Я встречалась с ним только по первым пятницам апреля на Дне Физика, если не считать нескольких случайных, по теории вероятностей почти невозможных в пятимиллионном городе пересечений. Два раза – на идущих в разных направлениях эскалаторах, его – воздымающих, меня – тянущих в прожорливые недра. Еще один раз он взглянул на меня из окна неряшливо набитого телами троллейбуса, шанса выбраться из которого у него, судя по всему, на ближайших перегонах не было. Кажется, однажды, - в аэропорту, - я кого-то ждала, он - провожал: «Привет - привет - угостить тебя кофе?» Да, чуть не забыла, опять в метро - бросил конфетку в раскрытую на коленях книгу: «Я сижу напротив тебя уже пять остановок, могла бы и поднять глаза от своей дурацкой книжки!..». Почему-то под землей люди встречаются чаще, чем на земле.
Но на День Физика - это было закономерно, это было святое. Все, имевшие хоть малейшее отношение к физфаку, даже проучившиеся там один семестр, даже просто пытавшиеся туда когда-то поступить или хотя бы имевшие друзей - физиков, шатались в этот день по родному зданию, между хохочущим над перепалкой КВН-щиков конференцзалом и многочисленными, дорогими сердцу, пахнувшими пивом Сачкодромами, обнимаясь и целуясь.
В последний День Физика, неумеренно напробовавшись этого всеми и всюду предлагаемого национального напитка физиков – пива, я перецеловалась с большим количеством мужчин, чем за всю свою предыдущую жизнь. Видимо, и с ним - тоже. Потому что он стал звонить. Он стал звонить и рассказывать, что всю жизнь в его снах я стою в дверях и не хочу войти. Он так удивил меня, что я написала о нем рассказ. И пообещала его подарить. При встрече.
Рассказ, впрочем, был неудачным. В мороженице он был важен, говорил о ком-то басом: «жена» и нудно углублялся в подробности своей стройотрядовской жизни в лесах. Я же, выпив уже достаточное количество коньяка над многоцветной опадающей башенкой мороженного, стала объяснять, почему не решилась принести ему свой рассказ. «Понимаешь, - говорила я, - ведь в рассказах бродят фантомы реальных людей - и они плоские, все равно как вот эту восхитительную конструкцию из шариков мороженого, увенчанную белой шапочкой взбитых сливок с красной вишенкой на верхушечке, спроектировать (какое дурацкое слово) на этот стол - увидится всего лишь бесформенное пятно, в котором не угадать ни цвета, ни формы (а тем более вкуса) первоначального образа, давшего жизнь этому пятну. Мне кажется, я бы обиделась, если бы мне дали почитать рассказ обо мне - наверняка я, описанная, буду туманнее и мельче чем я , настоящая…» «А вот это можно и проверить», – вдруг сказал он. Видимо, коньяка было все-таки недостаточно, ибо я, не поняв, продолжала нести какую-то чепуху о том, чего не было, о том, чего быть не могло и о том, как я все это устрою.
Потом мы, веселясь, шли по Невскому, и я говорила, что воздух – взгляни-ка – хрустальный, что я так люблю Ростральную колонну, правую – больше, чем левую, что готова ее расцеловать, а асфальт сегодня - ну посмотри же - светится!..
А когда поезд подземки, лязгнув и зашипев, распахнул объятья вагона, он, вдруг решившись, вырвал из сумки, и со словами: «Я взрослый человек и мне не стыдно!», вложил в руки мне, уходящей, беленькую тетрадочку. Черногубые прозрачные створки дверей, сомкнувшись, разделили нас. Я – с тетрадочкой – осталась по ту сторону стекла.
Всю дорогу до дома я чувствовала ее где-то там, между купленной в ларьке курицей и бутылкой некалорийного молока, и дома, накормив всех, кто меня ждал, в предвкушении удовольствия улеглась с тетрадочкой на диван.
В нашем детстве была такая завораживающая воображение игрушка – «калейдоскоп». Трубочка, вдоль которой положены 3 полоски зеркал, а в конце – горстка разноцветных стеклышек. Вот, ты уже привык к одному расходящемуся в зеркалах узорчику, и чуть поворачиваешь трубочку – один цветной осколочек меняет свое положение и с ним чудесным образом изменяется весь повторяющийся в бесконечности узор. А когда рождается особо красивый, протягиваешь другу, не дыша, весь этот звездный витражный мир: «Взгляни!..» - и чуть дрогнула рука, и ты слышишь уже – тихо звякнуло стеклышко – боясь поверить, тыкаешься сам глазом в окулярчик – так и есть, только один кусочек не удержался на месте, но никто никогда уже не увидит того, поразившего тебя, сочетания.
В тетрадочке жил рассказ. Вся моя жизнь была разобрана на кусочки, расколота на много разноцветных стеклышек, как в той игрушке, и чьи-то огромные щедрые длани поиграли со стеклышками и рассыпали их неузнаваемыми живыми узорами по чужим жизням.
Там было и прошлое, и настоящее. И то, и другое - и мое, и не мое. Там были письма, написанные когда-то мне и написанные когда-то мною разным людям (никому, как мне казалось, неизвестные, кроме меня и этих людей), были и никогда мною неполученные и нечитанные, а также события, которые уже случались, и едва напоминавшие те, что случились на самом деле, но еще больше было никогда небывавших. И недавний утренний разговор в мороженице о плоских, как картинки, людях – фантомах, тоже нашел свое место в беленькой тетрадочке, но только в виде посвященного какой-то женщине стихотворения. И неизвестные мне персонажи думали моими мыслями, которые я никогда никому не поверяла, а одно мое детское стихотворение написал в этой тетрадочке некий седовласый поэт, вовсе на меня не похожий.
Заканчивалось это произведение так: “И мне остается днем быть всеми теми, кого породил мой разум, но ночью без конца, в безмолвии и пустоте, надрывая голос, спрашивать неизвестно кого: - Где я?!”
Я в изумлении отложила тетрадочку и огляделась. Да, так оно и есть. Мир вокруг меня бледнеет и размывается. Рыбки в аквариуме и сам аквариум меняют пропорции, цвета и очертания, вытягиваются в невообразимых направлениях, все краски расплываются и, перетекая друг в друга, мешаются.
И я оказываюсь наконец там, где и была, наверное, всегда, - нигде.
А об этом он еще не успел написать.
11 ноября 1998 года, ИрЛи