Всё. Жизнь кончилась. Вернее, она продолжалась инерцией тела, но на самом деле давно кончилась. Это происходило каждый раз, когда ничего не хотелось; ни ласковой ладони, ни приветливого слова, ни чужого раздражения, что вдруг сам того не ожидая, вызывал.
Сперва он разозлился на старушенцию Барто. Это по её чудной прихоти зайцы оставались на скамейках, а слоны всё шли и шли, качаясь на досках. Зачем слону доска? Тоска, - думал он, замечая странную особенность говорить в рифму.
- Сейчас мил-ай, - проскрипели рядом. Он решил – ему. Хотел было покобениться, да вовремя заметил, что старая женщина, присевшая поблизости, с умилением смотрит на птах, разбрасывая крошки хлеба.
- Бабуля, давай его возьмём, давай? – раздался ещё один голос. – Смотри, какой хороший.
- Что ты, детка, он же старый, мама ругаться будет, скажет – я хлам из дома, вы - домой.
- А мы не выдадим. Мы его вымоем, и как будто бы это ты подарила, давай? – девочка сжала найденного медвежонка, словно того собирались у неё отнять.
- Он плохой, - не унималась бабушка.
- Нет, хороший.
- Если бы был хороший, его бы не бросили.
- А его не бросили, его забыли, - доказывала кроха. – Правда, тебя забыли? – Она глядела в глаза-пуговки и улыбалась.
- Забыли, значит, не нужен, - упорствовала бабуля всё тише, - она видела, как внучка гладит нос-сердечко, как смотрит на плюшевое чудо-юдо не отрывая взгляда и, махнув рукой, замолчала.
А он тем временем отогрелся. Только ухо, какого не было уже полгода, внезапно заболело.
Будь что будет, решил медвежонок, прикрывая глаза.
Открыл он их только когда провалился во что-то белое, воздушное, пахнущее абрикосом. Его тёрли и скребли, и укутывали в полотенце.
- Ты нужный, мне очень-очень нужный, - шептала перед сном маленькая девочка в новое фланелевое ухо.