Глава 2.
Цель оправдывает средства
1.
События, о которых речь впереди, не следуют в хронологическом порядке за описанными в предыдущей главе. Они предшествовали или происходили одновременно. Между ними нет причинной связи, тем не менее, они неотделимы, как две стороны одной монеты.
Какими бы извилистыми ни были судьбы людей, все они неизбежно вливаются в единый поток событий, называемый историей. Если в личной жизни отдельного человека и отсутствует
последовательность, то жизнь общества представляет собой логическую цепь событий.
Это замечание не по существу, но ради оправдания отступления оно всё же уместно.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
После неудачного покушения на Гитлера летом 1944 года Геббельс писал в журнале «Дас Рейх» : «В спасении фюрера виден перст провидения. Ему дано довести дело возвеличения Германии до победного конца». Геббельс по привычке подтасовывал карты: судьбу фюрера он выдавал за судьбу нации.
Свирепая расправа с заговорщиками свидетельствовала не столько о стремлении вытравить всякую крамолу, сколько о боязни, как бы а лице заговорщиков враг не нашёл людей, готовых увести Германию с пути, предначертанного ей фюрером. .
Переговоры? В обстановке, которая сложилась к лету 1944 года, Гитлер намеревался сам начать переговоры с Западными державами. Но эти переговоры должны были вестись от его имени, его людьми, а не какими-нибудь «квислингами наоборот». Гитлеру нужно было взять инициативу переговоров в свои руки. На вершине своей славы он пренебрегал общественным мнением. Женевский Красный крест неоднократно добивался обследования германских концлагерей. Гитлер с таким «вмешательством во внутренние дела» не соглашался. Но теперь для него возник желанный повод продемонстрировать свою уступчивость. Для контакта с посланниками Красного креста нужно было найти людей достаточно бесхребетных, чтобы они защищали нацистскую программу, выдавая её за «эманацию гуманизма» . Их тезис гласил: «Мы не виноваты, виновата непримиримость, с которой мы вынуждены были вести борьбу за отвоевание для германской нации места под солнцем. Пошли бы нам навстречу, мы бы ограничились избиением коммунистов и расово неполноценных иудеев». Политических проституток найти было нетрудно. На пути своего отступления нацизм в качестве мин замедленного действия разбрасывал всякую человеческую тухлятину.
2.
Кароль Иштван граф Чакки подошёл к двери и, взяв с серебряного подноса конверт, стал его вскрывать своими длинными холёными пальцами. Его супруга, высокая и полнотелая блондинка, следила за ним, скрыв усмешку в щёлках глаз. Кароль Иштван извлёк из конверта сложенный вчетверо лист бумаги и с удивлением поднял брови.
- Приглашение? – спросила Оттилия.
- Да.
- На раут?
- Нет, не на раут.
В самом деле, это было приглашение зайти в удобное для него время в секретариат министерства иностранных дел «по интересующему» его, Кароля Иштвана, вопросу. «Весьма необязательно», - подумал он, но тут же почувствовал толчок в сердце. Вслед за толчком вся левая сторона его туловища показалась зажатой в тиски. Стиснув зубы, Кароль Иштван подошёл к висящему на стене шкафчику и, найдя маленький флакон, стал капать из него в стаканчик. После двойной дозы валидола боль несколько утихла, но в груди осталось ноющее, как смутное сожаление, чувство.
- Она, - подумал он. – Вот кто источник моей болезни.
Приглашение в министерство иностранных дел несомненно находилось в связи с ходатайством об освобождении Лилиан Шеригес из концлагеря. Этому предшествовали многочисленные попытки облегчить её участь в немецком застенке.
Все несчастья начались с бегства злоупотребившего его доверием финансиста Анри Абрабанеля. Мало того, что тот присвоил себе приданое Лили Брон, он ещё пригрозил предать гласности её происхождение. А это для него, графа Чакки, было равносильно диффамации.
Он решил добиться свободы Лили не только, чтобы скрыть следы своего прошлого, своей связи с евреями, но и для того, чтобы этим жестом доказать свою независимость и свободу мышления. Некоторая фронда по отношению к фашистскому режиму стала в последний год признаком хорошего тона.
К этим соображениям примешивалось чувство, которое Кароль Иштван считал атавистическим. Пока Лили была девчонкой, он не испытывал к ней никакого интереса. Но затем он поймал себя на том, что начинает гордиться ею. Он хранил в сейфе фотографии и вырезки из газет, сообщавшие о её успехах. Невольно он стал сравнивать черты её лица со своими. Родство было несомненным: та же унаследованная от далёких предков скуластость лица и слегка скошенный разрез глаз. Он купил фильмы, в которых она была снята во время танца. У неё были те же немного развинченные движения, что и у него... Но внезапно она натягивалась, как струна и, казалось, дотронься до неё, и она зазвенит. Кароль Иштван считал, что развинченность - следствие его увлечения конным спортом: всадник движениями тела амортизирует толчки конского крупа. Всякое видимое напряжение вульгарно. Постоянная тренировка позволяла ему двигаться и мыслить, не утруждая мускулов и мозга. А ведь она была вынуждена напрягаться, и не только в танце, но и для того, чтобы справиться со своей судьбой. А он, её отец не мог уберечь её, не рискуя своим положением в свете!
Но не только это было причиной его раздумий: насмехаясь над «семейным счастьем», Кароль Иштван тайком мечтал о нём. Его великосветская жизнь отняла у него всё, связанное с искренним и непосредственным чувством. Брак с Оттилией был смертельным приговором чувству. Жена была слишком умна, чтобы приводить приговор в исполнение, иначе было бы невозможно «поддерживать брачный тонус», как она любила выражаться. Что из того, что в безвоздушном пространстве, в котором он жил, он не находил необходимой для движения точки опоры. Ему с детства твердили: «Графам Чакки нет необходимости двигаться. Вся их забота должна состоять в том, чтобы с достоинством плыть по течению».
Перемены, происшедшие после смерти адмирала , Кароль Иштван принял лишь с большими оговорками. Как и большинство венгерских магнатов, он был тесно связан с еврейской крупной буржуазией. Да и антисемитизм считался среди венгерских аристократов чем-то граничащим с «моветон» . Граф Чакки в отместку за то, что ему навязали чуждое его воззрениям поведение, стал выставлять свою близость с некоторыми финансовыми воротилами-евреями напоказ. В отместку официальные должностные лица «перестали с и ним знаться». Прочтя на улице о «деевреизации» Будапешта, он остановился на тротуаре и, подняв кверху только что купленную газету сказал: «Глупо! Какой полководец уничтожает мосты, которыми ему в дальнейшем, возможно, придётся воспользоваться». Ближайшие прохожие посторонились, как будто внезапно наткнулись на умалишённого.
- Ты, как всегда, преувеличиваешь, - заметила Оттилтя, когда он, получив приглашение от министерства иностранных дел, высказал опасение, что его могут завлечь в западню.
- Я склонен преувеличивать только впечатления, которое производят на меня смазливые субретки. Это я делаю с целью вызвать твою ревность. К сожалению, ты лишена соображения: не можешь себе представить, что я тебе изменяю.
Оттилия оттянула перед зеркалом мизинцем нижнее веко.
- Я уверена в твоей верности, как в причастии... Если хочешь, я спрошу у господина Эйхмана, в чём дело...
Кароль Иштван скривил рот.
- В чём дело и так известно.
- А именно?
- Вступая на путь разбоя, кандидат в разбойники неистовствует против тех, кто этим делом давно занимается.
- Ты любишь злословить.
- К сожалению, это единственное оружие, которым я могу воспользоваться. В том, что я по существу безоружен, виновато моё сугубо светское воспитание.
- А в чём оно заключается?
- Видеть изъяны, но не слишком возмущаться ими.
- Это делает тебя весьма удобным супругом.
- И ты была всегда снисходительна к моим слабостям.
3.
Чиновник министерства был учтив, но равнодушен к мотивам, которые заставили графа Чакки ходатайствовать об освобождении какой-то заключённой.
- В известной мере ваше ходатайство... идёт навстречу намерениям Берлина проявить некоторую снисходительность.
Кароль Иштван не удержался от каламбура.
- Снисходительность проявляет тот, у кого исчезает возможность её проявлять.
- Чиновник сделал вид, что не расслышал. Он погрузился в молчание, уставившись в потолок. Наконец он сказал, растягивая слова, как резину:
- Наступило время, когда нам, мадьярам, следует вспомнить о нашем историческом предназначении. Наши предки пришли с Востока, но стали на защиту Запада. Запад, с тех пор, как обрёл величие, стал консервативен. Восток же пребывает в лабильном состоянии, угрожая незыблемости западных устоев. Демаркационную линию между Западом и Востоком следует провести не только в пространстве, но и во времени. Фурор теутоинкус уже натворил много бед, перемещая линию на Запад. Вопреки логике и фактам, наш великий союзник считает себя носителем новых идей и этим угрожает Западу. Эти новые идеи стары, как мир: Доказываемое силой превосходство одного клана над другим. Национал-социализм разорвал связи, существовавшие ранее. Одна из этих связей осуществлялась через еврейство, другая через родовитую аристократию. Есть Венские, но и парижские и лондонские Ротшильды. Есть австрийские, но и французские Роганы. Родичи принца, апостола единой Европы, живут во Франции и примыкают к Камелио дю Руа . Чего больше! Ваш покорный слуга связан родством с сэром Арчибальдом Хором-Белиша, членом парламента и бывшим министром Великобритании. Злые языки утверждают, что это родство распространяется и на американского мультимиллонера Мозэса Белиша. Но это поклёп. Род Белиша ведёт своё начало от оружейных дел мастера Христиана Белиша, получившего дворянство от Стефана Батория.
Он отвёл глаза от протокола и взглянул на потонувшего в кресле Кароля Иштвана.
- Наиболее просветлённые умы нашего государства видят свою задачу в восстановлении разрушенных Рейхом связей. Иначе нам грозит участь разменной монеты между Западными державами и Третьей империей. Для того чтобы восстановить наше величие, мы обязаны быть внешне кроткими, как овечки, и мудрыми, как змеи.
Шандор Белиша вздохнул, дав Чакки возможность вставить слово.
- Что ж, - глядя с некоторой опаской на чиновника, произнёс он, - пожалуй, старой аристократии нужно остерегаться новой династии ефрейторов.
- В течение ряда лет международный Красный крест безуспешно добивался обследования германских концентрационный лагерей. Повидимому, в Берлине поняли теперь свою ошибку. Разрешение дано. В ближайшее время комиссия Красного креста получит возможность обследовать некоторые концентрационные лагери. Такое решение могло бы удивить, если бы замышляемое не имело прецедента, связанного с именем русского светлейшего князя Потёмкина.
Брови Шандора Белиша взметнулись, образуя иронически-трагическую дугу.
- Тут я вижу возможность эффектным жестом соединить осуществление вашей просьбы и миротворческой акцией Красного креста. Мне остаётся ждать вашего согласия.
Граф Чакки продемонстрировал, насколько его руки и ноги свободны в движении.
- По существу я уже дал ответ.
Шандор Белиша нагнулся вперёд и продолжал, понизив голос:
- Вам должно быть понятно наше беспокойство. Нам нужно думать, как вывести Венгрию из войны. Посылка комиссии Красного креста и роль, которая ей предназначена, представляется удобным случаем заручиться поддержкой тех кругов Запада, которые хотели бы видеть Венгрию в своём стане. Для нас это было бы выходом из положения: не порывая открыто с нашим нынешним
союзником, мы могли бы послужить ему поводырём.
--Это точка зрения правительства?
--Это точка зрения венгерских патриотов, к которым я хотел бы вас причислить.
4.
Неожиданно для себя Лили восприняла смерть Брона, как тяжёлую утрату. Оборвалось последнее звено, связывавшее её с прошлым. И хотя это прошлое было далеко не безоблачным, оно было её прошлым. Имя её «папеньки», этого жалкого прощелыги, как назвал Самуила Брона опекун Лили Абрабанель, звучало каким-то скорбным комментарием к её собственноё судьбе. Как будто увидев себя посторонними глазами, Лили прониклась состраданием к себе. Перед ней возникло её лишённое родительской ласки детство, её изуродованная порочным воспитанием юность, её инстинктивные поиски счастья, замороженные мертвящим холодом отношений с опекуном, отвращение, вызванное липким ухаживанием барона. Только в тюремной камере она почувствовала впервые тепло человеческого сердца, она как будто вновь родилась, на этот раз членом большой семьи, и ничто не казалось ей более естественным, чем отрешиться от прошлого ради общности с чувствами и мыслями друзей. Всё же на дне её сознания осталась горечь, как от разрыва с покинувшим её любимым. Большая семья, к которой она теперь примкнула, не могла его заменить. Она простирала свою опёку над ней и в лагере, но в этой опёке не было тепла. Ей постоянно казалось, что она остаётся на задворках, что её не вполне доверяют, хотят использовать. Эти украинки и белоруски следили за ней с видимым любопытством. Но она была им чужда. Однажды Маша привела её в барак и представила «своим». Они выпили по кружке настоящего чая с сахаром вприкуску. Потом Маша и ещё одна чёроноглазая принялись танцевать. Остальные имитировали оркестр, играя на обтянутых бумагой гребешках. Лили быстро уловила характер и фигуры танца. Маша и её партнёрша отступили к нарам, «оркестрантки» встали и окружили Лили, перестав играть. Вдруг Лили застыла на месте. Вокруг неё теснилась толпа, но она была одна...
Бараки в женском лагере зимой отапливались проложенным посередине коллектором, сейчас, летом, перекрытым щитами. Эти щиты образовали помост, на котором Лили танцевала. Не спрося у неё согласия, девчата собирались один, а то и два раза в неделю, чтобы посмотреть её танец. Лили не смела им отказать, но уговор, заключённый помимо её воли, был ей обиднее принуждения. Всё же, танцуя, она забывала обо всём. «Оркестр», естественно, не был в состоянии сопровождать её танцы. Она танцевала «Умирающего лебедя» Сен-Санса, «Арлезианку» Бизе и куклу из сказок Гофмана, мысленно представляя себе музыку. Для её зрительниц лишённый музыкального сопровождения танец казался каким-то таинством. Их рукоплескания после каждого «номера» Лили ощущала, как нарушение обета молчания.
Каким-то образом об этих вечерах узнали надзирательницы лагеря. Однажды они гурьбой нагрянули в барак, где танцевала Лили. С тех пор выступления «француженки» разнообразили их лишённый всяких развлечений казарменный быт. Они приходили, почтительно встреченные, и усаживались в непосредственной близости от помоста. Посещения надзирательниц, из которых большинство представляло собой обманутых трактирных служанок, обычно вымещавших свою злобу на заключённых, давало возможность получить из кухни дополнительные «блага» в виде лишних кусков колбасы и ложек мармелада.
Песок состоит из отдельных песчинок и превращается в стекло под действием высокой температуры. Публика не становится монолитной от того, что выказывает своё единодушие. Привлекаемая зрелищем, она распадается на зрителей. Взрывы аплодисментов свидетельствуют лишь о единовременности реакции, а не о внутренней связи.
Каждый раз, заканчивая своё выступление, Лили с недоумением вглядывалась в лица присутствующих. Она видела перед собой физиономии служанок, довольных своей ролью меценаток, загоревшиеся какой-то мечтой широкоскулые лица девчат с Востока, скорбные, нацеленные на неё, будто в ожидании чуда, взгляды евреек, замкнутые для врага и гостеприимные для друга лица чешек и немок. Она думала о том, что хорошо было бы их объединить, но для чего и во имя чего – не знала. Она искала глазами Машу. Та сидела среди украинских женщин, маленькая представительница однополчанок. Лили узнала, что Маша была сброшена с группой парашютисток в тылу врага.
Однажды после выступления она отвела Лили в сторону.
- Мы решили принять тебя в наш кружок. Мы будем за тебя отвечать. Ты должна знать, что и ты ответишь перед нами.
Такое «посвящение в рыцари» показалось Лили несколько обидным. Она промолчала.
- Не хочешь? – спросила Маша.
- Для чего ты это говоришь?
- Увидишь.
В ту пору Лили работала на снарядном заводе. Вскоре Маша дала ей задание. Лили наравне с другими прятала взрывчатку и переносила её в лагерь. Возвратившись в зону, работницы направлялись в амбулаторию под предлогом недомогания. Ещё тёплую от прикосновения к телу взрывчатку они ссыпали в матрасную наволочку и уходили, получив какое-нибудь снадобье. Вечерний приём проводила в лаборатории Бронислава. Нужно было только миновать регистратуру, где частые посещения одних и тех же заключённых могли вызвать подозрения.
Потом произошла история с «салазками». Лили в числе других доставили в больницу, на этот раз как стационарную больную. Ещё до операции Бронислава посвятила её в разработанный Яшей план.
—В комендатуре тебе никто не поможет. Там ты будешь одна. Но ты будешь связана с товарищем, который действует под именем твоего отца, Самуила Брона. Ты будешь передавать сведения. Сама ты должна стушеваться. Я говорю с тобой, как с товарищем, который всё понимает. Может быть, тебе что-нибудь неясно?
Лили отрицательно покачала головой. Ей было всё ясно: и на этот раз её используют.
Она опасалась встречи с Вевисом. Но произошло совсем иначе: под конец вечерней поверки Лили в ожидании отправки в лагерь вышла на крыльцо комендатуры. Вдруг она увидела шагающего своим журавлиным шагом Вевиса. Она шарахнулась в сторону. Вевис остановился, позвал её. Лили удивилась, услышав своё имя (никогда эсэсовское начальство не звало заключённых по имени). В его глазах отразилось вечернее солнце, отчего они, возможно, в первый раз в жизни, приобрели теплоту.
- Я очень рад, что сумел для вас кое-что сделать. Здесь, я думаю, вы будете устроены неплохо. Вы сможете пережить лагерь, а там вылечиться и от вашей болезни. Если б я мог вызвать на дуэль того мерзавца, который с вами это сделал, я бы не задумался. Но, боюсь, что мне пришлось бы вызвать на дуэль государство.
Он поглядел себе под ноги.
- Здесь вам оказывают медицинскую помощь? Если нет, я распоряжусь.
Лили заверила Вевиса, что её лечат.
Он кивнул, помешкал немного и внезапно, подняв глаза, сказал:
- Вы не обижайтесь на меня. Времена прошли, когда у меня вырастали когти.
Ничего не сказав больше, он зашагал прочь.
«Бедный урод, - подумала Лили, глядя ему вслед, и с женской жестокостью добавила. – Напрасны твои надежды, что какая-нибудь девушка снимет с тебя чары».
Один единственный и последний раз Вевис предстал перед ней в человеческом облике. Доставленная на следующее утро в комендатуру, она узнала, что после встречи в ней Вевис отравился. Одновременно погиб и Марк Макович.
Ни Вевиса, ни Марка Марковича Лили не любила, но она была поражена, что смерть того и другого вызвала в ней одинаковую реакцию. Она даже тайком поплакала по обоим, затем, с остервенением вытерев слёзы, громко сказала: «Какая я всё-таки дура!»
5.
По описанию Лили сразу узнала Жака, когда он проходил мимо комендатуры в колонне авторемонтного завода. Сначала она не могла понять, чем он выделяется среди других. Невысокого роста, но пропорционально сложённый, он запоминался какой-то необычной стремительностью и зорким, словно фотографирующим, взглядом. Он казался человеком нервным и легко возбудимым.
Арестантская одежда безобразила его больше других. На других она сидела ладно, на нём же топорщилась, никак не прилаживаясь к его фигуре. Казалось, одежда издевалась над его интеллигентской внешностью: шапка-блин обнажала высокий лоб, не подпираемый подбородок казался дряблым и мелким. Лили, увидев его в первый раз, прониклась к нему жалостью, но не уважением. Он никак не соответствовал представлению, которое она себе о нём составила. Задание использовать свои «родственные» связи с ним в интересах подпольной организации, в работу которой Маша её мало-помалу втягивала, было для неё лишено всяких романтических прикрас.
Когда вечером заключённые возвращались в лагерь, Лили выходила на крыльцо принимать «рапортички» о составе команд. Она передавала сводки проводящему вечернюю поверку рапортфюреру. Она должна была успеть это сделать до начала поверки. После этого могла «считать себя свободной». Эти вечерние часы, пока подручный Губера не отвозил её «домой», где её ждал остывший ужин, она использовала, чтобы осмыслить своё положение и составить план действий на следующий день. Ей теперь казалось, что жизнь её входит в предназначенную для неё колею, а сама она, повинуясь железной логике событий, сознательно идёт им навстречу. Постепенно её нервозность и суетливость уступала место спокойной уверенности актрисы, вошедшей в роль.
И всё же случилось так, что события застигли её врасплох. Однажды утром Губер вызвал её и, когда она, вооружившись блокнотом и карандашом, поспешила в кабинет, остановил её у дверей и сказал, медленно переводя свой взгляд с предмета на предмет:
- Твой отец ходатайствует о свидании с тобой. В будущее воскресенье ты будешь доставлена сюда в одиннадцать часов и сможешь повидаться с ним.
Когда вечером Лили сообщила эту новость Маша, та возмутилась:
- Вот мужчины! Они всегда считают себя умнее! Конечно, начальство не должно и догадываться о подмене, но действовать так, это чёрт знает что такое! Всю организацию можно подставить, если вдруг что выплывет.
Было решено указать товарищам в мужском лагере на недопустимость таких односторонних действий, что Лили не преминула сделать в записке диспетчеру колонны авторемонтного завода, в которой требовалось уточнить, какие покрышки совсем непригодны и какие требуют вулканизации.
Ни в мужском, ни в женском лагерях не знали, что ходатайство Самуила Брона о свидании со своей дочерью Лили Шеригес было актом не только односторонним, но и не имело ничего общего с работой организации.
Жак видел Лили каждый вечер, возвращаясь в лагерь. Она стояла на крыльце вместе с рыжим эсэсовцем, собирая рапортички. Лили представлялась Жаку королевой, принимающей челобитные своих подданных, Может быть, это было игрой воображения, но Жаку казалось, что она каждый раз останавливала на нём свой взгляд. Мысль о том, что они связаны не только конспирацией, но и, пусть даже воображаемым, родством, придавала их тайной связи какую-то волнующую интимность.
Первый раз она явилась ему во сне, как образ позабытой любимой. Затем она стала навещать его всё чаще, принимая при том внешность то одной, то другой когда-то близкой ему женщины. Он тщетно пытался восстановить в памяти, кто она такая. Однажды она ему приснилась где-то на бал-маскараде. Зная, что она в зале, он ищет её среди масок и не может найти.
Эти сны были освобождением от лагерной жизни и одновременно мучительными поисками чего-то призрачного. Чем больше Жак старался в своём воображении придать Лили определённые черты, тем больше её образ расплывался. Измученный преследованием призрака, Жак и днём не находил себе места. Это было какое-то наваждение. Он видел её один раз в сутки, и эти короткие мгновения давали пищу воображению и новый импульс исканиям.
Утром он поднимался со слипшимися глазами и чугунной головой. Его как будто подменили. Он отвечал невпопад и старался поскорей отделаться от товарищей, которые ему докучали и мешали на одной единственно важной для него мысли: о ней. Оказалось, что лагерная жизнь не только не вытравила в нём способности мечтать, но даже способствовала тому, что эта мечта «наплывом» покрывала и вытесняла действительность.
Жак ежедневно писал Лили длинные шифрованные послания, которые тут же уничтожал, сознавая, что призраки не отвечают. Да и количество покрышек не позволяло ему продолжать эту «переписку». Тогда он решился на отчаянный шаг: передал блокфюреру ходатайство о свидании со своей дочерью. Припёртый к стене призрак будет вынужден сознаться в своей человеческой сущности.
6.
Когда в один из воскресных дней рыжий оша ввёл Лили в комнату свиданий, и она увидела сидящего за столом знакомого человека, она, в соответствии с заранее согласованной программой, бросилась ему на шею раньше, чем он успел подняться. Но тут произошло такое, чего ни он, ни она не ожидали. Жак испуганно вскочил и отстранил её рукой, затем, сознавая свою оплошность, подошёл к ней и стал смущённо похлопывать её по плечу, в то время как она почему-то разрыдалась. Свидетелю-эсэсовцу такая сцена показалась вполне естественной, и он принялся стругать свою палку.
Только через несколько минут Лили пришла в себя. Она глубоко, как после обморока, вздохнула и спросила Жака, часто моргая и задержав руки на его плечах:
- Как твоё здоровье? Как ты живёшь, папенька?
Он хотел ей ответить, но она закрыла глаза, как будто не желая его слушать. Из заброшенного колодца её памяти всплыло на поверхность лицо человека, стоящего посередине узкого тюремного двора и вперившего свой взгляд в окно пятого этажа.
- У тебя сохранился чёрный свитер, который мы переслали тебе, когда ты сидел в Алексе?
Жак пошатнулся, как от неожиданного удара. Как она узнала про чёрный свитер с зелёными обшлагами? Неужели Гётц ей об этом сообщил? Но с какой целью? Он мучительно собирался с мыслями.
- Теперь лето. В шерстяном свитере жарко. Тогда я не мог повидаться с тобой и сказать тебе спасибо. Только теперь это стало возможным.
- Да, - сказала она. – Я понимаю.
Она вспомнила регистрацию своего брака в Париже. У неё теперь было такое же ощущение обманутого доверия, как тогда.
Он ощупал её глазами. Вблизи она показалась ему простоватой и чрезвычайно земной. На подбородке с левой стороны у неё были два прыщика. Это вконец разочаровало его.
- Как у тебя с зубами?
- С зубами? – повторил он вопрос, не уверенный, что понял.
- У тебя всегда были плохие зубы. У меня есть зубной порошок, я могу дать тебе, сколько нужно.
Она снова долго ждала ответа.
У него очень красивые глаза, глубокие, задумчивые, добрые.
У неё лицо монголки, ничего еврейского в нём нет. Интересно, кем была её мать?
Она как будто невзначай приподняла юбку. Он увидел её подвязки. На подвязке два шестизначных номера, один с буквой «К», другой с буквой «М». Континенталь и Мишлен, вспомнил Жак и старался запомнить номера. Но помимо воли движение Лили показалось ему непристойным.
Почему он молчит? У него удивительно приятный голос. И руки... Правая изуродована. Руки не очень энергичного человека. Мужчины? Да, мужчины, но с той примесью женственности, которая только делает мужчину человеком.
И вдруг его как будто осенило. Он увидел себя и Лили на берегу знакомого озера, в знакомом месте. Где, где это было? Ах, это Кляран на Женевском озере. Но было ли это? или нет? Он не знал. Он хотел удостовериться.
- Ты помнишь вечера на берегу озера Кляран? Когда вода становилась тихой, а издали горы трубили какой-то полный угроз мотив? Мне казалось тогда, что и природа зависит от нашей воли, что, если мы оба этого захотим, то горы замолчат, на озере подымутся волны, как в наших сердцах. Я не верил тогда, что люди могут быть больными, если не захотят этого. И думал, что смерть наступает только тогда, когда мы становимся невнимательными к жизни. А теперь...
- А теперь? - повторила она его вопрос.
- Теперь мне кажется, что ничто от нас не зависит, что мы подчинены чужой воле, и эта воля нам обычно враждебна.
- Ты это выдумал. Я так понимаю: нужно завоевать жизнь, а не удовлетворяться выдумками.
Эсэсовец поднял голову: о чём они там?
Нельзя удовлетворяться выдумками. Он её целиком выдумал, а когда увидел её, она исчезла. Нужно начинать всё заново. Идти, ощупывая под ногами почву, никуда не сворачивая, идти прямо к цели, как бы ни было заманчиво свернуть в сторону. Он пытается придать своему лицу выражение только что проснувшегося ребёнка, хочет её уверить, что говорил во сне, но она ему не верит. Она хочет жить реальностью, а он живёт фантазией.
7.
Когда Лили рассказала Марусе о свидании, глаза девушки стали неподвижными.
- Израсходовался товарищ. Надо его заменить, - она помолчала, потом прибавила. – Брониславе не говори, это её не касается.
Лили подумала: «Бронислава – друг, а её не касается. И я тоже не «своя». Что, я им мало делаю? – В ней росло возмущение. – Они только и делают, что используют других».
Они! Кто они?
Как будто угадывая её мысли, Маша сказала:
- Есть такие, когда делают, хотят за это что-нибудь иметь, хотя бы для души. А ты делай и не жди.
- Ты о Брониславе?
- Не о ней. Вообще...
- Человек может заболеть.
- Болеть нельзя. Нам тут нянькаться некогда.
Лили поняла. Маруся держала вожжи в своих руках. Эта деревенская дичина – настоящая вожачка. Такой люди повинуются. Лили почувствовала к ней уважение и доверие. Маруся знает, что делает.
Когда в лагере распространился слух о приезде комиссии Красного креста, Маша собрала девчат и сказала:
- Чтоб ни одна из вас рта не открывала. Те, кто придут, не мамки, чтобы им жаловаться. Помощи от них не жди. Говорю вам, чтобы не раскисли.
Но комиссия Красного креста попала в женский лагерь в последнюю очередь. Сначала лягерфюрер устроил для членов комиссии приём у себя в особняке, выстроенном в своё время разбогатевшим польским сахарозаводчиком. Особняк представлял собой образец архитектурной эклектики. В нём были перемешаны все стили от готики до позднего барокко. Когда у невежды появляется возможность проявить себя в искусстве, ему одного стиля мало.
На просторной веранде был сервирован ужин. Прислуживали миловидные девушки, одетые в курточки и юбочки с разрезом на боку. При виде этой «прислуги», баронесса с графом обменялись ироническими взглядами, а профессор Фигль повернулся к лягерфюреру с выражением удивления на лице.
Тот кивнул:
- Да, все они заключённые.
- Мне кажется, - вполголоса обратилась баронесса к графу, - здесь не хватает только евнуха или... – она бросила выразительный взгляд на муфтия.
Странно, граф как будто не слышал обращённых к нему слов баронессы. Это было весьма неучтиво с его стороны. Он разглядывал служанок с каким-то нервным беспокойством. Лягерфюрер положил ему руку на колено:
- Я получил из Берлина указания. Надеюсь, всё обойдётся. Только есть одно затруднение. В лагере находится её отец, еврей, и она, вероятно, об этом знает. Эти унтерменшен мрут, как мухи. Не выносят солдатского режима.
- Надеюсь, вы не хотите сказать, что я заинтересован в его гибели, - несколько повысив голос, заметил граф. – Кроме того, мы затем и приехали сюда, чтобы облегчить участь этих несчастных.
Лягерфюрер стал пространно излагать методы «перевоспитания» заключённых.
- Вы видели, - сказал он, - надпись на воротах: «Каждому - своё». Она означает не месть за содеянное, а индивидуальный подход к преступникам. Среди них есть люди, не потерянные для Райха. Не евреи, конечно.
- Для них предназначены газовые камеры, - заметил пастор.
Все переглянулись, будто на стол поставили дымящуюся бомбу.
Лягерфюрер с невозмутимым видом стал ковырять вилкой в салате из омаров.
- Идёт шестой год войны. Мы считаем более человечным уничтожать людей, обременённых дурной наследственностью, чем заставлять голодать полноценных арийцев. Наши запасы продовольствия ограничены.
- Господа! – возвысил свой голос профессор Фигль. – Мы здесь не для того, чтобы выдвигать обвинения. Мы приехали, чтобы собрать фактический материал о положении заключённых.
- Это и есть фактический материал, - не унимался беловолосый пастор.
Профессор Фигль умиротворяюще закивал головой:
- Для нас и евреи – люди. ( При этих словах муфтий из Дамаска заёрзал на своём стуле). Но мы не можем ставить судьбу многих в зависимость от судьбы нескольких.
Граф Чакки постучал о свой бокал и принял устало-развинченную позу.
- В самой идее Красного креста, - сказал он, - заключается мысль о милосердии. Мудры те, кто при восходе солнца помнят о закате. Я не предостерегаю, но и не считаю предусмотрительность недостатком. Мы все верим в победу Оси, но знаем также, что когда-нибудь придётся заключить мир. Государственно мыслящие люди не сбрасывают с весов возможности примирения.
Лягерфюрер придал своему лицу выражение застывшего величия. Он стал похож на изображения императоров на золотых монетах. «Неужели, - подумал он, - несмотря на разгром июльских заговорщиков, их сторонники возьмут верх?»
Но граф Чакки продолжал с обворожительной улыбкой:
- Несомненно, Берлин, соглашаясь на посещение лагеря комиссией Красного креста, вспомнил о христианской добродетели. Было бы пренебрежением нашими обязанностями, если бы мы, вместо обсуждения конструктивных мер, стали вдаваться в бесплодные дискуссии. Будем же настойчиво преследовать единственную цель, стоящую перед Красным крестом – оказывать помощь нуждающимся в ней.
Граф Чакки сел. Жидкие, но усердные хлопки свидетельствовали, что члены комиссии одобрили его выступление.
- Он очаровательно обтекаем, - шепнула баронесса пастору.
8.
- Проводи в ординаторскую, - приказала Бронислава сестре, продолжая осмотр больных.
Эсэсовец возмутился: «Не хватало только, чтобы эта полячка тут распоряжалась!»
- Ты мне ответишь!
- Я вам отвечаю. Принеси господину оша мой халат. Другие для него будут слишком малы.
Халат завязывался тесёмками на спине. Эсэсовцу показалось почему-то оскорбительным надевать его. К тому же по уставу оружие должно было находиться поверх одежды. Он выдернул халат из рук сестры, скомкал его и бросил на стол.
- Вни-ма-ние!
Эсэсовец вытянулся. Это был безусловный рефлекс.
В дверях появилась объемистая фигура лягерфюрера.
- Комиссия? Хорошо, я кончаю осмотр.
Бпронислава встала, засунула стетоскоп в верхний карман халата. С её груди свисал тонкий резиновый шланг. Эсэсовец покосился на него с неопределённым предположением, что именно этот шланг делает заключённую независимой и смелой. Бронислава скомкала в кармане полученную утром записку и положила её себе в рот.
- Дай запить, - сказала она сестре.
Записка содержала инструкцию, как вести себя во время посещения больницы комиссией Красного креста.
Члены комиссии вошли гуськом, оглядываясь по сторонам, как посетители музея, не зная ещё, на каком экспонате становить своё внимание. Впереди продвигался с застывшей на тёмном лице улыбкой профессор Фигль. Граф Чакки поднёс монокль к глазу, но почему-то раздумал закреплять его в глазнице и обмотал чёрный шнурок, которым он был прикреплён к пуговице жилета, вокруг пальца. Шествие замыкал вновь назначенный главврач лагеря. Он нетерпеливо отстранил оша рукой, когда тот стал ему докладывать.
Бронислава сняла с головы свою медицинскую шапочку. Копна золотистых волос с белой прядью рухнула на её плечи. Она подобрала их и стала укладывать вокруг головы.
- Простите.
Лягерфюрер шепнул что-то баронессе. Та подняла лорнет.
- На что вы жалуетесь?
- Я не больная. Да и жаловаться здесь бесполезно.
- Вы врач? –Да.
- Вам даётся возможность лечить?
- Я оберегаю больных, чтобы их не лечили.
- Что вы хотите этим сказать?
- Я имею в виду способы, которыми их здесь лечат.
- Научные опыты, - пояснил главврач.
- Опыты по пересадке костей, по замораживанию живых организмов, - уточнила Бронислава.
Баронесса отвернулась. Она не могла вынести ярко фиолетвого, как ей казалось, цвета глаз заключённой.
Профессор Фигль спросил конфиденциальным тоном:
- У вас имеется достаточно лекарств?
- О, да. Лагерное начальство позволяет нам пользоваться лекарствами, оставшимися после сожжённых.
- Как вы сказали?
- Я сказала – сожжённых.
- Мёртвым лекарства не нужны, - бросил лягерфюрер.
- Когда мёртвые были ещё живыми, им объявили, что они едут в Германию, где не хватает лекарств. Поэтому посоветовали захватить лекарства, которые им, возможно, понадобятся.
- Люди слабого здоровья? Зачем таких вывозить в Германию? – обратился профессор к лягерфюреру.
- Речь, очевидно, идёт о венгерских евреях. Их положение в Венгрии становится критическим. Граф Чакки может это подтвердить. Мы их вывозим в Германию, чтобы спасти от народного возмущения.
Кароль Иштван остановился у вывешенного расписания дежурств и рассеянно кивнул головой. Профессор Фигль пожал плечами.
- К сожалению, наши функции ограничиваются разрешением медицинских и бытовых вопросов.
- Было бы хорошо, если бы при помощи Красного креста удалось получить второй рентгеновский аппарат и лабораторное оборудование, - вставил главврач.
- Профессор Фигль поднял палец:
- Очень важно!
- Ваша фамилия? – спросил граф Чакки Брониславу.
- При чём здесь моя фамилия?
- Пусть это предложение исходит от вас.
- Я такого предложения не выдвигаю. Зачем второй рентгеновский аппарат? Чтобы пополнить рентгеновскими снимками лагерные архивы? Что касается моей фамилии, пожалуйста. Патек, Бронислава Патек.
- Княгиня Патек, - исправил лягерфюрер неточность Брониславы.
- Представитель старейшей в мире демократической республики профессор Фигль изобразил руками стреловидные крылья истребителя.
Граф Чакки отвёл Брониславу в сторону.
- Я могу поручиться, что вас освободят, если...
- Если?
- Если вы будете молчать.
- Став врачом, я дала обет молчания, но не о преступлениях, которые здесь творятся.
- Вся жизнь состоит из компромиссов, - возразил граф. Он потерял интерес к разговору.
- Может быть, чья-то жизнь, но не моя.
- Молчавший до сих пор пастор Лундквист, освобождая в дверях проход для лагерфюрера, сказал, отчеканивая слова:
- Я придаю значение свидетельству, что мы видели княгиню Брониславу Патек в полном здравии и невредимой.
Вечером Мария попросила Брониславу выйти из больницы.
- Почему ты не выполняешь инструкцию?
- Вы сами по себе, и мы сами по себе.
- Почему ты сказала «мы»?
- Вероятно, я ошиблась. Если хочешь, я сама по себе.
9.
Из холла винтовая лестница морёного дуба поднималась во второй этаж. Широкое полукруглое окно было наполовину затянуто гардиной. Заставленные книгами шкафы придавали помещению спокойно-сосредоточенный характер. Лягерфюрер оказал графу Чакки любезность, предоставив в его распоряжение свою библиотеку.
В воскресенье свободного «транспорта» не оказалось. Лили была доставлена в особняк в сопровождения рыжего эсэсовца пешком. Позвонив у калитки, эсэсовец велел ей очистить свои ботинки от пыли.
С низкого кресла поднялся навстречу ей господин, обтянутый серым сюртуком, в длинных брюках со штрипками. Он подымался в несколько приёмов: когда голова Лили появилась над перилами лестницы, господин положил свои длинные холёные руки на подлокотники кресла, когда её нога ступила на ковёр, покрывавший пол в библиотеке, он нагнулся вперёд, и только когда Лили в нерешительности остановилась, он, поднявшись во весь рост, склонил голову, будто прислушиваясь к какому-то постороннему звуку.
- Я... – произнесла Лили. – Меня... привели.
У графа Чакки потемнело в глазах. Эта девушка в грубой полосатой одежде из древесной «шерсти» была его дочерью. Его пронзило острое чувство жалости. Но холодный испытующий взгляд серых глаз Лили привёл его в себя.
«Кто это? Что значит эта встреча в такой обстановке? Зачем её привели сюда?» Эти мысли, набегая друг на друга, теснились в её голове. И в то же время в ней родилось неясное ощущение решительности момента.
- Я воспользовался предоставленной мне лягерфюрером возможностью. Прошу.
Жестом он предложил ей сесть. Лили наклонила голову. Кароль Иштван осторожно, словно сачком ловил бабочку, потянулся к ней.
Всё ещё наблюдая за выражением её лица, он взвесил два варианта. Первый вариант: он действует по чьему-то поручению. Второй: выступает от своего имени. В первом случае он будет говорить в третьем лице, во втором сумеет воздействовать на неё непосредственно, как человек, заинтересованный в её судьбе. Было бы осторожнее остановиться на первом варианте. Его неудержимо тянуло притронуться к ней. И первый раз в жизни граф Чакки поступил неосторожно: он коснулся её руки. Лили не шевельнулась. Это была запоздалая реакция: когда она уже хотела отдёрнуть руку, ей показалось, что теперь это было бы уже смешно.
Когда-то я был знаком с вашей матерью и знал вашего отца. При каких обстоятельствах, не имеет значения. Откровенно говоря, я не знаю, достаточно ли это для объяснения настойчивости, с которой я добивался свидания с вами, - невольно в его словах прозвучала теплота признания.
«Он сказал: «Откровенно говоря». Так говорят, когда нужно что-то утаить. Этот серый господин никогда не был другом Брона, иначе бы он интересовался его судьбой». Она пристально взглянула в лицо своего собеседника и дрогнула: она его раньше где0то видела.
- Вы смотрите на меня с испугом, - продолжал он, - но я вас уверяю, что не следует меня бояться. У меня по отношению к вам самые лучшие намерения. Лили кивнула. «Она вполне конвенциональна, - подумал граф. – Что ж, это меня устраивает».
- Мне неприятно видеть вас в таком одеянии. И ещё неприятнее представлять себе вас в условиях лагеря. Я хотел бы видеть вас хорошо одетой и в подобающем окружении. Это не только дань памяти моих прежних отношений к вашим родителям, но и моё личное стремление. Не всегда положение, которое люди считают предосудительным, действительно таково, но и не всякое действие, которому они воздают хвалу, действительно благородно.
Эти слова резанули слух Лили, и ей захотелось сказать, что она ещё не составила себе мнения о его действиях. Вместо этого она промолчала.
- Я хотел сказать, что мы часто судим об адресате по месту его жительства.
- Однако меня нашли по адресу, чтобы предложить отказаться от наследства.
Граф сожалеюще развёл руками.
- Это всё происки недостойных нашего внимания людей. Я хочу отгородить вас от них.
Лили продолжала рассматривать своего собеседника, как химик пробирку в ожидании реакции. Графа снова смутил её взгляд. Он показался ему непочтительным. Несмотря на то, что сам он избегал выставлять на показ своё благородство, подозрительность Лили его покоробила. Он решил идти напрямик:
- Я вам предлагаю жизнь на воле в полной свободе. Вы будете связаны только некоторыми условностями света. Я не думаю, что вы можете предпочесть эту хламиду бальному платью.
- Для кого я буду блистать в нём?
- Это покажет будущее.
Ей вспомнился давний разговор с опекуном. Тогда это был барышнический торг. Чем отличается щеголеватый пожилой господин от Абрабанеля?
- Каково при этом будет моё положение?
Граф кивнул, будто ожидал такого вопроса.
- Я прошу вашего согласия удочерить вас.
«Если правда, что этот человек был знаком с её родителями, обман раскроется. Он не должен видеть нового Брона. Этому нужно помешать любым способом».
- У меня есть ребёнок, - сказала она, глядя графу прямо в глаза.
- Мы сделаем для него всё возможное.
- Я – коммунистка.
- Но вы же здравомыслящий человек. Вы не обязаны объявлять об этом направо и налево.
- Меня арестовали случайно, но держат в лагере, как коммунистку. Как же это будет выглядеть, если вы меня удочерите?
- Вы, конечно, отречётесь, это пустая формальность, она вас ни к чему не обяжет.
- Как это?
- Напечатаем объявление в газете, можно выступить по радио.
- Я этого не сделаю.
- Помилуйте! Я не допускаю мысли, что это всерьез.
- Всерьез, - подтвердила Лили и прибавила. – Иначе невозможно.
10.
Протокол об обследовании лагеря был изготовлен в трёх экземплярах и подписан всеми членами комиссии. Некоторые пункты удалось согласовать с трудом. Пастор Лундквист выдвигал всё новые возражения, однако, с помощью графа Чакки были найдены формулировки, которые всех удовлетворили. Транспортный самолёт Ю-54 принял комиссию на борт. Всё лагерное начальство явилось на аэродром. Были даже произнесены краткие речи, в которых подчёркивалась добрая воля лагерного начальства и объективность комиссии. Самолёт взмыл вверх и вскоре пропал из вида.
В те дни в газетах Райха появилась заметка: «Транспортный самолёт Ю-54, следовавший в Цюрих, был недалеко от баварско-швейцарской границы атакован в воздухе и обстрелян истребителем, не имевшим опознавательных знаков. Транспортный самолёт загорелся в воздухе и упал в двадцати километрах от Констанца. На его борту находилась делегация Красного креста, обследовавшая один из концентрационных лагерей в восточной части Райха. Экипаж и все члены комиссии погибли».
Другое событие, о котором в печати не сообщалось, произошло в тот же день. Из лагеря смерти, который недавно обследовала комиссия Красного креста, была выведена на транспорт группа «восточных работниц». Группу как на подбор крепких и рослых женщин сопровождала врач Бронислава Патек. Этапников погрузили в товарный вагон. Через сутки ночью вагон отвели около Лейпцига на запасной путь. Заключённые видели сквозь щели вагона зарницы. До них доносился непрерывный гул взрывов. Было жарко и хотелось пить. Женщины стали стучать в стенки вагона в надежде, что их услышат. Послышался звук, как от удара молота по наковальне. Вагон пришёл в движение. По стуку колёс угадывалась стремительно нарастающая скорость. Последовал страшный удар. Из разбитого вагона вывалилось кровавое месиво. Кое-где из груды досок раздавались стоны. Двое эсэсовцев прошили вагон автоматными очередями. Стоны прекратились.