Заботы наши не всегда нас радуют, не требуют вдохновения, но много хлопот и практичности. И уныние, однообразие повседневности, не бог весть, какая редкость. Это однообразие ломает былые намерения, портит характер, даже, если первоначально он был совсем неплохим. Потому-то и дела великие не совершаем а, так бы, вроде, и не против. Но, окунувшись в мир житейский без славных подвигов, без ярких свершений, мы втихомолку подумываем о неизвестном, неиспытанном. Рассудительная мудрость придет не сразу, а поначалу мысленно и в Арктике побываем, а, если покрепче призадумаемся, то и подальше. Мудрость же отрезвляет и мы неохотно признаем, что с годами стареем, однако, помня, что не обязательно оповещать о своем горе близких, признаем познанную истину без огласки. Но время все-таки было и время такое, когда мы были молодыми, были студентами или могли ими быть и повседневности для нас не существовало. Мы были заняты, как политики и, как философы умны, споры затевали оглушительные и готовились к свершениям невероятным и совершали невероятное, сдавая сессию пару раз в году. Конечно, для тех, кто с пеленок знал, что велик и талантлив и потому границы их способностей оставались неведомы, проблемы сессии не существовало. Я говорю о тех, кому неизменно приходилось отвечать на вопрос: «Быть или не быть?». И, хотя ответ всегда следовал утвердительный, его неопределенность сохранялось.
Моя четвертая сессия, наступившая внезапно и угрожающе, напомнила обязательства, которыми я из-за лени своей пренебрегал. По этой причине я принялся судорожно заполнять пробелы в знаниях, в перерывах бегая сдавать экзамены, а, когда закончил, очнулся в постели с летней стипендией в кармане. Какое это удовольствие щупать в кармане летнюю стипендию! Потянувшись раз- другой, я, поразмыслив, потянулся третий раз, но после уже не знал, чем заняться. Когда ощущение новизны от приятного безделья показалось тягостным, появился Гипнотизер. Этот человек твердо знал, что будет заниматься физикой плазмы, но, чтобы заниматься ею успешно, натаскивался в секретах телепатии. В его телепатию я уверовал после того, как он вслепую, поводив носом туда сюда, точно указал на дверь наших приятелей, умыкнувших кастрюлю тушеной картошки у нас. И на этот раз Гипнотизер потому и зашел ко мне, что все уже знал, все просчитал, потому что иначе не умел. Он предложил собираться на Северный полюс. Почему мне? Да, потому, что еще вчера вычислил, что не откажусь. О том, что его план прост, но гениален, он упомянул мимоходом. Зато довольно подробно поведал о норвежских студентах, пробирающихся в Советский Союз через Северный полюс. Более легким путем попасть к нам они, по-видимому, не хотели. О планах норвежцев и я слыхивал, но должен признаться, без удивления, как о деле обычном. Они постоянно выкидывают такие штучки. Им ничто не мешает резвиться, как вздумается. Тут все понятно. Я удивился другому. Гипнотизер почему-то убедил себя в том, что советские студенты, то есть он и я, смогут встретить зарубежных гостей во льдах Арктики. Я засомневался в возможности подобной затеи по причинам, понятным каждому гражданину нашей строгой Родины, но Гипнотизер прервал, указав на здоровую политическую основу плана. Эта сердцевина превратится в неотразимый довод для Секретаря Обкома. Я не поверил ни одному его слову, но, чтобы шанс не упустить, в обком пошел. До Секретаря не дошли. Те, кому положено, вовремя нас вразумили и направили в кабинет просто крупного комсомольского работника. Тот выслушал Гипнотизера настолько серьезно, что я даже присел на стул. Но, выслушав, Работник, по-видимому, с большой сердечной болью объяснил, что не посмеет рисковать нашими молодыми жизнями, что нужно серьезно готовиться, что хорошее дело всегда затевается осенью. "А сейчас, целина, целина",- и он сокрушенно развел руками. Позже я догадался, до какой высокой квалификации доработался Работник. Таких оболтусов, как мы, вероятно, в его службе встречалось много. Гипнотизера же финал не обескуражил. Он возбужденно вспоминал детали разговора и премного гордился своими речами. Но, услаждая свое тщеславие, он то и дело подергивал ноздрями. Ноздри, как я уже заметил, делали Гипнотизера провидцем. Льды Арктики растревожили его обоняние, которое в отличие от моего, соприкасалось с магией и страсть землепроходцев вспыхнула в нас. И верно. «Тундра!,»- воскликнул Гипнотизер и так сверкнул очами, что моя стипендия тут же оказалась в его кармане.
Гипнотизер руководил умело. Все складывалось, все получалось. Два билета до Архангельска и два новеньких ружья с двумя сотнями патронов, купленные за небольшую мзду у нужного человека, принадлежали нам Наши физиономии сияли от счастья, но требовательному Гипнотизеру сияния не хватало и мы, чтобы уберечься от холеры, отправились брить головы. Когда измученная девушка в последний раз резанула затылок, я угрюмо признал, что курчавая шевелюра кой- что значит и с содроганием сообразил, что отрастет она не скоро.
Изрядно поспешая, отправились на вокзал. Но, как бы рано я не появился на вокзале, ощущение, что опаздываю, не покидает меня. Оно впиталось в кровь с послевоенных лет, когда паровозы вытворяли, что им вздумается. Сгибаясь под тяжестью рюкзака, и, как обычно полагая, что поезд вот-вот тронется, я запаниковал и, перепутав порядок вагонов, пробежал платформу за каких-нибудь полчаса. Хладнокровный Гипнотизер, кажется, тоже был не лишен схожих слабостей, потому что иногда даже обгонял меня. Невзирая на протесты проводника, мы ворвались в тамбур первого вагона и тут же, осознав промашку, по переполненным вагонам через узлы, чемоданы и потные
тела полезли обратно к последнему вагону. Когда поезд был на полпути к Архангельску, мы заняли свои места.
Архангельск- город поморов, северная вотчина русских царей, долгое время служившая русскому купечеству единственной отдушиной, через которую вливался свежий воздух морей и океанов. Мы с уважением поглядывали на прохожих, в которых видели потомков прославленных зимовщиков, умевших бороться за жизнь там, где выживали только моржи и медведи. Прохожие тоже поглядывали на нас, но подозрительно. Сгорбленные под тяжестью рюкзаков, бритоголовые, доверия мы не вызывали. В те времена лагерей, набитых зэками, было вокруг Архангельска полно. Поначалу мы пытались сохранять непринужденную осанку с легкостью жестов и беспечностью ног, но скоро сдали и на подходе к морскому вокзалу потащились, не скрывая, что нам и тяжело и плохо. Тащились долго, хотя и поторапливались, а можно было и не торопиться. На Канин рейсовые ходили, хотя и еженедельно, но далеко не каждый день. До очередного рейса оставалось двое суток, а билеты можно было приобрести только в день отправления. Новость огорчила, но не обескуражила. Для начала избавились от рюкзаков, что даже в таком городе, как Архангельск, сделать вполне возможно, и, поскольку появилось время для размышлений, пересчитали деньги. Занятие приятное, но, к сожалению, в нашем случае не затяжное. Денег осталось по два червонца на брата. Не густо, но подзарабатывать мы умели. Гипнотизер предложил разрешить проблему в редакции какой-нибудь местной газеты. Договор с редактором он брал на себя, а описывать события, которые непременно должны воспоследовать во время путешествия, поручал мне. Помимо описательной части он предполагал получить еще какие-то деньги за открытие на Канином Носе что-нибудь редкоземельное, а в одной из аптек города еще собирался получить вознаграждение за сбор лекарственных трав. Оставалось только выяснить, каких? Наши планы увенчались полным успехом. После недолгих поисков и переговоров мы оказались на товарной станции. Товарная станция для меня давно превратилась в родного работодателя. Я частенько там подрабатывал по пять-шесть рублей. Ходили слухи, что зарабатывают и по десять, но такое больше смахивало на фантастику. Таким образом, таская всю ночь мешки с мукой, ночлегом мы себя обеспечили, но к утру очень устали. Заработали по шесть рублей, но деньги получили не сразу: кассиры люди занятые и деньги отдавать не торопятся. В ожидании устроились на лужайке, напротив входа в контору, чтобы не прозевать. Слегка вздремнув, я в дремоте и поразмыслил, а, поразмыслив, сообразил что денег по-прежнему мало, но сокрушаться не стал. Такие ситуации почему-то случаются частенько. Бывало и хуже. В пятьдесят седьмом с приятелем Юрой Новиковым махнули на велосипедах из Выборга в Одессу, имея сто рублей на двоих. Половину отложили на обратный билет. Путешествие затянулось на месяц и, возвращаясь из Одессы поездом, мы не слезали с третьих полок даже по нужде, потому что никакой нужды не испытывали. Но приключилось то памятное событие в благодатный месяц август, когда отварной початок кукурузы стоил гривенник. Опять же яблоки в садах, картошка на полях. Так что было вполне сносно, от голода не умирали. Да и люди тогда были поотзывчивей, буренок держали, а, продавая молоко за двугривенный, прилагали к нему и ломоть хлеба домашней выпечки, как бы даже сострадая. Они тогда еще не понимали слово турист и принимали нас за бродячих нищих, сирот, выросших без отца и матери. Вспоминая то время, я надеялся, что и в нынешнем положении вдруг само собой обнаружится что-нибудь нам благоприятное.
То, что нам причиталось, мы получили и отправились с нашим новым приятелем по кличке Бич на ночлег. Ночлегом оказался подъезд двухэтажного дома. Его жильцы, приняв нас из-за бритых голов за беглых зеков, голоса не подавали, тем более, что и мы старались им не мешать. Проснулся я с рассветом. Интуиция бывалого пассажира подсказывала, что день грядущий ничего хорошего не готовит. Конечно, трудно предположить, что в конце июля народ повалит на полюс, но, чем черт не шутит, и я, разбудив Гипнотизера, предупредил, что ухожу занимать очередь. У кассы толпился народ. По лицам я догадался, что билетов нет и не будет. Языком моих предчувствий говорила сама правда. Не думаю, что переживания, которые мне пришлось испытать, показались бы кому-то интересны. Слишком знакомая ситуация. К началу посадки огромная толпа захлестнула причал. Вахтенные свое внимание сосредоточили на пассажирах с билетами, а до нас сирых, как мы решили, им дела не было. Перемахнув через борт, затаились на юте. Наше воровство, однако, заметили и очень скоро кто-то из команды занялся нами. «Нет билетов»,- признались мы, но покинуть корабль отказались. Матрос терпеливо разъяснил, что вышвырнуть нас дело плевое. В душе мы с его утверждением согласились, но ответили молчанием. Он ушел, чтобы вернуться с капитаном и блюстителем порядка. Мы поняли, что время говорить. Гипнотизер уступил эту гнусную работу мне и я занялся ею. В одном эмоциональном порыве объяснил, что мы не беглые и не ссыльные, за которых, возможно, нас кто-то принимает из-за обритых голов, что мы всего на всего бедные студенты, что в наших рюкзаках наша стипендия, превращенная в соль, сахар, концентраты и консервы, в наших рюкзаках наша мечта ощутить тундру, океан и дыхание полюса. "Только в тундре мы сможем прожить на концентратах!" -под конец воскликнул я и, чтобы бесповоротно их убедить, пригрозил в случае чего, утопиться. Мы с удовлетворением заметили, что рука Блюстителя к кобуре не тянется, а капитан, что-то повелев жуликоватому матросику, пошел прочь. Вслед за ним и Блюститель. Позднее выяснили, что все можно было уладить без патетики. Намекнул тот же вахтенный. Сплоховал Гипнотизер, не использовавший свои магические способности для решения такого пустяка. А всего-то и нужно было налить и вместе выпить. Короче, нам предложили палубные билеты за обязательство помочь разгрузить корабль в Шойне.
Я не встречал людей, которые не стремились бы к морю. Родился в степях или в тайге, рано или поздно в нем заговорит неукротимое желание ощутить стихию, если не северных, то южных морей обязательно. И вот явится туда полноватый муж, зароется в песок и смотрит часами на зеленоватые волны и в канцелярских его глазах такая безутешная грусть, такая невыразимая тоска по далекому, не коснувшемуся его обрюзгшего лица ветру странствий, что хочется подойти к нему, пожать руку и сказать:" Я такой же." Волны, белогривые волны, какую силу вы несете в себе, что из мужчин делаете юношей, а из юношей мужчин? Дышите вы грозно и приветливо, песни поете суровые и нежные и самые безрассудные, самые красивые люди бросаются в вашу пену, надолго расставаясь с матерями и любимыми, а иногда не возвращаются домой. Поневоле задумаешься, глядя на такую красоту, на играющую в волнах белым полумесяцем белуху. Он был прекрасен этот зверь и волны были ему нипочем. Между тем многие пассажиры смотрелись совсем не так хорошо. Я не ведал, что творилось в каютах, но вереницы свесившихся вдоль бортов людей и их отчаянно жалкий вид взывали к милосердию. Но был жесток Нептун и развлекался, как хотел.
Корабль шел на поселок Шойна, так сказать, курс на столицу Канина. Поскольку мы были пассажирами палубными то облюбовали место у фонаря машинного отделения. Фонарь этот что-то, вроде, иллюминаторов в потолке, ну, а мы, значит, сверху. Здесь было все же потеплей. В Шойне мы планировали покинуть корабль и отправиться куда-нибудь в тундру. Мелкомасштабной карты полуострова у нас, конечно же, не было, да и не могло быть. Живем, слава богу, не в Швейцарии, где все друг друга в потемках узнают, а в Союзе и рассекречивать пути- дороги нашего государства, нельзя. Но кусок школьной физической карты у нас был и мы на нем отчетливо видели очертания морей и океанов. Эти очертания и были для нас определяющими ориентирами. Ну, а, если залезем в топь болотную, то определить, где Север, а, где Юг, знали как. Для этого был инструмент. Компас называется. Так что все могло сложиться совсем неплохо, не окажись Канин в запретной зоне. Запретные зоны на территории нашей страны встречаются в изобилии. Причин для этого много. Близость Северного полюса, например, или канадских вод. Не в этом суть. Так что, когда корабль встал на рейде перед Шойной, на борт поднялись пограничники и, кому положено, разрешили спуститься в подошедший катер, а нам, проверив паспорта, нет. Мы не чувствовали благодарности к погранцам, но и ненависти тоже. Просто смирились, не преклоняя колени. Спорить с ними бесполезно и лучше держаться подальше. Так сказать, азы нашего бытия. Капитан нам в утешение пообещал показать с борта корабля берега Канина, а пока напомнил про наш должок и предложил присоединиться к разгрузке. Для такого дела нам и на причал ступить позволили.
Груженые моторные баркасы, которые здесь называли дорами, подходили к причалу и мы разгружали их. За работой не заметили, как наступила ночь, и, когда в перерыве между разгрузками я почувствовал, что хочу спать, отнес сонливость на счет усталости. Свет, завораживающий белый свет обволакивал ресницы и не верилось, что вот-вот минует полночь. Поселок спал, люди спали, а липкое солнце распустило свои не греющие лучи, как будто бы и не было ночи. Я с удивлением таращился и думал:" А вот ведь, как бывает". Гипнотизер тоже не дремал. Он мечтательно уставился в небо, поминутно изливая потоки лирических речей, по сравнению с которыми мои записи- жалкий слепок с огромного образца.
От Шойны до северной оконечности Канина не так уж и далеко и, хотя здесь как будто бы никаких поселений не было, наше судно застопорило ход и к нему откуда-то подошла моторная лодка. Два парня как-то быстро прошмыгнули в трюм и выскочили обратно с ящиками коньяка. Потом они еще что-то спускали в катер, а их командир в ожидании оставался на палубе. Пронырливый Гипнотизер на этот раз не обмишурился и не преминул выяснить, так ли уж строги порядки в этих краях, как нам поначалу показалось? Капитан с очень симпатичным лицом, небрежно полистав наши паспорта простодушно махнул рукой, дескать, ступайте, куда хотите. Мы не онемели от радости, а, сломя головы устремились в лодку.
На берегу виднелась метеостанция и несколько небольших строений. Людей здесь было наперечет, в их числе несколько гражданских, среди которых более заметными безусловно были Евлампий, парень лет двадцати, и его богатырского сложения мать.
Грубое и мощное, словно линкор, лицо Евлампия, его крепко сколоченная фигура, казалось вышли из недр пурги и стужи и был он просто немыслим ни в каком другом месте, кроме тундры и берегов этого студеного моря. Но тут же выяснилось, что еще пару месяцев назад он отдыхал в Ялте. И вообще парнем он оказался весьма общительным. Рассказал о тундре и о том, что в двадцати километрах по берегу на юг стоит домик, построенный когда-то норвежскими рыбаками, а дальше до Шойны безлюдно, вернее, никаких строений. Сам он, случалось и в лютую стужу уходил в тундру за сотню километров. Чем же представлялись ему наши потуги? Тем не менее был солнечный день, волны, рокотавшие у берега глухим прибоем, и волны нетерпения, захлестнувшие нас, - все это слилось в одно триумфальное мгновение: мы уходили в тундру. Мы еще не чувствовали ее дыхания, еще не ощутили ее порывистых ветров, еще не узнали остужающей замкнутости северных озер, но уже ощущали ее дороги, которые никто не прокладывал, но, которые петляли среди болот, уводя к ее тайнам, в ее заповедную даль. Тундра скрытая и суровая, пахнущая сошедшими снегами, раскинулась вдоль и поперек и не было ей дела до суетной и балованной жизни далекой южной окраины, и не знала она никакой меры времени, кроме вечности, и не терпела в идущих ничего, кроме выдержки. Ровно и грузно потеснила покатыми боками горизонт, но опускалась перед морем, то низко кланяясь ему и покоряясь, то, взбунтовавшись, вздымала скалистыми утесами и отбрасывала всемогущие волны холодно и непреклонно. Как постигнуть ее, как войти в ее сердце?
Оказалось, что войти в ее сердце, совсем не трудно. Когда я внезапно провалился и хищную пасть болота, возможно, я был близок к цели. Восторженность, как рукой сняло, кругозор мой ограничился очередной кочкой среди предательской хляби. Не сдавался Гипнотизер. Он еще некоторое время форсил, шагал широко и крылато, но неизбежно сдал.
Пронизанная ветрами тундра выбелилась туманом, языки которого быстро уносились к морю. Мы тоскливо вздохнули. Ощущение голода не улучшило настроения, а, когда откровенно признались друг другу, что костер, не имея дров, разжигать не умеем, то и совсем скисли. Положение спас случай, тот самый случай, который всегда спасает и называется везеньем. Бочонок, белый, как молоко, и круглый, как яблоко, гонимый ветром оказался в наших объятиях. Без колебаний, не выясняя его истории, разбили красавца на доски и пламя огня облизали котелок.
Одноместный спальный мешок, куда мы втиснулись, потрещал, потрещал и успокоился. Довольные друг другом, собой и тундрой, мы смежили глаза. Идиллия, однако, недолго продолжалась. Через пять минут я попросил Гипнотизера не крутиться. Через десять попросил не ворочаться более настойчиво. Потом умолял не сопеть. В полуобморочном состоянии, потрясаемый его храпом, я кое-как дотянул до утра, чтобы утром все мои обвинения обрушились на мою же голову, но уже из уст Гипнотизера. Но перед этим я проснулся. За палаткой свистел ветер и свист этот не походил на свист ветра за окном или в дымоходе. Он заставлял думать, что мир в общем-то устроен не очень уютно. Собрав волю в кулак, я выглянул наружу. В двух-трех метрах от палатки сидел выводок каких-то птичек, которые по-моему мнению могли быть только полярными куропатками. Кровь первобытных пращуров всколыхнулась во мне. Подобно им я действовал энергично и стремительно. Отпрянув назад, схватил ружье и, выскочив из палатки, нагнал такого страху на пернатых, что они бросились врассыпную. Две курочки с перепугу полетели против ветра. За ними-то, что было духу, я и устремился, пытаясь схватить ближайшую за хвост, но она, не выдержав гонки, сиганула в сторону так неожиданно, что я не сразу вспомнил о ружье, которое вечером на всякий случай зарядил пулей. Прогрохотал выстрел. На звук выстрела выскочил Гипнотизер. Я, не вдаваясь в подробности, рассказал ему, как едва не ухлопал пару глухарей и,как невероятное чудо спасло их. Должно быть о глухарях он слышал впервые, потому что, не дослушав, издал пронзительный вопль и через минуту в тундре раздалась пулеметная трескотня и забухали пушки. Если здешняя птица до нашего появления и была не пуганной, то отныне, я думаю, страх в ней поселился до десятого колена. Такой поворот событий меня расстроил. Я согласен бродить по тундре с ружьем удачливым охотником. Но пугалом птиц?.. Вспомнив же по случаю о деньгах, которых по-прежнему не хватало я неожиданно принял полезное и очень, очень своевременное решение избавиться от ружья и тяжелой груды патронов. Как говорится, твои слова, да богу уши. Вернувшийся Гипнотизер поедал гречневую кашу с тушенкой и врал, врал, врал. Слушая его, я подумал, что поскромничал, рассказывая про глухарей. Медведи и орлы. Вот, в кого я стрелял! Ветер стих и тундра явилась нам замшелыми склонами покатых холмов и редкими пятнами серых озер. От тишины и торжественного одиночества кружилась голова и только в гранитных расселинах журчала и звенела, убегая к морю, ледяная вода. Вслед ей смоченные гранитные плиты, помолодевшие, весенние, искрились кварцевыми блестками. Окунувшись в поток этой свежести, мы останавливались в неожиданном прозрении. Тундра не звучно и гордо открывалась в беспечной неукротимости, скованной легко уловимой напряженностью. Она могла разъяриться, показать силу, а могла тихо открыться ликующей и даже покорной. Познав ее очарование, постигнув ее суровые советы, мы благоразумно решили, что познали главное, и в поисках тепла повернули к берегу моря, к нашему удивлению заваленному бревнами, как на лесосплаве. В море застыла баржа. Самоходная, потому что, завидев нас, она подошла к берегу Ее экипаж оказался немногочисленным, всего один парень, рыжий и с веснушками. Попытались объясниться, кто есть кто? Он так и не понял, что мы делаем в тундре, но и мы, кроме того, что пришел он из Архангельска, понять из его объяснений ничего не смогли. В ходе оживленного, хотя и бестолкового разговора, как-то само собой получилось, что мое ружье с коробкой патронов перешло в его руки, а его четвертной в мои. За что купил, за то и продал и теперь не сомневался, что домой вернусь. Этого парня мы потом встречали несколько раз. Он подходил к берегу и бахвалился удачной охотой. Стрелял он, судя по его словам, много. Ведь почти целехонькую сотню патронов получил, а запах порохового дыма так приятен! Стрелял и гагу, хотя я и напомнил ему ревниво, что охота на нее запрещена, как, впрочем и любая другая в это время, но он, как и всякий ухарь, плохо слушал, что ему не хотелось слышать. Слава богу, что я не очень-то верил ему. Иначе бы расстроился. Дело в том, что я и сейчас не смог бы сказать: "Вот, смотрите, это гага, а вот то не гага". Для меня, как в темноте все кошки серы, любая птица над морем всегда чайка. А он, видите ли, различает. Гипнотизер и тот скромней.
Где-то на берегу хижина, построенная норвежскими рыбаками. О ней нам говорил Евлампий. В поисках ее, прыгая с камня на камень, мы продвигались вдоль полосы прибоя. Бренчали консервные банки, в такт им хрустели наши суставы. Надоедливо мельтешивший Гипнотизер вдруг останавливался, вонзая очи в глубины подводного царства и алчность наживы загоралась в его глазах. Подводное Эльдорадо, залежи отшлифованных цветных камней будоражили его воображение. Последовал призыв искать жемчуг. Я предпочитал искать его в банках с рыбными консервами и потому остался на берегу. Гипнотизер же плескался, ворочал валуны, уверял, что кругом кишат крабы, но я не верил ему, сохраняя преданность консервной банке. Потом он ляскал зубами, гордый, мечтательный и посинелый.
Хижина не пустовала. Рыбаки, заброшенные сюда для отстрела белухи, отнеслись к нам более, чем радушно. Разумеется главной причиной сердечной встречи оставалось неизменное русское гостеприимство, но были и другие. Как после мы узнали, по инструкции из Шойны нас следовало во чтобы то не стало задержать. И не потому, как кой- кто пытался выразиться, что легкомыслия у нас больше, чем мужества. Просто осторожная власть заподозрила, что в зону мы проникли с определенным заданием. В Шойне возобладало мнение, что мы засланы на Канин, как тайными агенты КГБ, с целью проверки бдительности местных властей. Теперь мы были обречены, правда, об этом совершенно не догадываясь. Сметливые рыбаки порешили дело просто:" Дальше не пройдете, - заявили они, - пропадете, ребята, ни за грош. На пути река, на реке остров. До него можно добежать только во время отлива. На острове придется ждать следующий отлив и, если успеете прошмыгнуть до прилива, то жить будете. Но не успеете."
Не ограничившись этой страшилкой, они поведали еще всякое разное про зверей и трясины, после чего, я думаю, и Колумб зачесал бы репу. Звериным чутьем, которое я нагулял в тундре, я все-таки чувствовал, что нас надувают, но Гипнотизера убедить не смог. Его соблазнило предложение рыбаков принять участие в охоте на белух. Между прочим, они проговорились, что из Шойны давно не было оказии и сейчас вынуждены кормиться этими самыми белухами, что-то отрезая у них. Мы поделились с ними, чем могли, и наши отношения превратились в приятельские. Огромного роста охотник, в котором я сразу признал потомка новгородских дружинников, некогда приходивших в поморье за данью, поторговать или просто чем-нибудь поживиться, прогудел: "Вот и хорошо, а теперь айда гольца ловить". Опережая события, замечу, гольца мы не поймали, да, наверное, и не могли поймать, потому что ловили огрызком сетки в каком-то бурном ручье, сбегавшим по склонам сопки. Предвидя, по-видимому, такой финал, длинноносый Стрелок сказал: "Погоди, гольца. Отдохнут ребята, да и поговорить охота. Вы художники, ай кто?"
Преодолев искушение назваться художниками, мы признались, что всего лишь студенты. "Скрытные,- протянул Стрелок, -я верно говорю". Потомок добавил: " Не рисовать, так писать о нас будете. К нам только затем и едут". "Бывало, бывало, -согласился Стрелок, -лет шесть назад приезжал художник. Нас рисовал. Потом оленеводов хотел, но те связали и в сельсовет увезли. Решили, значит, шпион."
"А еще, кто?", -спросил Гипнотизер. "А больше никто".
Мы поселились в баньке, недавно топленной, а потому теплой. Полок уютный и широкий, усыплял, а гимны морского прибоя и хор чаек превращали сны во что- то оздоровляющее. Но тундра дышала ветрами, а их залихватские напевы беспокоили и тормошили, так что баньку мы все- таки покидали.
На высоком обрывистом берегу покосился огромный из морских бревен могильный крест. Он стоял один-одинешенек и не было рядом ни березки ни кустика, только ветер и дождь, только солнце и небо, только море и ночь. В этом завершающем единении человека с природой прервалась жизнь моряка или землепроходца, которого не провожали в последний путь ни жена, ни мать и ни дети, а верные товарищи предали его останки тундре и, как сами могучие, установили такой же крест, способный, рухнув, угробить человека. Я стоял у могилы рыбака и комок удивления и грусти ворочался под сердцем. Мне уже никогда не почудится Север, вошедший в мою жизнь в картинках и книжках, как даль далекая, Север, который ушел и уже не вернется.
Проходили дни, а белуха не появлялась. Я надолго уходил в тундру за морошкой и грибами. Грибы, которые там росли, ранее никогда не встречал, но все-таки рискнул попробовать и не отравился. После этого варил их ежедневно, потому что грибы обожаю, хотя эти и казались безвкусными. Находясь в тундре в одиночестве, я, как мне казалось, чего-то побаивался. Кажется встречи с росомахой, да и, вообще, всего, что движется. Однажды какой-то рыжий зверь и впрямь увязался за мной, и хотя он держался на почтительном расстоянии, я изрядно струхнул и, прибавив шагу, повернул к берегу. У моря я почему-то чувствовал себя в большей безопасности. Некоторое время пес / зверь походил на длинноногую собаку/ то появлялся, то исчезал и мне это очень не нравилось. Достигнув берега, я перевел дыхание и тут же услышал выстрелы. Кажется, появилось стадо белух и наблюдатель на вышке выстрелами загонял их в расставленные двумя полукольцами сети. По моему убеждению отстреливать белух /белуха это полярный дельфин/ безнравственно. Уж очень они дружелюбны к людям. Но, чего стоит убеждение без заряженного кольта? К моему приходу в лагерь ловушка из сетей, установленных метрах ста от берега, замкнулась и две лодки с охотниками встали с внешней стороны кольца по разные его стороны. Гипнотизер был там же. В бинокль я все очень хорошо видел. С полсотни белух метались в ловушке. Время на какое-то мгновение остановилось. Берег, волны, горизонт казались безмолвными Оцепенело багровое небо. Но воздух бесшумно переливался оранжевыми красками. Обреченные белухи в поисках спасения скользили в мрачноватой воде, исчезали и появлялись легкими белыми стрелками, мерцали и рябили пойманными солнечными зайчиками. Выстрелы, выстрелы, выстрелы...Молчали охотники, молчали напуганные чайки, а молчаливые белухи уносили пули, отдавали жизнь.И снова над ручьями и речушками неслись низовые ветры, и снова рокотал прибой, а на берегу длинномордые белые белухи, как будто спали. Я спросил Потомка: "Какой прок от них?". Он пожал плечами: "Лекарство, вроде." "А еще, что?" "На корм скоту, говорят, и на удобрение."
Два дня туши белух лежали на берегу, а потом пришел катер, к нему подцепили белух и на этом катере мы отправились в Шойну. Там нас доставили в пограничный отряд и старший лейтенант попросил на досмотр рюкзаки. В свернутом спальном мешке хранилось разобранное ружье Гипнотизера. Поскольку охотничьих билетов у нас никогда не было, да и охотничьего сезона в это время тоже, могли возникнуть осложнения К счастью, лейтенант оказался больше джентльменом, чем профессионалом, и спальник раскручивать не стал. А ведь там могла храниться и рация. Из фотоаппарата пленку изъяли, проявили и, не увидев ракетных установок, отпустили с миром, наказав, правда, Шойну не покидать и с ближайшим самолетом в Архангельск не улетать. До тех пор пока не появится из Питера информации касательно наших персон. Мы расположились на берегу моря и три дня и три ночи отбивали атаки местных пацанов, которые обвинив нас в шпионаже, забрасывали камнями палатку. Продукты закончились и я, спасая положение, иногда ловил с утлой лодчонки камбалу и морских ершей. Это совсем глупая рыба и брать ее, разве что голыми руками нельзя, а на голый крючок можно. Лодчонку одалживал паренек, с которым мы познакомились, еще будучи в Архангельске, на морском вокзале. Однажды сходили в местный клуб на танцы, но тамошним красоткам по вкусу не пришлись, потому что походили на уголовников. К возвращению уже знакомого нам рейсового корабля, из Ленинграда пришло добро и Шойну покинуть нам разрешили.
День прощанья всегда неожидан, хотя порой и ждешь его нетерпеливо. Мы его ждали и, когда берег замигал нам своим единственным глазом- маяком, вдруг почувствовали усталость и грусть. Обычно сентиментальный, но и патетичный Гипнотизер на этот раз рассудительно заметил, что Север, как сдержанный человек, с которым трудно сойтись, но еще трудней расстаться, и я не стал с ним спорить.
1964год.