники перемежались с картонными бонбоньерками, покрытыми следами жадных липких пальчиков, свечи торчали в дешевых гнутых канделябрах, а, кошка Душка терлась о ножки венского стула, сверкая ослепительно малиновым шарфом на шее.
«Как спал, Давидушка?» - язвительно осведомилась зашедшая Серафима. Руки ее по локоть белели мукой, и сладкий изюмный запах хвостом тянулся из кухни. Звонили обедню колокола, и пугало внешнее благополучие Невзорова более чем любые нежданные происшествия.
«Что ты там написала, Серафима?» - тихо спросил он, все еще надеясь в очередной раз проснуться в привычном мире.
«На! - безразлично сунула под нос лист бумаги Серафима, - ты мне потом еще спасибо скажешь…».
Дрожали руки Невзорова, а глаза отказывались верить написанному…
«Милый племянник, благодарю тебя за приглашение жить в твоем доме. Догадываясь, что после женитьбы тебе понадобится помощь в введении хозяйства и воспитании наследников, я принимаю его. Преданная тебе тетя Серафима.»
«Пирожки скоро готовы будут, - сказала она, облизываясь, - вкусные… Я их яйцом да маслом обмазала …пером гусиным…».
Уже целую неделю природа делила багряные и золотые наряды. Дожди перемежались с исходящим предсмертным жаром солнцем. Гаврила, угрюмый и молчаливый, каждый день шаркал веником, собирая в сухие ароматные курганы листья; потом жег их, спугивая дымом ворон.
«Медку хотите, батюшка?» - дергал, сидящего на зеленой скамье под кленом Невзорова, мальчуган, мелкие черты лица которого были как две капли воды сходны с невзоровскими, лишь волосы горели медью, «в матушку окрасом…», - как нежно говорила Серафима.
«Беги, помоги Гавриле!» - грустно улыбался Невзоров и, близоруко щурясь, лепил из проплывающих в вышине облаков белоснежные фрегаты, желал им попутного ветра и отдавал швартовы…