Новая жизнь могла бы захватить мальчика, закрутить веселой кутерьмой бесконтрольности, перед которой так слабы уехавшие из дома студенты. Только ему не понравилось дешевое «плодово-выгодное» вино, которое его сверстники пили на привезенные из дома родительские деньги. Не понравились и разбитные девахи из женского общежития, с которыми так просто было договориться. Мальчик помнил о существовании аквариума, и снова замкнулся в нем, никого не впуская в его стеклянные стены. Замкнутость породила ответную неприязнь, мальчика окрестили Монахом и Дикарем и забыли о его существовании. В свою очередь, мальчик не страдал от одиночества, давно ставшего привычным для него. Он не мучился своей непохожестью на однокурсников, но и не кичился ею, просто жил сам по себе. И этот иммунитет к разгульной студенческой жизни не замедлил сказаться на учебе. В отличие от большинства отчаянных «буршей»; у мальчика не было «хвостов» к концу первого семестра. Впрочем, зубрилой он тоже не был, просто вовремя делал то, что от него требовалось, вот и все.
Тетя Лиля прислала коротенькое письмо, в котором сварливо выговаривала ему за возможное разгильдяйство и высказывала предположение о том, что, оказавшись без присмотра, он непременно попадет под чужое влияние и кончит тюрьмой. Мальчик набросал в ответ несколько стандартных строк в стиле «в Багдаде все спокойно», месяц проносил письмо в кармане, забывая отправить, а потом выбросил его за ненадобностью. Какое дело тете Лиле до его поведения? Разве она не выполнила данного бабушке обещания?
У мальчика не было ностальгии по розовому детству, он жалел только изувеченный клен в палисаднике. Мысль о том, что тети Лилина судьба весьма схожа с участью несчастного клена, ему в голову еще не приходила. Огромный пласт жизни, вместе со старым, потрескивающим и поскрипывающим по ночам домом, просто отвалился от бытия мальчика, и возвращать этот пласт не хотелось.
Иногда мальчику казалось, что он невероятно стар, и все происходящее уже было и неоднократно, но дежавю проходило, и жизнь продолжалась.
Из прошлого мальчик вынес только страсть к чтению, но в магазинах почти не было хороших книг, и в библиотеках сыскать что-нибудь стоящее было непросто. Наверное, поэтому самым интересным магазином мальчик считал недавно открывшийся «Букинист» на проспекте Ленина. На книги денег не было жалко, но стипендии хватало ненадолго, пришлось искать подработку. Ему повезло, взяли дворником в большой ЖЭК, даже выделили «служебную» халупку на первом этаже рядом с лифтовой шахтой.
С общежитием мальчик расстался без сожалений, у него не было там ни друзей, ни приятелей. Единственное неудобство – жил он теперь далеко от института, приходилось ездить с пересадкой. Но это неудобство компенсировалось полной изоляцией своего свободного времени от назойливого внимания однокурсников. За это мальчик получил еще одно прозвище – Рака-отшельника, но его это не волновало.
Поначалу было противно убирать у мусоропровода, заметать за мусоровозом, потом притерпелся, работа, как работа. Все равно ведь временная. Зато теперь мальчик мог себе позволить тратить деньги на приглянувшиеся в «Букинисте» книги, примелькался там, и очень скоро перезнакомился с завсегдатаями магазина и девочками-продавщицами. Те «по знакомству» могли «придержать» понравившуюся мальчику книгу до зарплаты, или договориться об обмене одной книги на другую. Мальчик дорожил расположением продавщиц, и иногда приносил им шоколадки.
Зимним вечером не было ничего лучше давно искомого потрепанного томика, неожиданно свалившегося в руки. Придя домой, мальчик грел чай и устраивался за шатким столиком, выброшенным кем-то из жильцов. Пончики с ливером по четыре копейки за штуку, несладкий чай и – вожделенная книжка. Это ли не счастье? И счастью нисколечко не мешало рычание астматического лифта за стеной, хлопанье подъездной двери, на которую мальчик недавно установил тугую пружину, и даже ошибавшиеся номером квартиры чьи-то гости не могли омрачить этого счастья.
Оказалось, что у мальчика просто энциклопедическая память. Он запоминал труднейшие имена героев прочитанных книг, малознакомых для широкого круга читателей авторов, вроде японца Нацумэ Сосэки, мог ответить на любой вопрос, связанный с прочитанными им книгами. Эти знания не систематизировались, незачем, просто лежали в памяти беспорядочным ворохом. При случае извлекались любопытным мозгом, неизвестно зачем собиравшим эту коллекцию помимо воли мальчика. Это свойство послужило причиной еще одного прозвища, уже вовсе не обидного, мальчика стали называть Книгочеем.
Близких друзей Книгочей так и не завел, однако к его мнению стали прислушиваться, его ответы использовали в качестве аргументов в споре.
Так или иначе, но учебный год закончился гладко, без особых потрясений. Чтобы не потерять работу и свою обжитую конуру на первом этаже, мальчик не поехал домой. Написал тете Лиле короткое письмо, в котором все объяснил, и на этом успокоился. Тетя Лиля ответила неожиданно обидчиво, написала, что он, мальчик, может вообще не беспокоиться ни о ней, ни о родном доме. В его заботах не нуждаются ни она, ни он. «Чудит старушка» - решил мальчик, но оставил все, как есть.
Он выполнял несложные обязанности дворника, читал книги, валялся на горячем песке на берегу реки Эны, словом, использовал каникулы по своему усмотрению. Одиночество по-прежнему не тяготило его, разве что – влекли, влекли пестрые юбки и загорелые девичьи тела энских пляжей. Иногда девицы бросали на мальчика выразительные взгляды, и он решил, что не так уж плохо выглядит. В самом деле, юношеские прыщи как-то сами собой пропали, мальчишечья клочковатая бородка превратилась в жесткую щетину, которую необходимо было сбривать каждый день. Иногда, намыливая смуглые щеки, мальчик жалел, что времена бородатых дворников в брезентовых фартуках до полу прошли.
О своих детских страхах мальчик больше не вспоминал, единственное, что прочно вросло в его сознание – страх темноты. Не обычной, физической, которой боятся многие дети, а темноты, окружающей человека, не умеющего справиться с собственными слабостями. Мальчик научился побеждать слабости, поступая наперекор им. Если после долгого ночного чтения утром не хотелось вставать, он все равно вставал, но в наказание лишал себя завтрака. Если испытывал беспокойство по поводу трудного зачета, шел сдавать первым. Если очень хотелось заговорить с красивой однокурсницей, вообще переставал замечать ее. Конечно, в своей «ковке характера» мальчик сильно перебарщивал, и процесс этот уже отдавал рахметовщиной, но его советчиками были книги, которые не всегда правы. А вот умного, умудренного жизнью наставника у мальчика не было. Не сварливую же тетю Лилю считать им? Правда, была еще Елизавета Петровна, очень гордившаяся своим «императорским» именем. Дама не упускала случая, чтобы не залучить к себе мальчика – то розетку починить, то «посмотреть» закапавший вдруг кран. Елизавета Петровна тоже жила на первом этаже, в старомодно обставленной душной квартирке, тесной от каких-то комодиков, пуфиков, креслиц. И – она была вдовой, отчаянно молодящейся теткой лет сорока. Заманив к себе мальчика, она поила его невероятно сладким чаем с очень жирными сливочными пирожными, столь же сладким и жирным голосом говорила, бросая на гостя весьма недвусмысленные взгляды. Елизавета Петровна была большой мастерицей провокационных тем, и, отвечая ей, мальчик всегда был настороже. Мало ли как соседка сумеет истолковать его ответ.
В наставницы Елизавета Петровна явно не годилась. Не впечатляли мальчика и ее коротенькие кружевные халатики, из которых яростно выпирала кондитерски розовая плоть, не соблазняли и завуалированные обещания показать – на что способна многоопытная женщина. Мальчик с трудом глотал пирожные, запивая их вязким от сахара чаем, а потом благополучно сбегал в свою убогую, но свободную от всех этих пуфиков-комодиков конуру.
Позднее лето бродило по городу, расцвечивая его последними яркими цветами, еще маня несбыточными надеждами, но с каждым днем мальчику все больше приходилось выметать с тротуара желтых листьев, а на лавочке у подъезда прекратились ночные вздохи и хихиканье. Ночи в августовском Энске прохладные, до хихиканья ли тут?
В один из последних дней августа к мальчику зашел одногруппник Егор Постышев.
- Здорово, черт! – обрадовано затряс мальчикову руку Егор, - А загорел-то как, словно на югах был!
Радость Егора показалась мальчику несколько неожиданной, они никогда не были близкими друзьями. Но не отталкивать же человека.
- Знаешь, я очень много думал о тебе этим летом, - заявил Егор, - мне кажется, что ты мог бы ответить на некоторые вопросы.
- И какие же? – удивился мальчик.
- Вопрос номер один – быть или не быть?
Мальчик нарочито почесал в затылке:
- Слушай, Гамлет, на этот вопрос я ответить не смогу. Да что случилось-то?
- «Есть много, друг Горацио, на свете…» - загадочно произнес Егор.
На минуту мальчику показалось, что Егор разыгрывает его. Но только на минуту, потому что гость вдруг вскочил с шаткого табурета и с преувеличенным вниманием принялся разглядывать книги на самодельных полках. Мальчику был знаком этот прием, так скрывают смущение. Он спокойно выждал, пока приятель снова сядет, и сказал:
- Слушай, я ведь исповедей не принимаю, и отпущения грехов не даю. Не продвинулся и в чтении мыслей, так что, ты уж просвети, а то я чего-то не догоняю.
Некоторое время Егор смотрел на мальчика оценивающе, словно раздумывал – сказать или не сказать. Потом махнул рукой и из принесенного с собой «дипломата» добыл тяжелую книгу в кожаном переплете. Мальчик онемел – фолианту лет четыреста на глазок! Осторожно расстегнув позеленевшие от времени медные застежки, он раскрыл книгу. Готический шрифт, наивные средневековые гравюры на ломких листах.
- Откуда это у тебя? – спросил мальчик.
- От верблюда. Ты лучше скажи – сколько это сокровище может стоить?
- Много…
- Без тебя знаю, что много. – Грубовато сказал Егор, - а сколько именно?
- Ну, это тебе только оценщик может сказать.
Егор разочарованно забрал книгу у мальчика.
- Я думал, ты оценишь.
- Если хочешь, я покажу ее знающим людям, которые смогут оценить.
- Ну, нет, этой книжке лучше зря не «светиться», да и ты помалкивай, что видел ее.
После ухода Постышева мальчик долго думал о книге. Это действительно очень старый фолиант, наверняка библиографическая редкость. Но откуда он у легкомысленного Постышева? Мальчик жалел, что не догадался взглянуть на титульный лист, а на кожаном переплете названия книги не было. Единственное, что запомнилось – латинское слово maleficii, что могло означать «ведьмы», а так же «колдовство» или «дурные дела». Какой-то средневековый трактат о колдовстве?
Нужно было готовиться к занятиям, и мальчик выбросил из головы Постышева и его раритет.