ДЖИКУ ЛАЗАРЬ
“НОРМАЛЬНЫЙ АЛКОГОЛИК”
Предисловие
Эта рукопись оказалась у меня случайно. Соседи мои, суп-руги С., продав квартиру, уехали жить в глухую деревню, чем не мало удивили нас, окружающих. Незадолго до отъезда, кое-что из домашних вещей они раздали соседям. Меня же попросили временно сохранить у себя часть библиотеки. Это были в основ-ном связки “толстых” и “тонких” журналов поздней советской эпохи, подшивка “Литературной газеты” разных лет.
Пригласив меня к ним, худая и бледная Маргарита Серге-евна несколько раз извинилась за причинённые неудобства. Мне показалось, у неё было заплаканное лицо – как только я вошёл, она поспешно надела очки – и на мой немой вопрос ответила, что собираются уезжать куда-то в Алтайский край, если не оши-баюсь. Взволновал ли её переезд и связанные с ним хлопоты или она дорожила этими книжками, трудно было определить. В то время как я выносил, связанные бечёвкой журналы, супруг Мар-гариты Сергеевны курил на балконе, не проявляя никакого уча-стия. Я знал его как довольно мрачного немногословного чело-века. Похоже, он одинаково равнодушно относился и к смене места жительства, и к творчеству советских писателей. На про-щание, грустно улыбнувшись, Маргарита Сергеевна сердечно поблагодарила меня и сказала, что при случае заберёт обратно, вверенные мне книги.
Прошло несколько лет. Мои бывшие соседи ни разу не да-ли о себе знать. Но я бережно храню эту маленькую чужую биб-лиотеку. Однажды, моя знакомая, узнав об этой, как она вырази-лась, “кладези соцреализма”, заинтересовалась одним журна-лом. Среди запыленных, с пожелтевшими страницами книжек, я обнаружил палевую ученическую тетрадь в клетку, исписанную мелким, но довольно аккуратным почерком. Я долго не знал, как поступить мне с этой рукописью. Но после долгих колебаний, всё же взял на себя смелость полагать, что иногда случайное со-бытие в нашей жизни отнюдь не является случайным.
Мне также необходимо отметить ещё одну немаловажную деталь: рукопись не имела заглавия, а её автор остаётся неиз-вестным.
Который год я всё ещё надеюсь, всё ещё верю. Порою меня одолевает отчаянье, и всё вокруг становиться бессмысленным… Но настает новый день, яркие лучи солнца, проникнув сквозь прозрачное стекло, пробивают тёмные занавески и тихо вселя-ются в сердце, вновь пробуждая к полной жизни.
Его я не виню, он несчастливый человек. Лишь иногда и только на короткое время ему удаётся забыть реальность, оку-нувшись в свой особый мир. В эти редкостные минуты он весь переменяется, становиться возбужденным, не похожим на себя. В остальное же время бродит как тень, молчаливо живёт мечтою. Мечта, походящая больше на навязчивую идею, пустила в нём глубокие корни, подчинив целиком себе, как нечто врождённое; он тяготиться её, и похож на человека, взвалившего на себя не-померную ношу. Было время, когда ещё можно было надеяться – наступит пора, все иллюзии исчезнут сами собой, увлечения мо-лодости благополучно минуют, как миновала и сама молодость. Напрасные надежды.
Он пишет давно. В начальную пору самозабвенно и само-надеянно сочинял стихи. Спустя время, занялся прозой, так и не увидев опубликованным ни одного стихотворения. Это его огор-чило, но он по-прежнему не сдавался, стараясь не подавать виду, что расстроен, стараясь внушить мне, что неудачи преходящие и надо только уметь ждать… Будто мстя за свой неуспех, он с но-вым воодушевлением хватался за работу: ночи напролёт зачёр-кивал, рвал, комкал листы. А над письменным столом, висел не-тронутым, пригвождённый канцелярской кнопкой, чистый лист бумаги.
Однажды, убираясь в комнате, я ненароком зацепила этот лист, который, паря в воздухе, полетел на пол. Подняв его, я прочла на обратной стороне странное обращение, напоминающее своей задушевностью молитву.
“Белый лист! Олицетворение света, чистоты замысла,
безграничности. Даруй мне слово, глубокое и непре-
ходящее. Пусть не изменит мне рука, искренность, и вера в Творца, у коего не дерзаю просить”
Я бережно приколола лист на прежнее место, но слова той необычной мольбы так твердо вклинились в мою память, что до сих пор не могу их позабыть, хотя прошло уже не мало времени.
За наплывом душевных сил следовал отлив, так неизменно слу-чалось. Когда вещь завершалась, то к нему почти сразу же серою тоскою подступала неудовлетворённость, боль за свою беста-ланность. Как много сулила нетронутая белизна бумаги, и так горько разочаровывала последняя точка. То, что казалось гармо-ничным и стройным в воображении, на бумаге выходило сла-бым, почти бесплотным созданием. И казалось, с этим ничего нельзя поделать. Исписанный лист – как внезапно обнаруженная ложь.
Наставала наихудшая пора. Дни тянулись длинно: тусклые будни в обесцвеченном доме. Неверие одолевало его, он подыс-кивал себе какую-нибудь работу, а спустя полгода, иногда год – всё повторялось. Так к неполным тридцати годам, он набрал пухлую папку рукописей и начал с ними носиться. Однако ожи-даниям не суждено было сбыться: газеты преследовали свои це-ли, а единственный “толстый” областной журнал отверг его ра-боты. И тогда, посчитав себя недооцененным, он решил завое-вать столицу. О, он стал получать отзывы на внушительной бу-маге – оттиск обложки популярного журнала впечатлял. Но это было всё, что ему предлагалось.
Даже не увенчавшись успехом (хотя, что такое успех? при-знание определённым кругом людей?), подлинный труд раскре-пощает человека. Упорством нельзя заменить одаренность, но слабые руки ученика, шаг за шагом, день за днём, постигали азы ремесла. Он вырос и, довольно много читая, с удивлением рас-крыл для себя оригинальность советской критики. Литература походила по большей части на линию фронта: по одну сторону славянофилы, по другую русофобы. Прочие не в счёт, так, тыло-вые крысы. Перо – штык, либо свой – либо вражеский. Свои – дарования, а не свои, за редким случаем, – бездари. И тем и дру-гим была предоставлена полная независимость в пределах види-мости идеологической вышки.
Уяснив это положение вещей, он, тем не менее, не перестал писать. После завершения очередной вещи, таясь от меня, (как от дурного глаза) торопился на почту. И в последующие дни места себе уже не находил, по много раз за день мерил комнату шага-ми, будто обвиняемый в ожидании оглашения приговора. Полу-чив отзыв, он мрачнел, замыкался в себе, а спустя какое-то время вновь садился за письменный стол. Кто может знать, какая сила заставляет-таки человека стучаться в запертую дверь? Познав в очередной раз тщетность своих устремлений и “ощутив однажды несправедливость мироздания” (стремление писать красочно от-ражалось и в его устной речи) он стал пить горькую. Во время запоев несправедливость мироздания, покинув его, опускалась тяжким бременем на мои плечи.
Мне представляется неестественным всякое творчество, имеющее перед собой конкретные цели, в особенности, успех, признание. Цель творчества, в итоге, – самообман.
Он даже не подозревает, какая пропасть разделяет его, на-чинающего литератора, от литераторской среды, где кроме тек-ста, взятого в отдельности, не малую роль играют чьи-то при-страстия, подводные течения, связи, наконец, – обыкновенное везение. Из различных печатных изданий он получал отклики, набросанные по установленным шаблонам: “Ваша тематика не соответствует тематике нашего журнала…”, “Ваши рассказы не хуже, но и нее лучше других…”, “Чтобы рассчитывать на успех, нужно быть в высшей степени оригинальным…”. За тысячи ки-лометров какой-нибудь “инженер человеческих душ” предопре-делял его судьбу, быть может, даже не прочитав рукопись до конца.
В одну пору, и довольно продолжительную, он обходился безо всякой литературы, живя, как нормальный алкоголик: вре-менно работал, срывался, уходил в запой. А после горького за-поя, недомогая и хватаясь за сердце, как-то умудрялся потихонь-ку возвращаться к прежней жизни. Мне хотелось верить, что это лишь первый шаг; отрезвев от писательства, позднее отрезвеет и от пьянства. И где-то в глубине души затеплилась надежда, но на мою беду, в стране грянули большие перемены. Воспрянув ду-хом, он вновь поплыл по одному ему известному течению.
Как же он намеревался завоевать себе место под литературным солнцем? Его тематика – анахронизм – трагедия маленького че-ловека. Способен ли растрогать кого-нибудь этот горемыка со своим извечным вопросом: как дальше жить? Такому герою не отыскать себе приюта на страницах русской литературы. Ма-ленький человек умер для русского слова. Новое время – для но-вых людей. Кто вовремя почуял новомодные веяния, тот крепко оседлал литературного коня, и, обскакав остальных, оставил их далеко позади.
Ему же представляется всё по-иному. Для него литература один из немногих вечных и незыблемых идеалов человечества. Всё твердит мне, что пусть его не печатают, и пусть ни чья сле-зинка не скатилась на его страницы, но он соприкоснулся с идеа-лом, а это дорогого стоит.
У него, человеку, замкнутому по природе своей, завелись какие-то подозрительные приятели. Один из них бывший спорт-смен, мастер спорта, другой – шахматист, составитель шахмат-ных задач. Но среди них, безусловно, выделяется поэт-переводчик Саша-беззубый, у которого почти готов оригиналь-ный перевод “Божественной комедии” Данте. Все его знакомые знают начало его неоконченной поэмы:
Земную жизнь нельзя пройти даже до половины,
Не оказавшись в сумрачном лесу.
Он всё чаще уходит из дома, не проронив ни слова – про-падает с друзьями; всё реже откровенен со мной. С каждым днём стена, разъединяющая нас, поднимается выше. Обнаружив од-нажды пропажу некоторых домашних вещей, я твёрдо решила, что нам необходимо уехать из этого злосчастного города. Уехать навсегда.
Он как будто живёт в заточении: время от времени испы-тывает нехватку воздуха, и, задыхаясь, рвётся наружу. Быть мо-жет, в самом деле, есть род людей, которые, будучи не в состоя-нии принять несовершенность мира, чахнут, как от неизлечимого недуга. Но почему собственно он, когда вокруг столько благо-получных людей? Мне кажется, он и сам понимает, – надо от-речься от своих иллюзий, как от старой веры, попытаться иначе взглянуть на мир, пока ещё воля не угасла совсем.
Раз поздно вечером заговорил вдруг о своих творческих планах (был хмелен, когда трезв, я ничего не смыслю в литера-туре). Он полагает, профессия сельского учителя одно из дос-тойнейших, второго подобного занятия едва ли можно найти. И потому, давно уже замыслил рассказ, но не видит, как к нему приступить. Герой – образованный, с определённым жизненным опытом человек, – после долгих исканий едет в глубинку учи-тельствовать. По его мнению, всякий достойный, ищущий, не-равнодушный человек будет ощущать себя в стенах деревенской школы, как утомленный путник, в конце концов, отыскавший се-бе пристанище. Каждое утро безоблачные детские глаза с нетер-пением ждут твоего появления, и в судьбах этих маленьких че-ловечков, как знать, ты оставишь свой добрый след. Если и это не может быть смыслом жизни, то, что же тогда, что? вопрошал он, глядя на меня гнетущим взглядом отчаявшегося человека. Мне стало жаль его, я отвернулась, едва удерживая слёзы.
На другой день, отыскав в наших записных книжках адрес дальних родственников по линии супруга, живущих в глубинке, написала им письмо, в котором, кроме всего прочего, просила их обрисовать свою деревню. А в конце письма поинтересовалась, не продаётся ли какой-нибудь дом? Мы там ни разу небыли, но, по моим представлениям, это именно та местность, которая по-дошла бы нам: небольшая деревушка, вытянувшаяся вдоль отло-гого холма; ближе к вершине сияет куполом деревянная церков-ка, а внизу, облепленная домашней птицей, вьется спокойной полосой неширокая речка. Школу, наряду с церковью, видно из далека – продолговатое одноэтажное строение, к которому при-легает двор, по краям которого, высятся, похожие на карандаши, остроконечные тополя. Чуть поодаль от деревни раскинулись са-ды, за ними поля, а на горизонте, окутанный светло-голубой дымкой, виднеется лес. У супруга гуманитарное образование, скорее всего, он будет востребован в школе, лишь бы сам этого пожелал. С того дня мысли о далекой деревне больше не покида-ли меня.
Вскоре я получила ответное письмо, содержание которого меня порадовало: родственники (хотя мы с ними почти не зна-комы) заверили нас от чистого сердца, что нашему приезду бу-дут очень рады, и что они не сомневаются, – ничего доброго в городе нет. Касательно описания деревни, то написано было вкратце: приедете, сами убедитесь – красота, не пожалеете. Ко-гда я показала ему письмо и предложила переехать в деревню, он, по своему обыкновению, молчаливо выслушал меня, ничего не ответив. Он избегает разговоров на эту тему, но я твёрдо знаю, мысль о переезде засела в нём глубоко. И потому, при слу-чае, рассуждаю о том как, наверное, легко живётся человеку вдали от городской суматохи, и как легко дышиться где-нибудь в лесу, или в садике, в особенности, когда он зацвёл. Я даже сми-рюсь, если время от времени он и там будет выпивать. Пусть, ес-ли иначе жизнь нестерпима, лишь бы это развеселило его и вер-нуло жизнерадостность, хотя бы ненадолго, как обыкновенному алкоголику. Он же, как выпьет, сумрачен до неузнаваемости, не-людим, а померкший взгляд отдаёт могильным холодком.
Уже около года перемалываю думу о будущем переезде: ехать всё-таки страшно, но и оставаться, по всей вероятности, нельзя. Часто спрашиваю себя, – другая жизнь, возможна ли она для нас, или это ещё один самообман? По моей просьбе, мне пишут досконально о деревенском укладе жизни, многое будто бы хорошо знакомо, и порою мне кажется, что мы уже некогда жили там.
Он, вроде бы, согласился ехать; это придаёт мне силы, ос-таётся ждать лета. Мне хочется верить, что мы ещё обретём наше тихое семейное счастье, пусть и запоздалое. С некоторых пор он стал откровеннее со мной; по вечерам, в минуты его внезапного и бурного оживления мы, с каким-то прежде неведомым наслаж-дением, обсуждаем предстоящие хлопоты. Один раз даже при-знался, на новом месте, в деревне, все же приступит (если, разу-меется, я не буду против) к давно задуманному повествованию. Сюжет его, почти что целиком сложился, только не знал, каким образом завершить фабулу. Но теперь видит, как можно подвес-ти черту, даже уготовлена заключительная фраза. И хотя звучит она чересчур выспренно, тем не менее, сохранит её. О чём шла речь, мне не довелось узнать, – по своему обыкновению он вдруг замолк, глубоко задумавшись, – и данную тему мы больше не за-трагивали.
Миновала зима. Подули влажные ветры, весна забурлила веселыми ручейками, и до намеченного переезда оставалось не-долго. Необходимо было перебрать всё наше скромное добро, с тем, чтобы избавится от ненужных вещей. Разобравшись с биб-лиотекой, перепиской, всевозможными бумагами, каких скопи-лось предостаточно, добралась и до письменного стола. Намере-ваясь сложить его рукописи в отдельную папку, я обнаружила, что ящик, в котором они хранились всё время, был почти пуст. На дне, задвинутый в угол, сиротливо лежал лист бумаги с чер-неющими на меловом поле словами: “Блажен, кто смирился с судьбою?”