Женщина, которая сидела у меня у меня на диване, оказалась на нем почти случайно. Глупые обстоятельства, странные идеи и формальная связь между нами вынесли ее волной на мой диван и, схлынув, оставили сидеть на нем, дожидаясь следующего прилива. Бездеятельно сидя, сложив руки на обширном животе и опустив ноги на деревянные мостки пола, она жаловалась.
Вода утекла, оставив тонкую ленту ила на прибрежном песке. Мокрые мостки, искрящиеся влагой на солнце, накрыло набежавшее облако и прошло легкой волнистой рябью по ним, так что огромная стрекоза, сверкающая сапфировыми крыльями, примеривающаяся к посадке, одумалась и круто приняла вверх, решив, что под ней вода.
Женщина жаловалась. Странно: все потерпевшие крушение, выброшенные на мой берег, всегда выходили сухими из воды. К сорока годам я научилась замечать это. Посмотрев безучастно на ее совершенно сухие чулки, я подсчитала, сколько хлеба можно было бы купить за них. За темную юбку из ткани с искрой, блузу. За золотую цепочку на шее. За кольца можно было купить очень много. Одно только лицо ее было влажным. Она плакала. Слова вылетали из ее искаженного, стянутого обидой рта.
За слова ничего нельзя было купить. Они ничего не стоили.
Прилив пришел с точностью регионального экспресса. Разверзнув двери, он мгновенно поглотил ее и унес прочь.
Странно. Жалобы мне приходилось выслушивать все время.
В детстве жизнь была другой.
Когда мне было шесть, настало лето. Во дворе появилась взрослая девушка, вожатая, чтобы занять детей играми и чтением. Однажды она повела нас в парк. Огромный парк в пяти минутах ходьбы от дома был излюбленным местом наших игр. В тот день, однако, там происходило что-то особенное. Нас привели в отдаленный угол парка, в который мы обычно не забредали, к подножию деревянной раковины открытой сцены. Множество чужих детей толпились перед ней. Был День защиты детей, объяснили нам, и поэтому праздник. И в честь праздника конкурс рисунка на асфальте. Всем раздали цветные мелки, асфальт на узких дорожках был уже расчерчен на квадраты. Мне указали на мой квадрат, я уселась на корточки и начала рисовать. Когда рисунок был закончен, я подписалась печатными буквами в углу и встала, потеряв всякий интерес к нему. Рядом еще рисовали. Я повертелась, оглядываясь, но не нашла никого из знакомых поблизости. Девочки справа от меня ссорились, ползая по своим рисункам. Я не удостоила их рисунков взглядом. Мне было безразлично, что они рисуют и как. Мой рисунок был готов. Я постояла еще немного возле него в сомнении. Очевидно, следовало идти домой? Я отошла к выходу из парка и остановилась, обернувшись. Картина залитого солнцем парка, аллеи, обрамленные старыми великолепными деревьями, сходящиеся веером к пышному фонтану с кольцом дорожки вокруг него, толпа пестро одетых детей, шевелящаяся, шумящая как стая охорашивающихся птиц, очаровали меня. Я постояла так, не зная цены времени, но чувствуя цену жизни. Ко мне подбежали.
- Ну что ты тут стоишь? Тебя ищут! Тебя вызывают! Быстрей!
Стремительно побежав, куда мне указывают, я выскочила на деревянные подмостки сцены. Человек на сцене протянул мне какие-то вещи: альбом и коробку карандашей. Я взяла их, не глядя, смутившись несколько, что я босиком и что я нечесана. Мои волосы разлохмачивались безо всякого ветра от одной только своенравности своей. С подарками в руках я сбежала со сцены.
Много позже я научилась внимательно относиться к ссорящимся рядом и это обернулось мне дорогой ценой.
***
Пробегая по делам сквозь старинные кварталы, я оказалась у подножия церкви. Возвышаясь на головокружительную высоту, она не позволяла окинуть себя взглядом иначе как издали. Я была уже у самой стены ее и видела не более, чем почерневшую от пожаров последней войны каменную кладку. Шаг мой замедлился сам собой: мостовая вокруг церкви была старой, из нетесанного булыжника. Осмотрительно ступая по гладким, горбатым камням, я увидела боковым зрением церковные ворота. Дубовые створки, окованные железом, были приоткрыты на узкую щель.
Круто развернувшись, я подошла к воротам. Путь к ним вел вниз по каменным ступеням. Церкви было почти девятьсот лет. Уровень города, и вместе с ним – прицерковной площади, поднимался со столетьями выше и выше. Когда-то выше мостовой, церковный фундамент оказался теперь ровно на метр ниже ее. Спустившись по гладким, отполированным миллионами подошв ступеням, я взялась за массивное кольцо и, подтолкнув створку, проскользнула внутрь.
Церковь изнутри оказалась еще больше, чем снаружи. Нисколько не удивившись этому обстоятельству, я прошла медленно, неуверенно мимо конторки, на которой были разложены проспекты и за которой стоял пожилой мужчина в сером кителе и очках, поправляя бумаги на доске объявлений. Никто не спросил меня, что я здесь хочу. Сквозь витражи узких высоких окон в церковь лился разноцветный свет солнечного июльского дня, но полумрак царил в ней все равно. Грандиозное пространство, охваченное стремительно уходящими вверх стенами и куполом, венчающим их, впитывало в себя свет, как песок воду. Вливаясь нежно окрашенными фонтанами в узорчатые окна, свет растекался по руслу настороженной тишины, мелея. Тишина церкви была молчанием хорошо настроенного оргАна. Почти крадучись, ступая осторожно по клавишам плит, чтобы не стукнуть каблуком, я пробралась к алтарю, минуя гробницы. Князья покоились здесь, как можно ближе к Богу. Колонны церкви были когда-то расписаны ликами святых. Краски потускнели, расписывать картины заново никто не желал, оставляя древности ее лицо. У алтаря толпились люди. Нерешительно, разглядывая бронзовые светильники на колоннах и фигурную лестницу, ведущую на хоры, я приблизилась к людям и прислушалась. Это были туристы. Женщина-экскурсовод рассказывала что-то негромко, обводя рукой вокруг себя. Приободрившись, я огляделась и увидела в пяти шагах от себя вход в грот. У входа на конторке лежали листки бумаги, на которых объяснялось, что грот посвящен Иоанну-Крестителю. Без единого окна, он освещался созвездием свеч, горящих у подножия грубого, корявого деревянного креста. Несколько скамей полированного дерева, обращенных к нему полукругом, были пусты. Я села, чтобы посмотреть на неровный свет свечей. Голоса туристов остались позади. Тишина грота была тишиной пещеры в толще песчаников у Мертвого Моря.
Доска, увешанная записками, привлекла мое внимание. Я встала и подошла к ней. Это были написанные от руки здесь же, на приставленном к стене столике, где лежали стопка бумаги и несколько карандашей, просьбы, обращенные к Богу. Смутившись, что подошла с намерением прочесть написанное, я отступила назад. Крайняя записка, исписанная крупным неровным почерком ребенка, прыгнула мне в глаза и прочлась сама собой. “Милый Боженька, сделай так, чтобы моя бабушка не умерла.” Я развернулась круто, взяла мою сумку со скамьи и ушла.
***
Аннушка сидела в интернете. Страницы открывались медленно, зависая подолгу на песочных часах, Аннушка нервничала и стучала ногой по полу, дожидаясь перемены картин. Выброшенная из интернета, она всплеснула руками, разразилась бранью и пнула в сердцах стойку компьютерного стола. Все еще продолжая браниться, она стартовала программу заново, с ненавистью стуча пальцами по клавиатуре.
- Аннушка, что это за фигурка у тебя на столе? - я решила отвлечь ее от перепитий кругосветных путешествий в компьютерном мире. – Какой хорошенький крокодильчик!
Миниатюрный крокодил зеленого стекла с вытаращенными глазами, с широко разинутой пастью, усаженной кривыми белыми зубами, и с белым пузом лежал на вышеозначенном пузе на ворохе бумаг.
- Это не крокодил, - ответила Аннушка мрачно, мельком глянув на него. - Я считаю его ящерицей.
- Ну да, с такими зубами... – высказала я сомнение.
- У нас раньше дача была, а на даче – бассейн. Однажды приходим на дачу, а в бассейне ящерица плавает. То ли свалилась в него, зазевавшись, то ли нарочно прыгнула, чтобы порезвиться, не знаю. Во всяком случае, плавает кругами и не может по отвесным стенкам выбраться наружу. Пришлось мне раздеться и в бассейн залезть, чтобы спасти эту дуру. Ну, я к ней, а она от меня, - Аннушка оживилась и взмахнула руками, показывая свое недоумение по поводу глупости хвостатой дуры. – Кое-как ловлю ее, а она рот разинула и давай шипеть на меня, а сама лапами загребает и уже воду хлебает. Я ее подхватила и посадила на край бассейна, она как кинется бежать, даже не..!
Компьютер мигнул глазом и снова выкинул Аннушку из интернета. Остолбенев от такой наглости, она замолчала на полуслове и, подпрыгнув от возмущения, разразилась злобной тирадой в адрес серверов и их программистов.
Ганс появился на пороге кабинета. Одной рукой развязывая галстук на шее, другой он забросил портфель в угол и спросил:
- Что тут такое?
Аннушка, подпрыгивая на стуле, объяснила ему вкратце состояние дел, очень обиженно тыча пальцем в сторону компьютера.
- Ах ты, моя бедная, - сказал Ганс, - как мне тебя жалко! - и, наклонившись, поцеловал ее в висок. – Бросай своего мужа, переходи ко мне! – добавил он обольстительно.
Опомнившись, она рассмеялась и сказала:
- Ну ладно, надо Ганса кормить. Пошли на кухню!
***
Это были благополучные люди, те, что жаловались все время на свою жизнь. Это были живущие в тепле и сухости, те, что жаловались на отсутствие комфорта. Это были денежные люди, те, что жаловались на свою бедность. Это были жители миллионных метрополий, те, что жаловались на свое одиночество.
“Почему именно я, почему мне?” думала я удрученно, безучастно выслушивая их неиссякаемые беды. Я была идеальным слушателем. Я никогда не жаловалась сама. Очевидно, путь мой был усыпан розами, и в отместку за это я должна была узнать, как плохо жилось тем, кто рядом, пожалеть их, отдать им что-то свое – внимание, сочувствие, участие и даже остро необходимую помощь. Помощь большинству из них была не нужна, я знала это. Скорей всего, и они это знали. Они хотели то, что им не причиталось, потому что им было мало того, что они имели.
“Мой путь усыпан розами” думала я почти горько и пряталась в розовую беседку. С младенцем на руках.
***
Младенец у Марии рос не по дням, а по часам. Крошечный, розовый в тот день, когда я впервые увидела его, теперь он округлился, нежная кожа на его лице и пухлых ручках посветлела и стала кремовой. Он сладко спал в переносной люльке, поставленной Марией на мое кресло. Мария осмотрелась и, не найдя ничего нового у меня в зале, села к столу.
- Как орхидея? - спросила я, наливая чай.
- До сих пор цветет! – Мария улыбнулась мягко, почти счастливо. - Я сначала думала: ну как за ней ухаживать? А сейчас гляжу: ничего! Бабушка за ней смотрит. Она как-то умеет с цветами. То поливает, то пересаживает.
- Как у нее здоровье-то?
- Спасибо, хорошо! Одно плохо: у нас ванна на втором этаже. Внизу – только туалет с душем. А она на второй этаж не может теперь подниматься. Слишком крутая лестница для нее. Надо что-то делать. А так ничего. Да, слушай, я принесла тебе видик, как ты просила.
Она встала, вышла в коридор и вернулась с полотняной сумкой. Поставив ее на стол, она вытащила из нее видеомагнитофон и огляделась, не зная, куда с ним.
- Давай подключим его сразу. Ты умеешь?
- Умею, - согласилась она с готовностью. - А что ты хочешь посмотреть?
- Мне передали кассету, на которую моя семья заснята. Я и сама толком не знаю, что там...
- Твоя семья?
- Да. мама, брат, сестра...
- А можно я прямо сейчас с тобой посмотрю? Или ты одна хочешь смотреть?
- Да конечно, можно.
Я вставила кассету и включила телевизор. Мария уселась на диване, я присоединилась к ней.
Телевизор помигал, и на экране появилась картина большого города.
- Это Верочка, - сказала я Марии, комментируя сцену. Она кивнула, с любопытством глядя на мою сестру, на ее новомодную прическу и длинный светлый плащ, засунув руки в карманы которого она стояла, улыбаясь в камеру.
- А это моя мама.
Мама смущалась перед камерой, и это было заметно.
В кадре появилась Таня и улыбнулась мгновенно, как только увидела, что на нее смотрят. Она была фотогенична и знала это. Ее легкая, красивая улыбка преображала ее симпатичное, но в общем-то заурядное лицо со слегка раскосыми азиатскими глазами совершенно.
- Это бывшая подружка брата. Сейчас у него другая.
То, что Таня умерла, я не сказала Марии.
- Это брат... Это квартира, которую он снимает...
Верочка опять вплыла в кадр. Она скинула плащ и прошла в глубь квартиры, независимо поглядев в камеру. Таня появилась в дверном проеме и, слегка улыбаясь, вышла прямо в кадр, кутаясь в пальто.
- Мы пришли домой, - сказала она хорошо поставленным голосом, слегка наклоняя голову к плечу. – Дома холодно, и поэтому я надела твое пальто. Вот, видишь? Оно очень теплое.
Зная, что фильм предназначался для меня, она обратилась ко мне напрямую, и это ранило меня в самое сердце.