13
Интерлюдия. Шум ветра в соснах.
Удивительный парадокс человеческого восприятия времени: за несколько минут можно заново прожить несколько месяцев, даже лет. Наверное правду говорят, что в мгновение смертельной опасности человек вдруг вспоминает всю свою жизнь. Не всё вспоминать приятно, но если сосредоточиться, можно представить прошлое одним непрекращающимся солнечным днём. Особенно это удаётся осенней ночью, когда в печи весело гудит пламя, а в соснах шумит заблудившийся по непогоде грустный ветер. Хочется солнца, хочется лета, хочется тепла, а в такие моменты кажется, что всё это осталось в прошлом, а впереди нет ничего, кроме этого ветра. Конечно, это ерунда. Жизнь дошла только до половины, и будет ещё многое. И ветер этот был и раньше. Он всегда был. Ещё не было этого дома, которому всего-то сорок лет. Ещё не было села, известного с середины пятнадцатого века (так уверяют районные краеведы). Дороги не было. Да и сосен этих не было, таких редких и суковатых. Был лес, строевой, мачтовый, или как там ещё можно назвать массу исполинских деревьев, растущих сплошным покровом. А ветер шумел. И ещё раньше шумел, когда здесь было море, оставившее под слоем почвы толстые залежи известняка, шумел над водой, вздымал волны. Может быть, сейчас он тоже вспоминает те весёлые вольные времена и грустит, оттого и сосны стонут так печально и роняют ветки.
Как бы то ни было, тетрадь прочитана. В чём-то друг детства, конечно, был прав. Но ему бы побывать в шкуре писателя! Вдохновение – вещь, без которой ничего не получится. Но оно одно ничего не решает. Нужен ещё труд, нужны знания, а это тоже труд, ибо сами собой они не придут. Девяносто девять процентов труда. И что ждать от четырнадцати-шестнадцатилетнего подростка? Впрочем, идея неплоха: летающие цветы, рассеивающие жизнь по всей Вселенной. Взялся бы хороший писатель…
Однако ночь ещё не кончилась, и дрова подсохли, горят весело. На очереди следующая тетрадь. Это не тетрадь, это несколько листков, вырванных из толстой тетради. Если напрячься, можно припомнить, по какому предмету была эта тетрадь, и даже восстановить фамилию преподавателя. Науменко. История КПСС. Вольная студенческая жизнь. Середина восьмидесятых. Пора неясных надежд, обновлённого Арбата, ленинградского рок-н-ролла. «От Москвы до Ленинграда и обратно до Москвы…» «It’s A Final Countdown...» Финальный отсчёт времени для всей страны. кто тогда об этом думал? Все спешили наслаждаться жизнью, особенно моё поколение, будто предчувствуя, что очень скоро оно начнёт активно заполнять места на кладбищах. А я в тот год окончательно выпал из своего поколения. Я улетел на Марс. Незаметно улетел. Может быть, это меня и спасло. Ну что же, начал вспоминать – придётся читать.
Первые марсиане Москвы.
14
В этом году первая осень следовала за последним летом. Первая студенческая за последним школьным. И оно, будто зная, что последнее, было жарким и богатым на события. Школьные экзамены пролетели быстро. С учёбой всё было в порядке, так что я даже не беспокоился и толком ничего не учил. Народ приходил на экзамены с помятыми и серыми лицами, следствием ночной зубрёжки, народ трясся, как желе, всё по барабану было только двоечнику Фетисову и мне. И пока те перелистывали учебники в надежде надышаться перед смертью, мы с Фетисовым спокойно курили за спортзалом и делились планами на лето. Я собирался поступать в один из лучших институтов Москвы, Валерка планировал отработать лето на сенокосе и уборочной, а осенью уйти в армию. Так оно в результате и вышло. Если спросить меня сейчас, зачем я совался в этот институт, ничего толкового я ответить не смогу. Мне казалось тогда, что это я сам хочу стать инженером, конструировать разные механизмы, работать на заводе, потом в министерстве, ездить на служебной машине и иметь кабинет с секретаршей. Такую перспективу передо мной рисовали родители. «Ты что, хочешь быть как Фетисов? Такому дебилу, конечно, одна дорога – дерьмо месить и водку жрать. А ты ведь способный, тебе учёба легко даётся, так продолжай учиться, чтобы потом жить в тепле и довольстве. Вырвешься в Москву, дети твои будут жить в тёплой квартире, ходить по чистому асфальту.» Я не спорил. Я всегда немного завидовал людям, живущим в тёплых и уютных квартирах с коврами на стенах, ванными комнатами и ватерклозетами. Обидно только было за Валерку. Он неплохой парень, пусть у него и нет отца, а мать поддаёт, и способности к учёбе невелики. Зато, когда в доме его соседей был пожар, Валерка бросился в огонь и вынес оттуда маленькую девчонку. Помню, в школу тогда приезжал корреспондент районной газеты, фотографировал Валерку. Тот стоял перед фотокамерой этаким косолапым медведем, не зная, куда себя деть. Еле уговорили его не ковырять в носу. Корреспондент уехал, через неделю вышла статья, ещё неделю на Валерку все показывали пальцами, а потом всё забылось и стало, как прежде. И не знаю, как кто, а я завидовал Валерке. Не тому, что в газете написали, а тому, что не испугался в огонь полезть. Я бы не смог. Учиться я могу, а так не могу. И с удовольствием бы поменялся способностями. Но нет, мне светил институт, потом завод или научная работа, потом министерство, потом кабинет с секретаршей. Карма! Ниточка, по которой и протянется моя жизнь. Вот в то лето она и потянулась. А вступительные экзамены в институт и вовсе были развлечением. Я тогда по нескольку дней подряд жил у бабушки, значит, рядом с Кешкой. Экзамены у нас были в разные дни, но шли параллельно, с разницей в один день. Поступали мы, правда, в разные институты. Кешка шёл по стопам отца, которого ещё помнили в его вузе, а я решил торить свой путь. Но всё равно было весело. Вместо подготовки к экзаменам мы по утрам встречались на вокзале и внимательно изучали стенд с киноафишей. Выбрав понравившееся название фильма, ехали в этот кинотеатр, куда-нибудь к чёрту на Кулички, смотрели кино, а потом гуляли по улицам. А ещё побывали в зоопарке, в Битцевском Конно-спортивном комплексе. Гуляли по Арбату, испытывая смешанные чувства: с одной стороны – теперь здесь красота и вольность, художники и артисты, а с другой – того Арбата, с которым нас знакомила тётя Алиса, больше нет. Лето было жаркое, мы ходили по улицам, ели мороженое, дурачились. Как смеялись девушки! А мы шли дальше, даже не пытаясь познакомиться. Высший шик соблазнения: девушка уже хочет дать тебе свой телефон, а ты улыбаешься и идёшь своей дорогой. Мы были совершенны! Мы ходили по улицам, сняв рубашки и подставив солнцу голые спины. И на нас смотрели все! Потому что в то время всем полагалось быть одетыми. Мы сидели на фонтане, спустив ноги в воду. К нам подходила милиция и мы общались с ней вежливо и непринуждённо, будто прилетели с другой планеты. «Это Аркадий, он неотёсанная деревенщина, не знает, как себя вести в городе. А это Иннокентий, он провёл детство за границей, а там такое в порядке вещей.» Удивительное дело, милиция тоже обращалась с нами, как с некими марсианами, вежливо и бережно. А может, это была марсианская милиция, которая пасла нас, пока нормальная московская гасила фанатов, в числе которых был мой школьный друг Серёга Иванов. В общем, лето дышало невиданной свободой. Даже тот факт, что я не комсомолец, никак не повлиял на решение приёмной комиссии. Я поступил в институт. Кончилось последнее лето.
* * * *
Началась первая осень. Неожиданно, резко, в середине августа потянуло холодом, и холод всё усиливался, так что первого сентября я стоял на площади у памятника какому-то матёрому человечищу перед институтом в числе таких же, как сам, и мок под ледяным просом, сыплющимся с неба. Зонтик не спасал. По толпе гулял ветер и следил за тем, чтобы каждому досталась порция небесной кашки. Тут-то в мою юношескую душу и закрались первые сомнения по поводу правильности выбранного пути. Впрочем, оказавшись в компании сокурсников, я понял, что такая мысль сегодня посещала многих. Чтобы развлечься, я начал исподтишка за ними наблюдать. Компания очень разношёрстная, одеты все по-разному. У кого-то богатые родители, кто-то явно из нищей провинции. Даже можно сказать, кто здесь лишний и не продержится даже одного семестра. Некоторые знакомы друг с другом по подготовительным курсам. Некоторые вместе поступали. Если бы Мишка Логинов в последний момент не передумал и не отдал документы в Энергетический, нас бы тоже было двое. Собственно, он-то в своё время и уговорил меня поступать именно сюда, даже затащил на заочные подготовительные курсы, куда мы ездили целый год по субботам. Мне было всё равно куда, а Мишка пристал: «Пойдём со мной!» И в результате оставил меня одного. Анекдот, да и только. Его мама, помню, приходила ко мне извиняться, мол, мы на семейном совете подумали и решили: энергетика – дело более перспективное. Она беспокоилась, чтобы я не обиделся, а мне стало смешно. Я заржал, как лошадь, и она сама обиделась и ушла. В общем, я остался один. А семейный совет в исторической перспективе оказался прав насчёт энергетики.
Продолжаю осмотр. Девушек – половина группы. И хоть бы одно симпатичное лицо! Нет, возможно, когда мы с Кеном, подобно двум греческим Аполлонам, гуляли по Москве, они тоже были Афродитами. Но сегодня явно и не мой день, и не их. С другой стороны это хорошо. Была бы тут этакая кукла Танюша – мне было бы одно расстройство. Аполлоном я могу только прикинуться ненадолго, да и то лишь в хорошей компании, например, с Кеном, а в жизни я существо совершенно заурядное и скучное. А парни у нас в группе все, как на подбор. Таня тут же оказалась бы в надёжных руках. А я стоял бы в сторонке, подбирая сопли. А оно мне нужно? Итак, долой соблазны!
Последующее общение укрепило моё негативное отношение к нашим девушкам. Они воображали себя этакими львицами, курили в туалете, баловались винишком, а то и травкой, и намёками давали понять о существовании великовозрастных покровителей. Выглядело это смешно и глупо. Какие львицы? Кошки, котята! Но от сигарет уже не кружится голова, от дешёвого вина не тошнит: молодой организм быстро приспосабливается к малым дозам ядов, чтобы впоследствии питаться большими. Мне, воспитанному на русской классической литературе, они были откровенно неприятны, в них не было ничего «тургеневского» и возвышенного. Все разговоры только о том, как провели вчерашний вечер, сколько выпили, кто кому что сказал и кто к кому как после этого относится. В общем, ни я этим девушкам не мог быть интересен, ни они мне.
А вот с учёбой у меня сразу как-то не заладилось. Наверное, погода не способствовала. А ещё с подачи Кешки я увлёкся-таки детективами. Брал их опять же у него, благо тётя Люба, завзятый библиофил, подписывалась на все издания, какие предлагались в то время в Москве, и их квартира буквально ломилась от книг. А детективы, особенно зарубежные, тогда как раз входили в моду. Вдобавок, расхолаживало отсутствие крепкой руки, держащей за воротник. Пока я жил с родителями, никакого давления с их стороны не чувствовал, они даже не проверяли у меня уроки. Наверное, дисциплинировало само сознание того, что они здесь, за стеной. Сознание того, что за стеной бабушка, не дисциплинировало. Да и бабушка за стеной бывала не всегда, основное время она проводила на даче в Поваровке, готовилась к зиме. Я был предоставлен сам себе. А поскольку человек я спокойный и не склонный к авантюрам, то в плохую погоду читал книги, а в хорошую, что той осенью бывало редко, гулял по Москве. Я вспоминал нашу прогулку с тётей Алисой и Кеном в тот Новый год, и исследовал такие уголки Москвы, которые вряд ли заинтересуют туристов. Я прошёл пешком от Трёх вокзалов до Измайловского парка, прочесал районы Шаболовки, ЗиЛа, Сокола и Сокольников. Я брал с собой фотоаппарат и за ту осень нащёлкал целую коллекцию видов, знакомых разве только коренным жителям этих медвежьих углов. У меня была карта Москвы и, когда мне не хотелось учиться, я её разворачивал, искал название улицы или района, которое мне понравится, и ехал туда. Ходил по улицам, смотрел на дома и представлял, каково живётся людям вот здесь. Холодной дождливой осенью почему-то все дома представляются уютными и тёплыми, хотя в собственной квартире нам с бабушкой приходилось держать зажжённым газ на кухне и включать электрообогреватель, чтобы не замёрзнуть. В общем, неделю я читал или гулял, появляясь в «школе» время от времени, а на выходные ехал в деревню к родителям, где рассказывал, как это здорово – быть студентом престижного вуза. Однако, в конце третьей недели такой жизни я понял, что бесконечно это продолжаться не может, и надо определяться, учусь я всё-таки, или нет. И решил немного поучиться. Тем более, объявили факультативы по высшей математике, начертательной геометрии, информатике, геодезии и теоретической механике. С математикой у меня всегда всё было в порядке, а остальные предметы вызывали вопросы. Для начала я сходил на семинары, чем поверг в шок преподавателей: они думали, что я «мёртвая душа», такая же, как некто Мохаммат, чьё имя каждый раз читалось в конце списка, как «аминь» в конце молитвы, но чьё лицо никто никогда не видел. А потом пошёл на факультатив по информатике, где уже удивился сам: его вёл не преподаватель, а студент из моей группы Лёва Никольский. Оказывается, такое возможно. Помнится, сначала мне этот парень очень не понравился. Это было воплощение успеха и здорового духа в здоровом теле. В отличие от меня он был настоящим вундеркиндом, успешным везде, и в учёбе, и в спорте, и в активном отдыхе, впрочем, отдыхать пассивно, опять-таки в отличие от меня, он не умел. Кроме того - красавец и франт, любимец девушек. Высокий, стройный, гибкий, смотреть, как он играет в волейбол - одно удовольствие. Всегда аккуратно одетый, в идеально отглаженном костюме-тройке с галстуком (конечно, это не на волейболе, для этого у него есть отличное "адидасовское" трико). Ботинки блестят в любую погоду. Густые и жёсткие волнистые волосы уложены идеально, волосок к волоску. Если бы у меня были такие, трать я хоть целый час на утреннюю укладку - всё равно ходил бы растрёпанным. Этому же достаточно двух взмахов расчёски - и на голове полный порядок. Необыкновенная точность движений и чутьё! И в довершение портрета, как особый шик - на руке старые часы "Ракета" с потемневшим эмалевым циферблатом и на широком кожаном ремешке-напульснике. В эпоху электроники на металлических браслетах этот консерватизм если не бросался в глаза, то запоминался, как отличительная черта. А поскольку Лёва был компьютерным гением и преподавал факультативный курс информатики (это первокурсник!), то помимо стипендии получал ещё и зарплату, хоть небольшую, но тешащую самолюбие. А летом в качестве отдыха он ездил в Казахстан на какие-то раскопки времён Орды. Оттуда привозились впечатления, сувениры, жизненный опыт и опять же деньги. Лёва не сидел на шее у одинокой мамы. Но и это ещё не все его таланты. Для институтской команды входившего тогда в моду КВНа он писал забавные и иронические сценарии, а девушкам в минуты вдохновения дарил стихи. Естественно, девушки были к нему неравнодушны. О его талантах я узнал несколько позже, а пока мне было просто тошно смотреть на этот лоск. Обычно такие люди к деревенщинам вроде меня относятся свысока. Однако Лёва вёл себя не так. Он был спокоен, доброжелателен и терпелив. Уходили с первого занятия мы с ним вместе. Всего пришло четыре человека, трое довольно быстро ушли, а со мной Лёва возился до девяти часов, впрочем, не без успеха. Просто я раньше никогда вообще не видел компьютера, а сейчас, увидев, заинтересовался и захотел получить как можно больше информации о его возможностях.
- Ты на метро? – спросил он меня, выключая компьютер.
- Да.
- Подожди меня, вместе пойдём. Ты вообще где живёшь?
- В Зеленограде.
- Ого! Неблизко. Однако, это центр советской электроники. Там даже профильный институт есть. Кстати, почему ты в него не поступил?
- Электроника меня никогда не интересовала.
- Ну… ты меня, конечно, извини, может быть я неправ, но мне кажется, что и наша будущая специальность тебя не очень интересует. Опять же, я не знаю всех обстоятельств, и могу ошибаться…
- Да не извиняйся, ты прав.
- Тогда тем более стоило пристроиться поближе к дому.
- Там не мой дом. Там живёт моя бабушка. А мой дом ещё дальше.
- А! А что же тебя подвигло на учёбу?
- Даже не знаю. Как-то само собой всегда разумелось, что после школы надо поступать в институт. Родители не хотят, чтобы я оставался в деревне.
- Может быть, они и правы. Ну ты уж тогда их не разочаровывай. Родители, брат, это наше всё. Тем более, я так понимаю, с головой у тебя всё в порядке. Для человека, впервые увидевшего компьютер, ты очень неплохо освоился.
- Учился я хорошо. Особенно по математике.
- Тем более можешь многого добиться.
- Ну, до твоего уровня мне далеко.
- Почему? Всякий человек хорош на своём месте. Найдёшь своё – и окучивай. А мне просто с мамой повезло. Она с детства не давала мне присесть и передохнуть. И в школу отдала с шести лет, как говорила, чтобы я смог в жизни больше успеть. Ну а потом я и сам в эту гонку втянулся.
- Меня тоже в шесть отдали на растерзание.
- Значит, мы с тобой коллеги. Кстати, ты каким-нибудь спортом занимаешься?
- Немножко теннисом.
- У нас есть теннисная секция, очень сильная, одна из первых в городе. Записывайся, не пожалеешь.
- Ну, в сильную-то меня не возьмут.
- Возьмут. И будут заниматься. Тут люди серьёзные, им не важно, станешь ты чемпионом, или нет. Если хочешь, тебя будут учить, было бы твоё желание. А спорт – дело нужное. Тем более, как альтернатива обычной физре.
- Да время уж прошло.
- Лучше поздно, чем никогда. Я тебе советую.
- А ты тут всех знаешь?
- Ну не совсем. Но многих. Я сюда в прошлом году пришёл вот на этот факультатив. А потом решил, что здесь же и буду учиться. Я вообще хотел геологом стать, даже на раскопки езжу, но потом решил, что геология хороша для меня только как отдых от основной деятельности. А заниматься по жизни надо чем-нибудь полезным. Строительство – это полезно. Может быть, я, конечно, неправ, но у меня ещё есть время передумать. А перспективы впереди большие.
- Ты веришь в перестройку? – усмехнулся я.
- Как тебе сказать? Я думаю, что то, что сейчас началось, уже не остановить. Что бы ни было в дальнейшем, надо пробиваться вперёд, потому что умные и активные люди будут востребованы всегда. А уж если действительно наступит полная свобода и можно будет работать за границей, тут уж сам Бог велел грызть зубами.
- Может, ты и прав.
- Надеюсь на это.
Мы вошли в метро.
- Тут нам в разные стороны. Я на Кантемировской живу. Ну, до завтра. Кстати, завтра физра, сходи на кафедру и спроси Вячеслава Юрьевича Тунцова. Это тренер по теннису. Отличный мужик.
Лёва пожал мне руку и запрыгнул в поезд.
На следующий день я, вняв его совету, пошёл на кафедру физвоспитания. На моё счастье пресловутый тренер совершенно случайно оказался там. Это оказался уже немолодой мужчина невысокого роста, но крепкого телосложения. Никаких эмоций по поводу моего появления он не проявил, только поинтересовался, где я был раньше, и вполне удовлетворился нечленораздельным мычанием с моей стороны в качестве ответа. Мы утрясли график занятий. Сегодня он как раз совпадал с физкультурой по расписанию, поэтому мы поехали на тренировочную базу вместе. День был солнечный и неожиданно тёплый для той осени. Тренировка мне понравилась. Несмотря на то, что народ тренировался опытный, некоторые даже имели какие-то спортивные звания, меня приняли, как своего. Третьекурсник Гриша Чебарян даже взял надо мной своеобразное шефство. До моего прихода он был единственным левшой на всю секцию, теперь нас стало двое. В общем, мне было за что поблагодарить Лёву. С того времени мы сдружились.
Однако прогулки по городу всё-таки не прекратились, просто стали реже. В один из таких дней я заглянул на Арбат. И увидел там Юру. Он продавал там свои картины. Рядом с ним кучковались какие-то парни и девушки, его компания. Они пели под гитару частушки на грани приличия, видимо, призванные привлечь покупателей, устраивали сценки и сами же громко смеялись. Я подошёл и долго стоял в толпе зевак, но Юра меня так и не заметил. Тогда я окликнул его.
- О! Аркадий! Иди сюда! Девчонки! Это Аркадий, мой троюродный кузен! Ку-зен! Иди сюда, кузен, не стесняйся! Смотрите на него. Правда, симпатичный? И молодой, неиспорченный. Кто возьмёт шефство?
Девушки засмеялись. Я смутился и даже пожалел, что обнаружил себя. Прошёл бы мимо – и ладно, в конце концов, Юра не такой уж близкий человек, чтобы кричать об этом на весь Арбат. Вдобавок, он, кажется, слегка пьян, и от него можно ждать всего, что угодно. Но пришлось идти.
- Что, картины не продаются, так ты решил родственника по дешёвке загнать? – спросил я, подходя к нему. Шутка оказалась удачной, девушки снова засмеялись. Правда, моё смущение не прошло.
- Картины? Картины продаются, да ещё как! Кстати, тебе не нужно?
- Нет.
- Ну и ладно. Рассказывай, как жизнь.
Девушки смотрели на меня, явно ожидая новой остроты. Но ничего на язык не шло, и я, приняв как можно более серьёзный вид, сказал:
- Нормально.
Девушки снова засмеялись, и я стушевался окончательно.
- Нормально – это хорошо. Девчонки, мой кузен живёт в деревне, в экологически чистом месте. Он здорово разбирается в технике. А ещё у него есть классная собака, немецкая овчарка, вы просто не представляете себе, какая красивая. Всё никак не соберусь приехать к ним сделать эскизы. А кстати, здесь ты какими судьбами?
- Гуляю.
- Это я понимаю. Чего в Москву приехал?
- Учусь в институте.
- Ба! Как дети растут! Я последний раз приезжал, он в шестом классе был, а тут подоходит на улице и говорит: «Я студент». Кстати, какого вуза?
Я ответил.
- О! Нинель, ты ведь у нас тоже там учишься?
Одна из девушек, красивая брюнетка к клёпаной кожаной куртке и остроносых сапожках, важно кивнула. «Ну вот, только этого мне не хватало!» - подумал я. Но она, слава Богу, не стала задавать вопросов. Рассмотрев меня внимательно, она потеряла ко мне всякий интерес.
- Так что бери над ним шефство!
Нинель важно кивнула, всем видом показывая, что скорее съест лягушку, чем станет общаться с такой деревенщиной, как я.
- Ах, эти девушки! Да ну их! Ты ведь у нас не из таких, кто теряет голову из-за каждой короткой юбки?
- Ну да, - сказал я, теперь уже вовсе не зная, куда деваться.
- А почему не на занятиях? – вдруг строго спросил он.
- Тебе-то что? Нет сейчас занятий, перерыв в две пары, - соврал я.
- Вот она, современная молодёжь! – снова обратился Юра к девушкам, - и грубит, и врёт, не краснея. Эх, Аркадий, Аркадий.
- Ладно, пойду я, а то перерыв закончится скоро.
- Ну иди. Домой-то ездишь?
- Да, в субботу поеду.
- Привет своим передавай.
- Хорошо.
- Ну давай, - Юра протянул мне руку, и я, пожав её, поспешил раствориться в толпе.
Больше я на Арбат не ездил.
* * * *
Однажды ранним утром в конце октября всё как-то сошлось: и электричка пришла вовремя, и в пути нигде не стояли, и народу было чуть меньше, чем обычно, поэтому я приехал в «школу» немного раньше, чем обычно. В раздевалке встретился с Наташкой Соловей, нашим профоргом. Наташка была весьма примечательной личностью. Как говорил Базаров из тургеневских «Отцов и детей», «на других баб непохожа». Правда, та дама, которую он так характеризовал, имела, по его же словам, «экое богатое тело», а у Наташки тело было бедным во всех отношениях. Она была необыкновенно, я бы сказал, ажурно, худа. Это во-первых. А во-вторых, она очень бедно одевалась. Особо богатых у нас, конечно, не было, но Наташкин гардероб явно был извлечён из какого-то бабушкиного сундука. К чести её можно было сказать, что эти рубища всегда были идеально выстираны и отглажены, и (я специально замечал!) в течение дня ничего не пачкалось и не мялось и вообще носилось с необыкновенным достоинством и, я бы даже сказал, аристократизмом. Единственной новой и добротной деталью в её туалете была обувь. Она носила сапоги и туфли с изящными острыми носами и необыкновенно высокими каблуками. И как умело! В то время, как другие косолапили или семенили, или подгибали коленки, Наташка гордо шла с поднятой головой, ставя ножки твёрдо и точно, будто гвозди забивая. Я даже исподтишка любовался её походкой, её прямой точёной фигуркой, её гладкой маленькой головкой с тёмными волосами, сплетёнными в обычную косу, но не посередине затылка, а несимметрично, что почему-то тоже выглядело здорово. Но характер у неё был подстать осанке, слегка заносчивый. От остальных девчонок она держалась особняком, была у неё только одна подружка Ленка, но она училась на параллельном потоке. Со мной она вообще не разговаривала, видимо, считала ниже своего достоинства общаться с деревенщиной. Впрочем, сама она тоже ездила откуда-то из области, и приезжала раньше всех. В этот раз мы встретились в раздевалке. И тут же к нам присоединился ещё один парень из нашей группы, Генка Гаврилов.
- Волк, ты в профсоюз вступать будешь? – спросил Генка, желая подколоть и меня, и Наташку.
- С какой целью?
- С целью регулярного внесения взносов.
- Хорошая цель.
- Зря смеётесь, - серьёзно сказала Наташка, - на эти деньги можно будет получать путёвки по льготным ценам.
- Мне некуда ездить, - ответил я.
- У нас база в Крыму.
- Не хочу. Я живу в экологически чистом месте, по сравнению с которым любой курорт – помойка.
- Кроме того, профсоюз призван защищать права своих членов. И, я думаю, дело идёт к тому, что так оно и будет.
- На мои права никто не посягает.
- Ты просто жмот.
- Ну вот видишь, ты всё сама знаешь, зачем тогда глупые вопросы задаёшь?
Так мы вошли в аудиторию и обнаружили, что мы не первые. В самом центре её за партой сидел маленький, похожий на подростка кучерявый негритос и приветливо улыбался. Это было так неожиданно – улыбающийся негр хмурым октябрьским утром в пустой аудитории – что мы опешили.
- Опа! А это что за марсианин? Наш? – осторожно спросил я.
Негритос улыбнулся ещё шире.
- Ты кто? Ху а ю? Вотс ё нейм? – спросил Генка.
- Мохаммат, - радостно ответил негр.
- Так ты живой человек! – всплеснул руками я, - надо же, а я думал, Мохаммат – это такое преподавательское заклинание.
Улыбка негра стала ещё шире и ярче.
- Надо же, как здорово! Интересно, на каком языке с ним надо общаться? Ду ю спик инглиш? – продолжал допрос Генка.
- Ес! – радость негра не знала границ.
- Есть контакт с внеземной цивилизацией! – обрадовался Генка, - попробуем ещё. Вэр а ю фром?
- Судан.
Генка захлопал в ладоши, а негритос от счастья уже начал закатывать глаза.
- Что бы такого ещё спросить? Волк, помогай, голова с утра не работает.
- Давайте лучше я спрошу у вас, - лучась неземной радостью сказал вдруг негр на чистейшем русском языке, - как вас зовут?
Мы все втроём разом сели на первые попавшиеся стулья и завращали глазами от изумления. Первым пришёл в себя я и зашёлся хохотом. Через секунду пробило Наташку. Потом заржал Генка.
- Так ты по-русски умеешь? – спросил он.
- Я давно здесь живу.
- Сколько?
- Четырнадцать лет.
- А сколько тебе вообще?
- Сорок два.
От удивления мы только разинули рты. На первый взгляд парню можно было дать лет восемнадцать-двадцать.
- Ты хорошо сохранился, - сказал я.
Мохаммат пожал плечами. В продолжение всего разговора он не прекращал улыбаться с таким видом, будто мы его любимые братья, которых он наконец встретил после долгой разлуки. Больше нам поговорить не удалось, стал подтягиваться народ, до начала занятий оставалось пятнадцать минут. Семинары по «вышке» вела куратор нашей группы Воробьёва. Она сама всегда приходила в аудиторию заранее, раскладывала учебники, конспекты и успевала побеседовать с кем-нибудь из студентов о жизни. В этот раз она пришла, как обычно, и тоже сразу заметила Мохаммата и задала вопрос:
- Кто это у нас такой новенький? Уж не Мохаммат ли?
Снова начался фокус с умножением улыбки.
- Да, это я.
- Я думаю, нам с вами есть о чём поговорить. А ещё вам надо будет зайти в деканат побеседовать с Бегловым на предмет допуска вас к занятиям. Мне про вас что-то говорили, но я человек принципиальный, и если уж у меня в группе человек назвался студентом, он должен учиться. Мёртвые души мне не нужны. Если не так, пусть переводит вас в другую группу.
- Я знаю, я говорил с ним.
- Ну и что он вам сказал?
- То же, что и вы. Я буду учиться.
- Очень хорошо. Вы много пропустили, вам придётся ходить на факультативные занятия. Расписание возьмите у старосты. Знаете, кто ваша староста? Шапкина Екатерина, сейчас она придёт, познакомьтесь с ней. По всем вопросам к ней, она толковая девушка. Ну или ко мне.
- Спасибо.
- Пожалуйста. Желаю вам успехов в учёбе. Впрочем, глядя на вашу улыбку, верю, что у вас всё получится. Кстати, где вы так хорошо научились русскому языку?
- Я четырнадцать лет в Советском Союзе. А язык изучал в этом институте. У вас очень сильная кафедра.
- А кто преподавал?
- Преподавал? Коваленко. Нелли Александровна.
- Это же наша англичанка! – сказал Гаврилов.
- Она хороший преподаватель. Очень.
- Не сказала бы, - подала осторожный голос Наташка. Она была права, наша англичанка была особой чрезвычайно эмоциональной и рассеянной, так что нам ничего не стоило превратить занятие по языку в вечер воспоминаний, выступление художественной самодеятельности или просто в балаган. Видимо, студенты-иностранцы, изучавшие у неё русский язык, были несообразительными людьми и вместо того, чтобы весело провести время, просто выполняли то, что она им говорила.
После Мохаммата Воробьёва переключила внимание на меня.
- Вот ещё одна душа, не то живая, не то мёртвая. Волк, вы учиться думаете? Что у вас с посещениями?
- Налаживается.
- Налаживается? Ну-ну. Вы, пожалуйста, не думайте, что теперь вы ушли из школы и можете вести себя, как вам заблагорассудится. Свободного посещения в нашем институте нет.
- Я знаю. Я стараюсь.
- Старайтесь, пожалуйста. Поймите, что мне неинтересно водить за ручку каждого взрослого дядю и каждую тётю, у меня своей работы по специальности хватает. Так что становитесь взрослыми и ответственными людьми. А то приходят сигналы с кафедры механики, с кафедры физвоспитания… Почему я должна краснеть за вас?
- С физкультурой я всё утряс. По остальным буду посещать факультативы.
- Ну вот, берите Мохаммата под руки и посещайте. Бог вам в помощь.
* * * *
Следующий факультатив был уже сегодня. Начертательная геометрия. Мохаммат, терпеливо просидевший все занятия и выслушавший все удивлённые возгласы всех преподавателей, устало пошёл вместе со мной. Войдя в аудиторию, мы обнаружили там Наташку Соловей и её подругу Ленку, сидевших на первой парте. Я сел на вторую, Мохаммат на третью. Подошли ещё четыре человека из других групп, а потом пришёл преподаватель. Он записал нас в журнал, удивившись, что из восьми человек трое из одной группы.
- Насколько я знаю, самая неблагополучная группа. Ваш преподаватель на вас жалуется. И посещаете плохо, а кто посещает, плохо учится. А тут – трое.
- Взялись за ум, - сказал я.
- Взялись – не отпускайте, - резюмировал препод и принялся за объяснение материала.
У меня с пространственным мышлением всё в порядке, я быстро разобрался в проекциях и эпюрах. Препод объяснил тему, задал задание начертить фигуру и принялся ходить между нами и смотреть, что мы делаем. Через несколько минут он остановился и сказал:
- Стоп! Я посмотрел, что вы делаете – мои объяснения понял только один человек. Придётся мне объяснять заново. А вы, пожалуйста, помогите мне. Как ваша фамилия, - обратился он ко мне.
- Волк.
- Хорошо. Вот, студент Волк, объясните, что вы поняли, вашим соученикам, а я поработаю над остальными. Если у вас получится раньше, чем у меня, я скажу вашему преподавателю, чтобы вам поставили зачёт автоматом.
Наташка обернулась и удивлённо посмотрела на меня.
- Ты это понимаешь?
- Запросто, - сказал я.
Раньше, чем у преподавателя, у меня не получилось. Но получилось же! В конце концов понял даже Мохаммат, который, по-моему в своём Судане и начальной школы не оканчивал. Но его мы обрабатывали уже втроём: я, препод и Наташка. Ленка и остальные студенты ушли, как только разобрались.
Когда мы уходили с занятия, Мохаммат был похож на выжатый лимон.
- Ты вообще где раньше учился? – спросил я.
- На родине школу окончил. Двадцать пять лет назад.
- А сюда как попал?
- Политическое убежище. Я был террористом. Чтобы не расстреляли, пришлось бежать. Советский Союз согласился меня принять.
- Ты? Террорист? – удивлённо спросила Наташка.
- Я – террорист, - смущённо улыбаясь подтвердил Мохаммат.
- Никогда бы не подумала! Такой милый, улыбчивый юноша! Ты, наверное, врёшь.
- Это правда. Я много людей убил. У нас вообще много убивают. Вам хорошо, у вас в стране спокойно, все войны прошли. А у нас гражданская война уже много лет. И конца не видно. А на войне люди живут с оружием. Зло рождает зло, за убийством – убийство, дети рождаются под звуки выстрелов и становятся убийцами.
- А как ты в наш институт попал?
- Я когда приехал, четырнадцать лет назад, меня на вашей кафедре языку обучали. И поселили меня в вашем общежитии. А сейчас я буду получать советское гражданство, и мне надо определяться, самому себя кормить. Этот институт для меня уже родной, так здесь я и буду учиться. Трудно, конечно, я уже всё забыл, чему меня в школе учили. Да и там учёба не такая, как у вас. Вы всё-таки развитая страна, а у нас саванна. Третий мир.
- И что дальше будешь делать?
- Буду жить. Я не пропаду. У меня теперь есть друзья.
- Ну, за четырнадцать-то лет можно было друзьями обрасти…
- Нет, - он махнул рукой, - это не те друзья. С теми водку пил… кто-то умер уже. Мои друзья – христиане.
Мы с Наташкой переглянулись.
- Ты же мусульманин, – сказал я, - судя по имени.
- Я Коран впервые прочитал в Москве на русском языке. И понял, что настоящий мусульманин не может быть террористом. Если я террорист, значит, не мусульманин. Если я пью спиртное и курю, значит, не мусульманин.
- Да, вам же ещё свинину есть нельзя, а ты, наверное, сосиски любишь. И тогда ты решил стать христианином, потому что христианам это всё можно.
Мохаммат, не поняв моей иронии, замотал головой и отвечал очень серьёзно:
- Нет, дело не в том, что кому-то что-то можно, а кому-то нельзя. Бог всем нам дал одну землю и один закон, как на ней жить, независимо от того, чёрный ты, или белый. Просто Он любит нас и хочет, чтобы мы жили и не умирали. А люди глупые, они говорят Богу: «Отойди, мы без Тебя обойдёмся!» Я тоже так говорил, когда думал, что плохих людей надо убивать. А потом понял, что если я убиваю людей, значит я сам плохой человек. Но ведь Бог меня не убивает! Он вместо меня убил Своего Сына Иисуса Христа, чтобы я жил.
- Ой, какие ты страсти говоришь! – сказала Наташка и даже поёжилась.
- Это правда, - улыбнулся в своей обычной манере Мохаммат, - так всё и было. Это в Евангелии написано. Подожди, я сейчас, - он остановился, покопался в своей сумке и достал оттуда маленькую книжечку, - вот здесь. Возьми, почитай.
- Ужас! Не буду такое читать! – сказала Наташка.
Мохаммат протянул книжечку мне. Я отмахнулся от него, и он с видимым сожалением спрятал книжку обратно в сумку.
На первом этаже мы разошлись. Мы с Наташкой пошли вниз, в гардероб, а Мохаммат исчез где-то в темноте коридоров.
- Как он это здорово сказал: «дети рождаются под звуки выстрелов и становятся убийцами», - задумчиво сказала Наташка, впервые обращаясь ко мне.
- Да, террорист в нём определённо убил поэта, а потом псих укокошил террориста, и в живых остался только бродячий проповедник, - сострил в ответ я, - может быть, он родственник Пушкина? Судан там где-то рядом с Эфиопией.
- Вообще странный случай: негр-мусульманин в Советском Союзе поверил в Христа. Если бы не увидела своими глазами, не поверила бы. Точно ты тогда сказал – марсианин.
Я только рукой махнул. Эти материи мне были неинтересны. И негров вообще я не любил, они казались мне какими-то чужими и агрессивными. Правда, что и говорить, Мохаммат действительно был парень симпатичный, но я столько сил потратил на объяснение ему задания по начерталке, что теперь с ужасом думал, что меня впереди ожидают пять лет такого общения.
- А ты тоже не тот, за кого себя выдаёшь, - сказала вдруг Наташка.
- Почему?
- Потому что обычно, если человек не ходит на занятия, он ничего не понимает.
- А что тут понимать? Тут всё элементарно. Чуть-чуть пространственного воображения – и никаких сложностей.
- Не сказала бы.
Я пожал плечами.
- Всё равно, когда человеку учёба даётся легко, он учится. А ты дурака валяешь.
- Просто надо мной нет хорошей дубины.
- Жалко.
- Жалко, - согласился я.
Было уже поздно, поэтому я поехал на метро до «Речного вокзала». Наташка ехала на «Войковскую», и нам было по пути. Мы о чём-то болтали. Оказалось, она вовсе не синий чулок с гордой осанкой, а вполне симпатичная девчонка.
- Мне надо было родиться в девятнадцатом веке. На балах танцевать… в кринолинах… я бы могла. А сейчас что? Дискотека! Ё май хат, ё май соул. Никакой романтики.
- Боюсь, не весь девятнадцатый век был сплошным балом.
- Я знаю. Но в нашем веке такого уж точно не будет. А в том стоило жить ради хотя бы одного бала. Честное слово! Так жалко!
- Становись актрисой. В фильмах про то время бывают сцены балов. Или в массовку наймись.
- Я думала. Нет, это не то. Это инсценировка, бутафория. А надо по-настоящему. Чтобы свечи в огромных канделябрах… чтобы офицер был настоящий… чтобы он потом с войны письма писал… а я бы ждала…
- В кринолине.
- Ну да. Да что ты понимаешь? Пространственного воображения для этого мало!
- Мало. Я не романтик. Я даже не марсианин, я очень приземлённый человек, так что извини, если не понимаю.
Она вздохнула. Мне было и жаль её и смешно, но я сдержался и взял её за руку. Она подняла на меня глаза и рассмеялась сама. Поезд остановился на её станции и она резво выпорхнула из вагона на своих каблучках, весело помахала мне и зацокала к выходу. А она симпатичная, подумал я. И тут же забыл о ней. В моей голове зажглось слово, звучавшее рефреном целый день: марсианин! В автобусе я устроился в уголке и, пока водитель ждал наполнения салона, раскрыл с обратной стороны тетрадь по истории КПСС и нацарапал первые строчки.
15
Это определённо звонил телефон. «Какому идиоту не спится?» - подумал Джек Ронсон, шлёпая правой рукой по тумбочке, пытаясь нащупать в темноте телефон. Левая рука была занята: на ней лежала первая красавица Марстауна Джейн Ферри и сладко сопела под противный зуммер телефона. Джек осторожно освободил занемевшую руку, слегка растёр её и включил ночник. Часы на стене показывали два часа ночи. Джейн что-то пробормотала и заползла под одеяло с головой. Телефон валялся на полу и продолжал трезвонить. «Упорный, чёрт, - подумал Джек, - ну, если ошибся номером, утром же найду и такую весёлую жизнь устрою…»
- Да, лейтенант Ронсон слушает.
- Простите, что потревожил, лейтенант, но требуется ваше присутствие.
- Кто это, где требуется?
- Начальник транспортного кордона «Дельта» капитан Перси. У нас чрезвычайное происшествие. Я позвонил в полицейское управление, там дежурный дал ваш домашний телефон.
- Что у вас там произошло?
- Приезжайте к нам на кордон, сами всё увидите. Выслать за вами машину?
- Не надо, приеду сам, - сказал Джек и положил трубку.
- Если такая спешка, машину надо высылать заранее, - проворчал он и набрал телефонный номер. На том конце ответили сразу же, будто не спали:
- Беркли слушает.
- Ты что, не спал?
- Спал. Что случилось, шеф?
- Не знаю. Бери машину и приезжай ко мне. Поедем на кордон «Дельта».
- Буду через пятнадцать минут, - ответил Беркли и положил трубку.
Джек откинул одеяло, посмотрел на спящую красавицу, наклонился к ней, чтобы поцеловать, но потом передумал, снова накрыл одеялом, встал, натянул трусы и пошёл в ванную. Если Бен Беркли сказал, что будет через пятнадцать минут, значит будет через пятнадцать минут. Надо быть готовым.
Когда одетый и тщательно выбритый начальник полицейского управления Марстауна лейтенант Джек Ронсон открыл входную дверь, за ней стоял его помощник сержант Бен Беркли с рукой, протянутой к звонку. Они сели в машину и помчались по ночной улице в сторону выезда из города. Кордона они достигли через десять минут. Капитан Перси, рыхлый толстячок, облачённый в скафандр для выхода за пределы города, встречал их лично. Видно было, что его тоже подняли по тревоге.
- Что случилось?
- Нам придётся выехать за город. Надевайте скафандры.
- Чёрт возьми, кто-нибудь объяснит мне, что происходит?
- Мы надеемся, это вы нам объясните.
- Я?
- Прошу вас, наденьте скафандры и поезжайте со мной.
Ронсон и Беркли натянули скафандры и прошли в шлюз вслед за капитаном. Там их ждал большой вездеход с работающим двигателем. Перси сел за руль и включил связь.
- Проедем миль двадцать. Там наш сотрудник охраняет место происшествия.
Ронсон откинулся на сиденье и закрыл глаза. Что у них за тайны? И почему нужно поднимать людей среди ночи? Обычно дожидаются утра. На Марсе преступнику сбежать некуда, город накрыт куполом, а за ним – бескрайние пустыни с разреженной марсианской атмосферой, с частыми песчаными бурями, туда без скафандра не сунешься. Опять же, выйти можно только через кордон, где регистрируют каждого входящего и выходящего. А дальше – только на вездеходе или грузовике. Из города ведут шесть дорог: одна на космодром, одна на титановый рудник и четыре – в другие города. А там – то же самое. Не скроешься. Поэтому преступления на Марсе – редкость, и штат полиции невелик. Всё управление Марстауна состоит из десяти человек: начальник Ронсон, его помощник и по совместительству криминалист Беркли и восемь рядовых полицейских, основным занятием которых было дежурство по управлению и патрулирование кварталов.
Через полчаса гонки по пыльному шоссе, идущему вдоль каньона, они остановились в низшей точке крутого спуска. Там на обочине стоял грузовик с лебёдкой. Прибывшие все втроём вышли из вездехода. Из-за грузовика вышел сотрудник дорожной службы.
- Ну что здесь? – спросил Перси.
- Без изменений.
- Проводи полицейских к месту.
- Прошу, - дорожник подвёл их к самому краю обочины и они заглянули вниз, в каньон, - тут самое низкое место шоссе и одновременно повышение дна каньона, до него чуть больше тридцати метров. Вы ничего не видите? – он посветил вниз фонариком.
В кромешной темноте на дне каньона что-то блеснуло.
- Что там? – спросил Беркли.
- Человек. В скафандре. Мёртвый.
- Откуда вы знаете?
- Я был там.
- Беркли, спускайся туда, - распорядился Ронсон, - а я поговорю со свидетелем.
Беркли привязал к крюку лебёдки страховочный трос и шагнул в пропасть. Двигатель грузовика заработал, и лебёдка, плавно разматываясь, опустила Беркли в зияющую темноту.
- Кто и как его обнаружил?
- Водитель грузовика.
Ронсон подошёл к грузовику спереди и дал знак водителю. Тот открыл дверь и впустил Ронсона внутрь кабины. В этот момент в наушниках раздался голос Беркли:
- Я достиг дна. Выключайте лебёдку.
Водитель выключил двигатель.
- Рассказывайте, - сказал Ронсон.
- Я, значит, еду, дорога под уклон идёт. Я разогнался, знаю, что дальше будет затяжной подъём, и тут вижу перед самым носом – человек. Я даже затормозить не успел. Его отшвырнуло прямо в пропасть, как мячик. Я остановился, посветил фарами вокруг, думаю, машина должна стоять, ведь должен же он как-то сюда попасть. До города двадцать миль, пешком столько не пройдёшь. Машины не было. Тогда я посветил вниз. Вдруг, думаю, мне это привиделось. А он там лежит.
- Свою машину осматривали?
- Да, есть вмятина.
- Хорошо. Что делали дальше?
- Позвонил на кордон, объяснил ситуацию. Приехал инспектор, я его опустил вниз так же, как и вашего сотрудника, он всё осмотрел и вызвал капитана. Тот приехал, всех обругал и вызвал вас.
- Так сколько времени прошло?
- Это было около десяти часов.
- Ясно. Теперь поговорим о вас.
- Вот документы мои, вот на автомобиль.
- Куда и откуда ехали? – продолжал допрос Ронсон, внимательно просматривая протянутые водителем бумаги.
- С документами всё в порядке, это сам капитан Перси подтвердит, он про меня все справки навёл. Я гнал грузовик на профилактику в Марстаун с титанового рудника.
- Почему без напарника?
- У нас в этом сезоне некомплект сотрудников. Мой напарник остался на руднике, и я сам должен завтра, то есть сегодня, как сдам машину, вернуться со следующей сменой.
- Надеюсь, вы понимаете, что вам это не удастся, пока идёт следствие.
- Понимаю, - вздохнул водитель, - но ведь я ни в чём не виноват.
- Следствие выяснит. А пока покажите повреждения на машине.
- Да там ерунда.
- Ничего, ерунду тоже надо осмотреть. Беркли, что там у тебя?
- Труп, лейтенант.
- Это и до тебя было известно. Что-нибудь новое можешь сказать?
- Скафандр сильно повреждён, стекло разбито. Надо поднимать и перевозить в город на исследование. Впрочем, думаю, ничего, кроме серьёзных травм, мы не обнаружим. А вот новое я действительно могу сказать. Здесь, на дне каньона, следы грузовика. Дно тут каменистое, но я прошёл чуть подальше и на песчаном наносе нашёл след покрышек большого размера. Тут проезжал тяжёлый грузовик типа «Континентал – Т80» или «Вудворт», причём совсем недавно. Капитан Перси слышит нас?
- Слышу, - ответил Перси, - на дне каньона дороги нет и машины там не ездят.
- Значит, придётся опрашивать все планетные службы и прочёсывать дно каньона. Я думаю, наш труп ехал по дну на грузовике, и с ним что-то случилось. Тогда он вышел из машины и полез на поверхность в надежде спастись, потому что запас воздуха в скафандре невелик. Выбрался на шоссе и тут попал под колёса.
- Вы говорите чушь! – вскипел Перси, - никакие планетные службы не могут просто так разъезжать по планете без нашего контроля. Тем более по дну каньонов. Кому и что могло там понадобиться?
- Если вы мне не верите – спускайтесь, я покажу вам следы. А пока поднимите труп, я привязал его к лебёдке. И не забудьте спустить её за мной.
- Чёрт возьми, - продолжал кричать Перси, - что там вообразил ваш сотрудник? Ему примерещился какой-то узор на песке, и он уже делает вывод о плохой работе нашей службы!
- Не кричите, - осадил его Ронсон, - Беркли всегда говорит только то, что есть на самом деле. А выводы здесь делаю я.
16
- О-о! Детектив! Здорово! – сказал Кешка, прочитав написанное мною за прошлый вечер. Я тогда, вернувшись домой, даже не поужинал, так затянуло меня творчество. А сегодня утром проснулся с головной болью и не пошёл бы в школу, если бы не теннис. На моё счастье Мохаммата сегодня не было, а то я боялся, что опять придётся ему что-то объяснять. Наверное слишком перетрудился в первый учебный день и наутро решил переоценить ценности. Такую мысль высказала Наташка. Сегодня она улыбалась мне, как будто мы всегда были лучшими друзьями. Я не возражал. Мне даже нравилось. На лекции по высшей математике мы сели рядом. Но не она владела моими думами в тот день. Я мечтал вернуться пораньше домой, созвониться с Кеном и показать ему начало нового романа. Или рассказа. Как получится. А Кешка, как назло, вернулся домой поздно вечером, около девяти. Когда я позвонил ему в сороковой примерно раз, он, узнав, в чём дело, сказал: «Приходи». И я был у него через пятнадцать минут. Ещё пятнадцать минут он читал. И произнёс свою похвалу.
- Ну а что будет дальше? – спросил он.
- А ты бы что предложил?
- Ну, нет уж. Это ты пишешь.
- В прошлый раз всё началось с твоего образа.
- Ну видишь, теперь ты можешь обходиться без меня. Прочитаю с удовольствием, а сочинять самому – уволь!
- Ладно, - сдался я.
- Аркадий! – раздался из коридора голос тёти Любы, - бабушка звонит.
- Скажите ей, что я уже пошёл! – крикнул в ответ я, - ну что же, пора идти домой.
- Можно я не буду тебя провожать? Мне тут кое-какие уроки на завтра надо сделать, а в школу к восьми, боюсь не выспаться.
- Нет проблем, - сказал я, забрал тетрадь и вышел из комнаты.
Провожать меня вышла Людка. Когда я уже вышел за дверь, она вдруг тихо сказала мне:
- А у Кешки девушка есть, я знаю. Инна зовут.
- А зачем ты мне это говоришь?
- Он сегодня был у неё.
- Ну и что? Моё какое дело? А твоё тем более!
- Дурак, - сказала она и захлопнула дверь.
О существовании некоей Инны, таинственной и единственной, нежно любимой, я уже знал от бабушки. Сам Кен мне ничего никогда о ней не говорил, даже имени не упоминал. А бабушка даже где-то видела её. «Несимпатичная» - таков был её вердикт. Я же, как настоящий друг, с расспросами не лез. Захочет – сам расскажет. Хотя, конечно, жаль, что именно от меня он скрывает её. От близких друзей таких тайн не держат. Выходит, я не близкий друг. Так чего же я перед ним распинаюсь? А вот чего: мне нужен читатель, который бы оценил мои творения. Мне просто кроме Кешки некому их показать. А писать просто так, для самого себя, неинтересно. Вот с такими грустными думами я шёл домой.
* * * *
А Мохаммат исчез. Будто и не было такого человека. Несколько дней ещё преподаватели по инерции произносили его имя в конце списка, а потом, похоже, оно оттуда было вычеркнуто. И через месяц о его существовании забыли все. Даже Генка, первый из наших увидевший его, и тот ничего не помнил. А я всё никак не мог забыть его спину, растворяющуюся во мраке коридора. Я даже чувствовал вину перед ним, ведь он наверняка надеялся, что я и в дальнейшем буду помогать ему. И книжку предлагал, а я не взял, выходит, обидел его напоследок. Теперь я свободен, но на сердце неспокойно, будто это я напророчил ему небытие. И ещё Наташка помнила его. Мы с ней подружились с того дня. Она, хоть и была старше меня на полтора года, казалась мне милым и наивным ребёнком. Поняв, что со мной можно общаться, она совершенно по-детски привязалась ко мне, и через некоторое время нас даже стали считать братом и сестрой. Тут сыграло роль и сочетание фамилий: Волк и Соловей. Мы были из одного леса. Причём я был этаким непутёвым волчком - старшим братцем, а Наташка – умненькой птичкой - младшей сестрёнкой. Нам самим нравилась эта игра. Только вот за помощью в учёбе Наташка больше никогда ко мне не обращалась. Как-то я сам предложил помочь, но она отказалась, а когда я спросил, почему, ответила:
- Ты однажды одному помог – вот он исчез, и никто о нём не помнит. Я так не хочу.
- Так ты же с нами была, и тебе я тоже помогал.
- Нет, это не то.
Очаровательная логика. Можно ли перед ней устоять? Надо сказать, Наташку у нас не любили. Именно за это своеобразие. За бедность, за осанку, за романтичность и отсутствие цинизма. Пожалуй, только я, чьими друзьями детства были книги, мог оценить по достоинству эти качества.
Однажды серым и мокрым ноябрьским утром она пришла печальная и задумчивая. Войдя в лекционную аудиторию, я сразу заметил эту тоску и поспешил к ней. Лекция уже началась.
- Тысячу извинений, если лезу не в своё дело, но мне кажется, у тебя что-то случилось… - сказал я, садясь рядом с ней.
- Да, - ответила она, не поднимая глаз.
- Если не секрет…
- Нет, не секрет, - тем же упавшим голосом проговорила она и повернулась ко мне, - у меня сегодня день рождения.
- Обычно в этот день люди радуются… - удивился я.
- Я тоже раньше радовалась. Когда маленькая была.
- А теперь ты большая? – осторожно спросил я, стараясь скрыть иронию.
- Да, большая. Впрочем, ты не поймёшь, тебе всего шестнадцать, ты счастливый.
- А твоему несчастью сколько?
- Уже восемнадцать, - сказала она таким тоном, каким можно было бы сказать «пятьдесят».
- А горе-то в чём? Шестнадцать, восемнадцать, двадцать, какая разница? Счастливое время, молодость, пора свободы, радости и любви. Вся жизнь впереди, и каждая минута несёт с собой что-то новое. Так что я тебя поздравляю, сестрёнка.
- Ты ещё потому не понимаешь, что ты мужчина. Это для вас любой возраст – возраст любви и свершений. А у женщины в восемнадцать лет начинается старость.
Я не удержался и прыснул.
Математичка, знавшая весь поток поимённо, покосилась на нас поверх очков и произнесла:
- Волк! И Соловей! Не группа, а зверинец какой-то. Волк, отсядьте от неё.
Вся аудитория засмеялась.
- Я больше не буду! – сказал я. Уходить и бросать Наташку в таком состоянии мне не хотелось.
- Пересаживайтесь!
Пришлось подчиниться. Но на перерыве я снова подсел к ней.
- Вот мы и прославились, - сказала она.
- Ну что ты, ей-Богу, как ослик Иа! Слушай, я не могу смотреть, как ты помираешь от совершеннолетия. Мне необходимо тебя развеселить, иначе я сам до восемнадцати не доживу, твоя тоска меня убьёт.
Она только вздохнула.
- Нет, придётся мне опуститься до шантажа. Подумай! Ты думаешь только о себе. «Мне восемнадцать, значит, надо заказывать гроб.» Но во-первых, похороны – это траты. Твои родители богаты? Нет. Им надо ещё двоих младшеньких кормить. А тут ты такая – хороните меня. Ты знаешь, сколько стоят похороны в Москве? А поминки? Э!
- А если я пропаду без вести? Пойду и брошусь в Москву-реку с моста? И тела не найдут, хоронить нечего будет.
- Дурочка! Тебя же будут искать! А это ещё хуже. Похороны обременительны, но это разовая акция. А поиски будут длиться всю жизнь и в сумме обойдутся дороже.
- Рано или поздно поиски прекратят. Я слышала, есть срок давности. А потом, я могу оставить записку, мол не ищите меня. Да и ты всё знаешь, подтвердишь при случае.
- Я? Ни за что! Что я смогу подтвердить? Если я заикнусь подтверждать эту ахинею, что ты тут нанесла, меня сначала посадят в тюрьму, а потом расстреляют, как главного подозреваемого в твоём убийстве. Ты видишь, к чему всё ведёт? Погибаешь ты – погибаю и я. А я жить хочу. Ты меня извини, может быть это ты такая искушённая, испытала всё, и жизнь, и слёзы, и любовь, а я в свои детские шестнадцать ничего этого ещё не видел. И терять эти возможности только из-за того, что ты решила утопиться, я не хочу.
- Ладно, тебя впутывть не буду. Живи и наслаждайся. Может быть, тебя и ждёт что-то хорошее в жизни.
- А с чего ты взяла, что тебя не ждёт? Ты посмотри хотя бы на родителей. Они у тебя ведь хорошие люди?
- Хорошие.
- Любят друг друга?
- Да.
- В каком возрасте они познакомились и полюбили друг друга?
- В детском саду.
- Тьфу ты! Ну а ты родилась, когда они в школу пошли?
- Нет. Когда я родилась, маме был двадцать один год.
- Ну! У тебя, как минимум три года на то, чтобы влюбиться, выйти замуж и родить ребёнка!
- Спасибо. Утешил. Не выйдет, я никому не нужна.
- Как это не нужна?
- Никак. Я некрасивая. Вот. На это тебе и сказать нечего, великий утешитель.
- Кто тебе это сказал?
- Зеркало.
- Ты наверное в стиральную доску гляделась. Ну-ка оглянись вокруг. Посмотри внимательно. Кто здесь, в этой аудитории, красивее тебя? У кого такая коса? У кого такая спина? А ноги? А кто умеет ходить на каблуках?
- Коса? Ой, я косу такую однажды видела, - оживилась она, – до самой попы и в твою руку толщиной! Вот это коса! У меня так, косичка. На каблуках многие умеют ходить. Ноги? – она заглянула под парту и слегка приподняла юбку, - обычные ноги.
- Хорошие ноги. Я мужчина, ты сама сказала, значит, в ногах разбираюсь.
- Ну ладно, всё равно, это всё есть у многих.
- У многих по отдельности, а у тебя всё сразу. Есть ли у кого ещё столько достоинств?
- Есть. Есть и больше. Вот, посмотри, - она достала тетрадь, раскрыла её и я увидел фотографию красивой блондинки из журнала, наклеенную на внутреннюю сторону обложки.
- Кто это?
- Это Грейс Келли. Посмотри на неё и посмотри на меня. Видишь разницу? Какие глаза! Губы! А грудь!
- Вижу разницу. Ты живая, а она на бумажке. Поэтому ты лучше. А глаза и губы можно нарисовать, и грудь сделать накладную. Вот и цена той красоты. Кстати, ей на этой фотографии куда больше восемнадцати. А что было бы, если бы она в восемнадцать решила, что некрасива и утопилась в Москве-реке?
- В Москве-реке не смогла бы. Она американка. Актриса. А потом вышла замуж за принца Монако и стала принцессой. Мне это не светит.
- Так ты завидуешь! Вот оно что! Ну, от зависти лечиться надо.
- Да, я завистница, - согласилась Наташка со вздохом, - но от этого таблеток нет.
Тут прозвенел звонок, и я ушёл на своё место. А на второй половине пары у меня созрел план. На третью пару я не пошёл. Я пошёл на рынок. Времени у меня было много, я прогулялся пешком по осенней каше из кленовых листьев и всё снова обдумал. В кармане у меня было три рубля с мелочью. Мне повезло, где-то в уголке павильона старый грузин торговал чахлыми гвоздичками по рублю штучка. Цена была совершенно грабительская, а цветы откровенно плохие, но делать было нечего – на пять вёрст вокруг ничего лучшего не предлагалось. Я бережно спрятал их под куртку и ушёл. В конце концов, здесь важно не качество цветов, а сам факт их преподнесения. Романтическая натура способна это оценить. Она обязательно улыбнётся и поймёт, что если даже такой далёкий человек, как я, способен на маленький подвиг ради её улыбки, значит, ближним она нужна тем более. Значит, её любят. Значит, стоит жить. Труднее всего было дождаться, когда Наташка выйдет из института. Дарить цветы, тем более такие позорные, при всех не хотелось. И потом, что она будет делать с ними на лекциях? А так подарил – и пусть несёт их домой. Заходить в холл я не хотел, чтобы не мозолить глаза вахтёршам, поэтому долго ходил по крыльцу между колоннами. Потом окончательно замёрз и всё-таки зашёл внутрь и спустился в подвал, в гардероб. Там можно было постоять на лестнице так, чтобы не видели ни вахтёрши сверху, ни гардеробщицы снизу. Кончилась третья пара, народ высыпал из аудиторий и заполнил коридоры и холл. Я вышел из укрытия и тут же попался на глаза Лёве.
- Ты что тут делаешь?
- Да так, ничего.
Лёва оглядел меня внимательно и явно заметил, что я что-то прячу под курткой, но ничего не сказал.
- У нас сегодня никаких факультативов нет? – спросил я.
- Вроде нет. Точно нет. Погоди, а ты ведь на химии не был?
- Нет. Отойти надо было.
- Зря. Лабораторная была. Теперь Козленко тебя замордует.
- Так получилось.
- У тебя всё в порядке? Может, помощь какая нужна? – спросил он.
- Да нет, всё нормально.
- Ну смотри.
Лёва ушёл. Мимо прошли наши девчонки. Потом Гаврилов с компанией, собираются ехать в кафе на Сокол пить пиво. Идите же, идите, у меня цветы под курткой дохнут! Где же она? Ведь может засесть где-нибудь в пустой аудитории или в глухом уголке коридора и тосковать. Дурочка! Но вот среди ног на лестнице мелькнули знакомые сапожки на каблучках и раздался характерный стук. Идёт! Я спрятался за угол, подождал, пока она пройдёт и побежал на крыльцо. Буду ждать там. Но и тут пришлось помёрзнуть. Надо же так долго одеваться! И тут я сообразил: она ждёт Ленку. Вот только этого мне не хватало. И точно. Идут, красавицы, болтают, как ни в чём ни бывало! И где наша утренняя грусть-тоска! Смеются даже. Ну что, подойти? А дальше что? «Лена, оставь нас на минуту, нам поговорить надо. А это вот тебе. С днём рождения.» И разворачиваю бумагу, а там все три гвоздички роняют головки в разные стороны. Наташка улыбается. Тут у меня с носа падает капля, и улыбка переходит в гомерический хохот. Тьфу ты, прямо Чарли Чаплин какой-то! Что я, влюблённый? Ещё эта Ленка чёрт знает что подумает. Утираю нос и иду следом. Хоть бы свернули от метро, мне было бы за что зацепиться. Может быть, Ленка мороженого захочет. Или какую-нибудь заколку в ларьке купить, ручку, газету, мало ли что? Нет! Вошли в метро. Следом вошёл и я и увидел, как они миновали турникеты и ступили на эскалатор. Всё, можно не торопиться. Цветы я выбросил в урну на Ленинградском вокзале.
17
Наступало марсианское утро. Для тех, кто не знает, что такое утро на марсианских экваториальных широтах – это время, когда вся деятельность человека затихает, машины прячутся в городах и шахтах, космодром пустеет. Во власть вступает стихия, и кто не спрятался, она не виновата. Рассвет приносит с собой ураган. Казалось бы, какой вообще ветер может быть в разреженной атмосфере? То ли дело земные тайфуны, срывающие крыши с домов и уносящие автомобили. Марсианский ураган на такое не способен. Но что он может – это перенести на большое расстояние огромное количество знаменитого мельчайшего красного марсианского песка, больше похожего на пыль, чем на песок. Скажете, ничего особенного? Может быть, на Земле это не событие, но на Марсе мелкая пыль, летящая с огромной скоростью, способна наделать много бед. Марсианский песок – тончайший абразив, твёрдый и острый, как алмаз. Он снимает краску с автомобилей, намертво забивает подшипники, сечёт стёкла, делая их непрозрачными, выводит из строя приборы навигации. В автомобиле можно переждать трёхчасовую пыльную бурю, после чего он превращается в груду металла, бесполезного даже для дальнейшего укрытия. Ну а если человек во время бури по какой-то причине (впрочем, разве только по сумасшествию) выходил из автомобиля, он погибал в течение нескольких минут. Несущийся с огромной скоростью абразивный поток обтачивал скафандр так, что тот рвался и разгерметизировался. Тяжело приходилось первопроходцам и первым строителям: часто техника успевала проработать только один день, утром следующего приходя в полную негодность. Поначалу её пытались ремонтировать, потом начали свозить в город, чтобы разбирать на запчасти, а потом стали просто бросать, потому что стоимость буксировки зачастую превышала стоимость получаемых запчастей. Так и стоят по обочинам марсианских пустынных дорог печальные памятники невезучим водителям: обмыленные песчаными бурями остовы автомобилей, от многих из которых за годы колонизации Марса осталось лишь подобие пеньков - так сильно постарался ветер.
Ронсон посмотрел на часы. До начала бури оставалось не больше двух часов. Одно достоинство есть у марсианской обезвоженности: нет облаков и морей, значит, погода всегда одинаковая, каждый день из года в год. Только ландшафт медленно меняется, медленно, потому что марсианские горы состоят из ещё более твёрдого материала, чем песок. Итак, полтора часа на то, чтобы вытащить тело из каньона и на то, чтобы найти и зафиксировать все возможные улики и следы и полчаса на дорогу до города. Времени было бы достаточно, если бы не темнота и не действующий на нервы брызжущий слюной капитан Перси. Пока Беркли ходил по дну каньона с прожектором и камерой, чтобы зафиксировать следы, Ронсон пытался соединиться со всеми планетными службами, использующими тяжёлые грузовики. Впрочем, в четыре часа утра это было бесполезное занятие, но надо было как-то спастись от нервного Перси и, раз уж нечего делать, то хоть изобразить перед ним видимость деятельности. Труп был поднят и помещён в джип. Ронсон договорился с городским госпиталем о вскрытии и исследовании. Скоро поднялся со дна каньона Беркли.
- Следы грузовика. Причём, мне кажется, он проезжал здесь не однажды. Или их было несколько. Жаль, не сможем снять слепки, видеосъёмка может не всё показать.
- В какую сторону ехал?
- Тоже непонятно. Придётся днём приехать сюда ещё раз. И ещё надо будет связаться с геодезистами, выяснить, где этот рукав каньона наиболее близко подходит к поверхности. Может быть, имеет смысл спустить туда джип и проехать по всему каньону. А сейчас нам здесь больше делать нечего.
- Раз нечего, тогда поехали в город.
- А как же водитель? – спросил Перси, - вы его не задерживаете?
- Пусть едет куда ехал. Он и так опаздывает.
Перси, которому не терпелось кого-нибудь арестовать и наказать, в сердцах махнул рукой и сел за руль джипа. Обратная дорога прошла в молчании.
Ронсон думал. Какие службы на самом деле могут пускать грузовики по дну каньонов? Геодезисты? Геологоразведка? Пожалуй, тут Перси прав, без его санкции они не выезжают за город, да и тяжёлые грузовики они не используют. Их машины – лёгкие и средние джипы, а оборудование они возят в прицепах. Нет, у геологоразведки есть буровые установки, они тяжёлые. Значит, их стоит проверить. Кто ещё остаётся? Рудники и космодром пользуются построенными дорогами, зачем им лезть куда-то в каньоны? Значит, только разведка, о которой Перси клянётся, что все городские машины находятся в городе. Их и будем проверять в первую очередь.
Труп перегрузили в полицейскую машину, и Беркли поехал в больницу, оставив Ронсона изучать выездные документы поста «Дельта» за прошедший месяц. Когда он вернулся через два часа с результатами вскрытия, Ронсон заканчивал проверку.
- Ну, чем порадуешь? – спросил Ронсон.
- По телу всё то, что мы и предполагали: множественные переломы, гематомы и разрывы внутренних органов. А вот одного мы предположить не могли.
- Чего же?
- Его невозможно опознать. Я сверился с картотекой: человек с такими отпечатками пальцев на Марс никогда не прилетал.
- Это уже интересно. Таинственный незнакомец. И каковы твои соображения?
- Придётся связываться с Землёй. Тут могут быть два варианта, одинаково невероятных: либо с Земли на Марс летают какие-то корабли, о которых никто не знает, либо официальные рейсы провозят людей контрабандой.
- Либо просто кто-то из рабочих не возвращается на Землю с вахты, а остаётся здесь, а его данные вымарывают из компьютера. Провезти человека контрабандой практически невозможно, а вот не увезти обратно очень просто. Значит, придётся проверять космодром и базу данных. И связываться с Землёй. Ну что же, у меня таких новостей нет, у «Дельты» с документацией всё в порядке. Надо свериться с картой и проверить посты, близко расположенные к каньонам. Может быть, там что-то всплывёт. Да, загадал нам загадку этот незнакомец. Поехали в управление.
Изучение карты показало, что теоретическая возможность попасть в каньоны может быть только с постов «Дельта» и «Чарли». «Дельта» проверена. На пост «Чарли» отправился Беркли. Сам Ронсон поехал в канцелярию мэрии. Там его встретила улыбающаяся Джейн, которая работала секретарём в канцелярии.
- Соскучился, милый? Кто это посмел нарушить твой сон?
- Так, один заблудившийся в космосе… Джейн, организуй, пожалуйста, доступ к базе данных жителей Марстауна и к базе космодрома.
- Ты кого-то ищешь? – Джейн не обижалась на сухость своего любимого, она знала, что когда он на работе, для него ничего, кроме работы, не существует.
- Сделай, пожалуйста.
- Хорошо, - сказала она и провела его в комнату архива. Электронный сторож просканировал отпечатки пальцев Ронсона, назвал его имя и пропустил внутрь, заперев следом дверь. Ронсон остался один. Как он и предполагал, поиски человека по отпечаткам, снятым Беркли с трупа, не увенчались успехом. Проверка данных водителя тоже не дала никаких сведений, кроме тех, что уже были известны. Тогда он просмотрел все случаи обращения к базе данных. Нечасто. Последний раз сегодня утром, это Беркли. А перед этим аж восемь месяцев назад. Кто обращался? Джейн Ферри. Дальше: за месяц до того Майкл Крайчек. Кто это? Служащий космодрома, инспектор по кадрам. Это уже интересно. Он запрашивал данные трижды. Интересно, что он искал? Надо будет спросить. Дальше опять Джейн, потом Морье из аппарата мэра, потом опять большой перерыв и снова Джейн. Ронсон просмотрел ещё несколько страниц, сделал запись в своём блокноте и нажал кнопку вызова. Пришла Джейн.
- Нашёл, кого искал?
- Кажется, да.
- Я слышала, ночью произошла авария на шоссе где-то за городом. Тебя на неё вызывали?
- Да.
- Кто-то погиб?
- Да.
- И его ты искал? Мог бы дать отпечатки мне, я бы с радостью тебе помогла.
- Да нет, я проверял водителя. С ним всё в порядке. Разреши позвонить.
Она протянула ему трубку телефона. На посту «Чарли» сразу же нашли Беркли.
- Здесь всё чисто, шеф. Что у вас?
- Тоже ничего. Приезжай в управление.
Он отдал трубку Джейн и вышел из канцелярии.
Когда он приехал в управление, Беркли уже был там.
- Ну, что у тебя?
- Вроде бы всё чисто, но есть одна странность. Кто-то уже обращался к их базе данных. Их система фиксирует такие обращения.
- И кто же? И когда?
- За последний год всего двое. Начальник смены Роберт Роу и некто Майкл Крайчек из службы персонала космодрома. Думаю, он связывался с системой по телефону, потому что никому из местных служащих это имя не было знакомо. Я на всякий случай проверил базу данных «Дельты». Крайчек обращался и туда, причём в тот же день.
- Я думаю, нам стоит пообщаться с этим Крайчеком. Он лазил и в базу данных мэрии. Это было десятого января.
- У меня тогда же.
Ронсон набрал телефонный номер.
- Инспекция по кадрам космодрома? Будьте добры, соедините меня с Майклом Крайчеком. Да… Да? Ну что ж, извините, - и положил трубку, - Крайчек не вышел на работу. Сейчас, погоди, - и набрал ещё один номер и долго ждал ответа, но, не дождавшись, снова положил трубку, - едем к нему домой. Хотя, похоже, мы опоздали.
- Значит так, - размышлял он, когда они ехали на другой конец Марстауна, на квартиру Крайчека, - скорее всего наш свидетель мёртв. Но ещё вчера он был жив. Что это значит? Это значит, что его убили сегодня утром, когда мы с тобой шерстили базы данных.Что тебе приходит на ум, Бен?
- Здесь явно совершаются какие-то махинации с картотекой. Здесь может быть два варианта. Либо Крайчек и есть наш махинатор, либо он каким-то образом пронюхал про махинации и шантажировал преступников. А сегодня утром, когда всплыл неопознаваемый труп, и мы начали копать, его убрали, чтобы он не раскрыл рта. Остаётся выяснить, кого мы напугали проверками, пост «Чарли», «Дельту» или мэрию? Думаю, стоит заехать в телефонную компанию и заказать распечатки звонков со всех трёх объектов. Ну и остаётся ещё один невероятный вариант – простое совпадение.
- Ты прав. Но сначала нужно убедиться в том, что Крайчек мёртв.
В этом они убедились через двадцать минут, когда вскрыли его квартиру. В прихожей на большом крюке в потолке висело голое остывшее тело. На полу лежал листок, на котором большими буквами было выведено одно слово: “Sorry”.
- Н-да. Хоть я так и думал, но всё равно неприятно. Ладно, вези труп в госпиталь, а я поеду в телефонную компанию и заодно заеду к нему на работу, - сказал Ронсон, пряча листок в карман, - если что обнаружишь – звони.
Беркли молча кивнул и, включив свет, принялся осматривать квартиру. Ронсон вышел из дома и поймал такси.
Инспекция по кадрам космодрома и рудника находилась в городе, поэтому Ронсон уже через двадцать минут разговаривал с миловидной девушкой, коллегой Крайчека. Его смерть очень опечалила её, она держала платок около глаз всё время, пока Ронсон задавал вопросы. Выяснить удалось немного. Слово на листке было написано его почерком. На работе его уважали и даже, судя по слезам, любили. Ничего необычного в его поведении никогда не замечали, он всегда был приветлив и сдержан. Начальник кадровой службы, с которым Ронсон тоже побеседовал, отозвался о нём, как о хорошем исполнительном работнике. Осмотру рабочего кабинета никто не препятствовал, заплаканная девушка проводила Ронсона туда, но сама не стала заходить, даже закрыла дверь. В кабинете царил порядок. Ронсон внимательно рассмотрел бумаги, лежащие на столе, включил компьютер. Тут тоже ничего подозрительного. Сведения о запросах баз данных мэрии и постов отсутствовали. Впрочем, прошло девять месяцев. Ронсон отключил компьютер и взял его с собой. Возможно, Беркли удастся что-то накопать. Начальник кадровой службы не стал возражать. Дальше путь Ронсона лежал в телефонную компанию. Распечатка телефонных соединений кончалась позавчерашним днём. Сегодня ночью и утром ему никто не звонил. Судя по всему, человек он был необщительный. Звонил в основном на работу, в справочные и коммунальные службы. Десятого января вообще не было никаких звонков. Либо Крайчек был чрезвычайно умным и осторожным преступником, либо он в это дело встрял случайно и сам был тому не рад, либо кто-то постарался и подчистил все данные. Впрочем, последнее маловероятно.
Беркли с результатами осмотра квартиры и вскрытия трупа ждал шефа в управлении.
- На первый взгляд ничего необычного. Следов взлома, борьбы или поисков нет. Однако в некоторых местах отпечатки пальцев отсутствуют вообще. Например, на клавиатуре компьютера, на дверных ручках, на баре и бутылках. Сомневаюсь, что сам хозяин квартиры протирал их после каждого пользования. Скорее всего это сделал ночной гость. Далее я прошёл в подъезд. Там установлена камера. Вот копия плёнки, которую мне любезно предоставила служба охраны. Дом большой, народу живёт много и входят и выходят часто в любое время суток. Камера расположена над дверью, поэтому лиц как правило не видно, если, конечно, человек сам не посмотрит в камеру. Смерть Крайчека наступила между четырьмя и пятью часами утра. Думаю, стоит просмотреть плёнку в интервале с двух до восьми часов. Ведь вас вызвали в два? Значит, именно с этого времени и пошла информация о происшествии. А мы наткнулись на фамилию Крайчека в шесть.
- Думаю, в два его вряд ли кто стал бы убивать. Мало ли что может произойти ночью на дороге. Тем более, лично мне всё объяснили только по прибытии на место. Но ты прав, просмотреть следует как можно более длинный кусок. Кстати, я привёз с собой рабочий компьютер Крайчека. Надо в нём покопаться. Займёмся после просмотра плёнки.
Пока Беркли включал видео, Ронсон напряжённо думал и всё никак не мог отделаться от ощущения, что вот сейчас, в самых последних рассуждениях, упустил из виду что-то очень важное, возможно даже путь к разгадке дела.
18
Холодная осень плавно перетекала в морозную зиму. Поездки домой стали мне в тягость. Четыре часа мёрзнуть для того, чтобы потом сутки отогреваться и снова мёрзнуть на обратном пути. Результат – одна усталость. Делать дома нечего, даже с Авгуром гулять не хочется, так противно на улице. Но я продолжал ездить, мёрзнуть и скучать. Сам не знаю, почему. Думаю, что я просто начал что-то замечать. Какое-то молчание, неясную тревогу, настолько призрачную, что даже повода задать вопрос, что случилось, не было. Всё как обычно, и тем не менее, что-то не так. И в одно из таких холодных солнечных и скучных воскресений вопрос наконец разрешился. Мать была на работе, отец дома, у него был выходной. Я проснулся, как всегда, поздно, выглянул в окно на залитую солнцем сосновую рощу и загрустил. Через четыре часа мне собираться в дорогу. Зачем? Жил бы себе здесь, да жил, а вот потянули же меня родительские амбиции в эту Москву. В доме хлопнула дверь и заскрипели шаги: отец вернулся с улицы - покормил овец. Шаги подошли к моей двери и на секунду замерли. Потом дверь открылась.
- Ты не спишь?
- Нет.
- Тогда вставай.
- Что-то делать надо?
- Да нет. Поговорить.
Это было странно, непохоже на отца. Если ему нужно было поговорить, он обычно сразу говорил, без всяких предисловий. Значит, что-то случилось. Я быстро встал и оделся, отец вышел в большую комнату.
- Тут в сковороде картошка, разогреть тебе? – спросил отец, когда я вышел к нему.
- Ты поговорить хотел.
- Да-да. В общем, не буду тебя томить, наша мама серьёзно больна.
- Вот оно что! Что же с ней?
- В сентябре ей плохо стало, я её даже в больницу возил. Там назначили анализы. Мы тебе тогда решили пока ничего не говорить, у тебя учёба, тебе лучше не отвлекаться. Вдруг всё это ерунда? А ты ещё и бабушку расстроишь, ты же вместе с ней живёшь. Но анализы оказались плохие.
- Так что же? – я чувствовал, что внутри меня образуется какое-то неясное ощущение, не то тепло, не то холод, предвестник чего-то страшного и неотвратимого.
- Ничего ясного они не говорят, эти врачи. У нас не принято говорить сразу человеку, что у него, допустим, рак. Поэтому всё время какие-то недомолвки, и теперь даже если ничего серьёзного на самом деле нет, всё равно думаешь, что тебя обманывают, и ждёшь самого худшего. В общем, у неё нашли какое-то уплотнение в щитовидной железе. Подозрение на онкологию. А эти слова могут означать что угодно. Может быть и какая-то ерунда, а может, и лечить уже бесполезно. В общем, ситуация прояснилась только на этой неделе. Маму направляют в Москву, в больницу, на операцию. У нас, говорят, таких специалистов нет. Что это означает, тоже непонятно. Вот такие у нас дела.
- Хороши дела, - сказал я.
- Ты только не раскисай, пожалуйста, веди себя, как обычно. Ради мамы. Она, конечно, бодрится, делает вид, что надеется на лучшее… Она тебе не хотела ничего говорить.
- Ну да, сюрприз был бы…
- Знаешь, давай-ка так: как бы тяжело ни было, но пока ничего наверняка неизвестно, будем считать, что ничего серьёзного нет. Подозрения ещё не означают конца.
- Ну да. Слушай, а что вы к дяде Игорю не обратитесь? У него же пол-Москвы знакомые, и врачи наверняка есть. Да точно есть, кто-то в Склифе, я помню, он как-то говорил.
- Да мама не захотела. Говорит, если есть возможность не привлекать родственников, лучше их не привлекать. Вот если в Москве что-то обнаружат, тогда можно будет и Игоря подключить. Тем более, там бабушка. Мама очень не хочет её расстраивать.
- Бабушка всё равно узнает. Кстати, когда её кладут?
- Я во вторник повезу её.
- А где больница?
- Где-то в районе Измайловского парка. У меня где-то адрес записан. А бабушке, конечно, скажем. Мама ей сама позвонит из больницы и всё расскажет. И вот что я хотел тебе сказать. Твой институт далеко оттуда находится?
- Почти противоположный конец Москвы. Но это ерунда, он рядом с метро, это все проблемы решает. Так что если ты о том, чтобы я навещал маму, я хоть дважды в день.
- Ну, это, конечно, уже излишество, но заходи к ней по возможности почаще. Только, чтобы учёба не страдала.
- Естественно.
- Ну вот и договорились. Так что теперь давай, держись. Во вторник вечером мама вам с бабушкой позвонит и всё расскажет.
Когда мама вечером вернулась с работы, я уже смотрел на неё другими глазами. Я вдруг обнаружил, что совсем не знаю её. Была просто мама и всё. А оказалось, что в её волосах мелькают тоненькие ниточки седины. Вокруг глаз маленькие морщинки. И эти волоски и морщинки ничуть не портят её красоты. Да, моя мама красивая женщина! До сих пор я не задумывался о том, как встретились и полюбили друг друга мои родители. А сейчас вдруг увидел, что в мою маму можно влюбиться, в неё нельзя не влюбиться. А какого цвета у неё глаза? Только сейчас я обратил на это внимание: я не знал, что у моей мамы разные глаза. Левый серо-зелёный, а правый серо-голубой. Разница небольшая и не очень заметная. Но я, семнадцать лет смотревший в это лицо со всех возможных расстояний и во всех возможных ракурсах, увидел это только в тот день, когда осознал возможность его потери. А что вообще я знаю о собственной матери? Помню ли я её голос, звук её шагов в соседней комнате? Ведь под ней половицы скрипят не так, как под отцом. А я ничего не помню. Значит, эти семнадцать лет прошли впустую. И мать, кажется, заметила мой изменившийся взгляд и тоже загрустила. Ей было тяжелее, чем нам. Мы все прощались с ней одной и запоминали её одну. Ей же предстояло проститься со всеми нами и запомнить всех нас, унести с собой туда, куда она уйдёт, такое огромное количество мелких чёрточек и подробностей, составляющих наши портреты, какое нормальный человек просто неспособен запомнить. Да ещё и постараться не расплескать и не перемешать эту информацию по пути перехода в другой мир. А мир этот обязательно должен быть. Это я тоже остро осознал в тот день, потому что не может же мама просто так взять и исчезнуть! Не может человек родиться только для того, чтобы потом его съели червяки. Тем более моя мама. Я согласен, пусть они съедят меня, я прожил свои почти семнадцать без всякого смысла, задумываясь только о собственных удовольствиях, потому моя жизнь не имеет цены. Хотя, конечно, наверное, умирать неприятно, больно и страшно, я бы не хотел этого для себя. Но в её случае это выглядело не только неприятным, но и чудовищно несправедливым. Это же моя мама! Это одна из границ моего мира, мира моего отца, мира бабушки, мира дяди Игоря, тёти Любы, Кешки и Людки и миров ещё многих людей, многие из которых мне незнакомы. И с её уходом все эти миры обеднеют, потому что заменить мою маму некем.
Обратно в Зеленоград я ехал, погружённый в эти невесёлые мысли. Зачем люди вообще умирают? Ведь всё равно мама должна будет умереть, если не сейчас от болезни, то потом от старости. Будет ли это менее печально для меня? Я помню, как умер дедушка. Тогда я был слишком мал, чтобы задумываться о таких серьёзных вещах. Тем более, на похоронах не был. Мне было жалко, что он умер. С ним были связаны некоторые страницы моего детства, немногочисленные, но светлые. Теперь часть этого света ушла, но дед был не единственным светлым пятном. В детстве вообще, как правило, много светлых пятен, и они воспринимаются, как данность. Ценить их начинаешь уже потом, когда сталкиваешься с более-менее серьёзными разочарованиями. А пока продолжается детство, молодой разум едва успевает осваивать окружающий мир, ему некогда останавливаться, чтобы погоревать. Старые впечатления сменяются новыми, хорошее и плохое перемешиваются, складываясь в общую картину жизни, в которой смерть всего лишь один из цветов. И только с возрастом смерть начинает восприниматься, как нечто противоестественное. С точки зрения природы тут всё нормально, организмы, как и всё вообще существующее в этом мире, стареют и изнашиваются, приходят в негодность и просто кончают свой век. Я слышал от стариков такие слова: «Как я устал жить, скорее бы смерть пришла!» Это можно понять, жить в немощи трудно, радостей всё меньше, усталости всё больше. К тому же, если бы люди не умирали, как была бы перенаселена наша земля! Тут дилемма: либо не умирать старым, либо не рождаться молодым. Значит, всё в порядке, так и должно быть? Но почему же, встречаясь со смертью лицом к лицу, всё человеческое естество восстаёт и противится? Почему угроза смерти – сильнейшая из угроз, заставляющая людей совершать подлости и жертвовать жизнями других, и почему жертва своей жизнью ради жизни других воспринимается, как героизм? Какова ценность жизни у разных людей? Я вспомнил строки одного из великих поэтов на смерть другого великого человека: «Какой светильник разума угас, какое сердце биться перестало!» Мы знаем о том человеке, о его величии, мы учим это в школе, а сколько людей умирает, не оставляя следа в нашей памяти. Зачем они живут? Зачем живу я? Кому я ценен? Я понимаю цену моей мамы, взрослой женщины, любимой моим отцом, поэтому ценной для него, родившей и воспитавшей меня, поэтому ценной для меня. А какова цена моя, цена человека, который пока ничего не совершил, а был только обузой родителям? Я вспомнил, как несколько лет назад погиб парень из нашей школы. Шёл ночью по шоссе, и его сбила машина. Он был один у своих родителей. И это было горе для них. Эта смерть прошла тогда мимо моего сознания, а сейчас я вспомнил и её. Лёшка был сильным и умным парнем, его уважали ребята и любили девочки. Он мог бы вырасти хорошим, нужным в этом мире человеком. Но его жизнь оборвалась, как говорят, на взлёте. Того водителя так и не нашли. А родители его уехали в неизвестном направлении. Они были уже пожилые, больше детей у них быть не могло, и горе нечем было потушить, а здесь всё напоминало о Лёшке. Вот и такая бывает смерть. А ещё люди погибают в войнах. Один парень из нашей деревни погиб в Афгане, привезли тело в металлическом гробу и тихо похоронили. А Лёха Нефёдов, шалопай и весельчак, зачинщик деревенских драк «стенка на стенку», просившийся в Афган сам, вернулся живой, но без ног. Сейчас сидит дома и безостановочно пьёт, пытаясь забыть и ранение, и войну, и всю предыдущую жизнь, которая довела его до такой глупости, как участие в никому не нужной войне. Он остался жив, но насколько эта жизнь лучше смерти? Двадцать лет – и впереди ничего, только медленное бессмысленное пьяное угасание. И сколько таких ещё? Ладно, с ним всё понятно, он калека, поставивший на себе крест. Он убивает своё тело, потому что оно превратилось в обузу для него, но множество людей убивают вполне здоровые тела. Что далеко ходить за примером? Отец Серёги Иванова, регулярно напивающийся до состояния полной невменяемости. Сейчас хоть жену с топором по деревне не гоняет, боится Серёги, который за мать вступается. Теперь он просто убивает самого себя, здорового, сильного и неглупого, в общем, мужика. Зачем? Почему он не хочет жить? Когда он перепутал жизнь со смертью? И таких, как он, много, очень много. Люди не ценят жизнь, не любят её, не берегут ни себя, ни друг друга. Они боятся взглянуть друг другу в глаза, чтобы заметить хотя бы цвет, они боятся пересчитывать морщинки и седые волоски. Внезапно мне показалось, что они просто действительно боятся всё это потерять, и потому пытаются уйти всеми возможными способами от жизни, чтобы забыть о смерти. И попадают в порочный круг, сами собой доказывая, что жизни без смерти не бывает. Круг жизни и смерти. Нет, не круг, круг не имеет начала и конца, жизнь же начинается рождением, а конец её – смерть. Жизнь это отрезок. Что до и что после – неизвестно. Пустота, где нет ни материи, ни времени, ни пространства. Ничего нет, даже представить себе невозможно. Небытие. Внезапно я понял, что на самом деле ничего ужаснее небытия не может быть на свете. Даже боль и страдания лучше, потому что, чувствуя боль, ты живёшь, и пока живёшь – есть надежда на то, что боль уйдёт, или хотя бы заменится другой болью. А небытие – это полная безнадёжность. Из небытия даже боли не сделаешь. Из ничего нельзя сделать что-то.
Электричка неслась через морозную темноту, рассыпая искры из-под токоприёмника и меча молнии из-под колёс. Наверное именно так в представлении древних должна была выглядеть колесница смерти, несущая души с земли в преисподнюю, и в одной из таких молний она должна исчезнуть сама в тот момент, когда небытие поглотит её.
* * * *
Бабушке я ничего не сказал. Даже Кену не позвонил. У него есть секреты от меня, есть личная жизнь. У меня теперь тоже есть личная жизнь. Он привыкает к трудным радостям жизни, я привыкаю к небытию. Было ощущение, что небытие охватывает меня неким кольцом. Сначала исчезновение Мохаммата. Да не просто исчезновение, а изглаживание из памяти. Потом Наташка с её бредовыми мыслями о смерти. Теперь вот мама. Я раскрыл тетрадь со своим новым рассказом. И там смерть. Только начал писать – уже две смерти. И так просто! Я, автор, просто так убил двоих, которые даже действующими лицами стать не успели. Вот и там, наверху, обитает Кто-то, Кто пишет наши истории, рассказы, повести, романы и поэмы наших жизней, и решает, кому и когда поставить точку. И как мои герои ничего не могут поделать со мной, так и я ничего не могу поделать с Тем, Могущественным, от Кого зависит точка в жизни моей мамы. Собственно, я даже не знаю, будет ли это точка или точка с запятой, после которой начнётся другая жизнь, жизнь после операции, жизнь с соблюдением неких правил и ограничений. Если так, то зачем всё это? Он так развлекается, борется со скукой и одиночеством в своём космосе, или пытается что-то кому-то сказать? Если первое, то весь мир – одна большая глупость и бессмыслица, если второе – вознивает масса других вопросов, вытекающих один из другого бесконечной чередой и остающихся без ответа, потому что человеку туда, где сидит Он, прохода нет. Потому, наверное, мы и думаем, что Его нет. Так проще.
Во вторник я не пошёл на учёбу, а сразу направился в больницу. Я посмотрел по карте – это было одно из тех мест, где я бывал осенью, тихий московский квартал, примыкавший к Окружной железной дороге. Кирпичные и панельные «хрущёвки», утонувшие в тополях, и одна-единственная двенадцатиэтажная башня грязно-жёлтого цвета почти у самой железнодорожной насыпи. Наверное, неплохой вид должен быть с её крыши. Летом здесь должно быть приятно, в этих тихих, тесных, тенистых двориках. На скамейках сидят старушки, въезжавшие в эти дома молодыми цветущими женщинами, и состарившиеся здесь вместе с домами. А зимой здесь неуютно. Разрытая теплотрасса летом спряталась бы в полумраке тополей, а сейчас зияет застарелой гноящейся раной. И дома, не прикрытые листвой, и без сидящих на скамейках перед подъездами старушек, выглядят преждевременно состарившимися. Я приехал сюда утром, в восемь часов, ещё было темно и горели фонари. Прошёл вдоль всей улицы, она оказалась не длинная, нашёл главный вход и стал прогуливаться вокруг, стараясь держать ворота в пределах видимости, чтобы подскочить в тот момент, когда подъедет наша «нива». Ждать пришлось долго. Давно рассвело и начался городской, серый и гадкий зимний день, когда от слякоти на улицах кажется холоднее, чем на самом деле. К воротам подъезжали легковые машины, из них выходили люди. Кто-то из них ложится, кто-то приехал навестить лежащего. Вот подъехала чёрная «волга». Наверное сейчас перед ней откроются ворота, и большой человек въедет внутрь. Нет, скромно встал в сторонке. Чего-то ждёт. Интересно, чего? Я прошёл мимо в надежде заглянуть внутрь через тонированное стекло. Просто незаметно бросить взгляд внутрь машины, проходя мимо. Но не успел я подойти, как стекло правой задней двери опустилось, и оттуда выглянуло лицо дяди Игоря.
- Иди сюда, конспиратор. Погрейся!
Я удивился и подошёл.
- Садись давай, а то я замёрзну.
Дверь открылась, и я влез в плюшевый салон, пропахший дорогим парфюмом и табачным дымом.
- Я тебя сразу увидел, ты что не подошёл?
- Я не знал, что это ты. Я думал, ты ничего не знаешь.
- Ну да, это я-то да ничего не знаю! Ты меня смешишь! Саша, - он обратился к водителю, - познакомься, это Аркадий, сын Юли, мой племянник, подающий надежды автомеханик и фотохудожник. Саша, мой водитель, - это уже мне.
Саша повернулся ко мне и протянул руку. Я пожал её. Саша был непохож на водителя. Скорее на молодого подающего надежды чиновника, с иголочки одетого и серьёзного.
- Митька, то есть твой отец, мне вчера вечером позвонил. Они получили результаты анализов. В общем, неутешительные. И он хочет уговорить твою маму на настоящее лечение в нашей госстроевской больнице. Она, кажется, совсем руки опустила, говорит, что ей всё равно, мол, если надежды уже нет, то и в самой лучшей больнице не спасут. А если у вас ошиблись, то, говорит, хочу быть ближе к народу.
- И ты приехал её уговаривать…
- Ну ясное дело! Неужели моей сестре лежать в этой дыре, когда есть возможность лечиться у лучших врачей? Да если надо, я её за границу отправлю, у меня есть выходы на Финляндию и Швецию. А там медицина не то, что у нас. Посмотри, какая здесь тоска – тут только умирать безвременно. А я Юльку слишком люблю, чтобы так просто её отдавать. Хватит мне того, что одну сестру потерял во цвете лет. И бабушке тем более хватит горя.
Он замолчал, полный переживаний. Я знал эту историю, драму нашей семьи. У моей мамы и дяди Игоря была младшая сестра. Она родилась уже после войны и умерла в год моего рождения, от рака. Ей было всего двадцать три года. Бабушка и дедушка никогда о ней не говорили, даже фотографии её в доме у них не было. Они таким образом всеми силами пытались уйти от горя, забыть его. И я долго не знал о том, что у меня была тётя, пока однажды, когда мне было уже лет двенадцать, мама в одну из наших поездок в Москву не уклонилась от привычного маршрута. Возвращаясь от бабушки, мы на Ленинградском вокзале пошли не в метро, а на стоянку такси. Была середина дня, поезда не прибывали, и очередь была маленькая, мы сели в машину уже минут через двадцать.
- На Николо-Архангельское кладбище, - сказала мама, - и подождите нас там, а потом на Павелецкую.
- Долго ждать?
- Нет, минут пять.
- Двадцать рублей до Николы и столько же оттуда.
Таксист загнул невероятную цену, но мама и бровью не повела. На его лице я в зеркале увидел досаду: он понял, что если бы запросил по четвертному в один конец, мама заплатила бы.
- А зачем на кладбище? – шёпотом спросил я, когда мы тронулись.
Мама махнула рукой, что означало, что сейчас она мне ничего не скажет, как бы я ни просил. На кладбище мы вылезли из машины и мама едва ли не бегом увлекла меня куда-то вглубь. Чувствовалось, что она сама плохо помнит, куда надо идти, но к счастью, мы наткнулись на нужную могилу случайно. Мама перешагнула низкую решётку и встала перед памятником.
- Подойди сюда.
Я подошёл. С фотографии на памятнике на меня смотрела красивая девушка, чем-то похожая на мою маму.
- Это Инга. Твоя тётя. Сегодня у неё был бы день рождения. Тридцать пять лет.
- Она твоя сестра?
- Да.
- А что с ней было?
- Рак. Это так страшно. Она умерла за месяц. Никто ничего сделать не мог. Только смотрели, как она умирает. Она тогда заканчивала институт, шла на красный диплом. Её ждала научная работа в области медицины. Средство от рака искала. Не успела. Ладно, пойдём, а то как бы наш таксист не уехал. Подумает, что продешевил.
Так я узнал об Инге. Тогда я подумал, что наверное это очень страшно – умирать молодым и полным сил, имея в перспективе великое открытие. И испугался за себя. Если умерла моя близкая родственница, то теоретически могу точно так же умереть и я, не успев совершить ничего великого. О том, что умереть может моя мама, я тогда не подумал.
Дядя Игорь толкнул меня в бок:
- Ты знаешь, что у твоей мамы и у меня ещё одна сестра была?
- Знаю. Мама меня на её могилу возила.
- Я там часто бываю. В день рожденья и в день смерти обязательно. А ещё когда уезжаю в командировку и когда возвращаюсь. И просто, когда грустно… Если будет две могилы, я просто разорвусь… Ладно, хватит шуток. Бабушке ничего не говорили?
- Нет, мама сказала, что сама из больницы позвонит, когда что-то будет известно наверняка.
- Правильно. С ней вообще не знаю, что будет. Будем тянуть до последнего. О! Вот они едут! Пошли.
Мы выскочили из «волги» и подбежали к подъехавшей зелёной «ниве» с погнутым передним бампером. Отец и мать оба выглядели уставшими и раздражёнными. Отец сразу же вышел из машины, мать замешкалась, расстёгивая ремень, и только приоткрыв дверь, увидела нас с Игорем, помрачнела ещё сильнее и захлопнула дверь. Я подошёл и открыл дверь. Мама сидела, смотря прямо перед собой, губы её дрожали. Я не знал, что сказать.
- Юля, выходи. Ну что ты, как маленькая? – раздражённо сказал отец.
- Не пойду я никуда. Что вы за балаган устроили? Ещё бы всю Москву созвали…
- Юлька, что ты говоришь? – укоризненно сказал дядя Игорь, - Опомнись! Я твой брат, Аркадий твой сын. Мы твои родные, мы за тебя переживаем. Какой балаган? О чём ты?
- А мама?
- Не говорили мы ей ничего. Кроме нас вообще никто ничего не знает. Я даже Любе ничего не говорил, и Кешке. Юля, ну не глупи.
- Ладно. Но зачем вы припёрлись? И так тошно…
- Ну хватит тебе. Мы тут с утра дежурим, с темноты. Мы же должны знать, куда тебя положат. Это во-первых. А во-вторых, я хочу тебя отсюда увезти. По возможности сразу же. В нашу министерскую больницу.
Мама вышла из машины и захлопнула дверь. Отец достал из багажника сумку с вещами и запер машину.
- Ладно, - сказала мать, - извините меня. Пошли. Только, Игорёк, ты, пожалуйста, ничего не делай и никого не гоноши. Я буду лежать здесь. Я так решила.
- Ну да! Она так решила! Ну ты даёшь! Нет уж, дорогая, это уже не только тебе решать. Ты не одна на свете живёшь. О нас подумай, пожалуйста.
- Я обо всём и обо всех подумала. И буду очень признательна тебе, если ты не будешь ничего делать, если я тебя о том не попрошу. Ладно?
- Не могу тебе обещать.
- Напрягись.
Мы прошли в прёмный покой. Больничная суета действовала на нас угнетающе, и дядя вышел на крыльцо и курил там. Маму завели в кабинет, оттуда она вышла через несколько минут в сопровождении дородной тётки в белом халате. Дядя, видевший всё через стекло, быстро заскочил в холл, выдыхая на бегу дым.
- Ладно, родные мои, - сказала мама, по очереди порывисто обнимая и целуя нас, - не обижайтесь на меня, если где-то что-то резко сказала. Сами понимаете, какое состояние… В общем, так: звонить маме я пока не буду, связь буду держать через тебя, Игорь. Только смотри, чтобы твои не проболтались, понял? Вот. Сейчас меня кладут в первую хирургию, это в другом корпусе. Пока сделают анализы, уточнят все показания, пройдёт неделя, как минимум. Я тут осмотрюсь, узнаю лечащего врача, тогда и решу, стоит ли мне беспокоить министерскую больницу. Ладно, Игорёк? Ну, будь умницей.
- Давай-ка я с тобой пройду, сам с твоим врачом познакомлюсь.
- Зачем?
- Хотя бы узнаю его фамилию. А потом узнаю по своим каналам, хороший ли врач.
Мы пошли вслед за медсестрой в хирургический корпус. В холле нам с отцом пришлось остаться, дядюшка же пошёл на отделение.
- Как доехали? – спросил я у отца, когда мы остались одни.
- Ой, не спрашивай.
- А зачем ты дяде Игорю звонил?
- Да не знаю сам теперь. Она хотела всё вообще в тайне оставить от всех родственников. А я испугался. Мы вчера получили направление. Почерк там, как обычно у врачей, не разберёшь, но «канцер» я увидел. В общем, они действительно подозревают рак. Толком сами ничего определить не смогли, только промурыжили нас три месяца. За это время ведь человек от рака и умереть может. А может, они и ждали, что умрёт, а раз не умерла, так решили сбагрить в Москву, чтоб там умерла и показатели не портила. Кто их разберёт? Такие вот дела. А ты сегодня в институте что, не был?
- Не был.
- Ты давай, не забрасывай учёбу. Что бы там ни случилось, а твоя жизнь продолжается. Рано или поздно мы с мамой должны будем тебя покинуть, и ты должен быть самостоятельным. А без учёбы это невозможно. Давай-ка учись, хотя бы ради неё.
- Да ладно, не собираюсь я ничего бросать.
Дальше мы молчали всё время, пока не вернулся дядя.
- Ну что там?
- Всё нормально, познакомился с врачом, узнал фамилию, поговорили душевно. Думаю, к пятнице всё уже будет известно. К тому времени и место в министерской больнице будет готово. Перевезём её туда, и все дела, пусть протестует. Ладно, чего стоим, поехали. Митя, ты домой?
- Конечно. Мне скотину кормить.
- А, ну да, ты же у нас скотовод. А ты, Аркадий, в какую сторону?
- Я тоже, пожалуй, домой. Намёрзся я здесь.
- Давай до метро подвезу.
- Да нет, не надо, тут троллейбус 22-й ходит прямо до вокзала.
- Ну, как хочешь.
У ворот мы расстались. Отец и дядя сели по машинам и уехали по улице в разные стороны, а я пошёл прямо через дворы куда глаза глядят. Ехать домой было слишком рано.
* * * *
Вечером в квартире раздался телефонный звонок. Я сидел в своей комнате и вместо того, чтобы заниматься, перебирал летние фотографии. Мне было грустно, и выхода своей грусти я не находил, а поделиться было не с кем. На звук телефона я вышел в коридор, но там уже была бабушка. Она и сняла трубку.
- А-а! Рита! Вы сестра Дмитрия? Я так и подумала. Конечно. Дома. Он у меня примерный студент, сидит в своей комнате, учится. Вот как раз вышел, даю ему трубочку. Это тебя, тётя Рита, - это уже мне, протягивая трубку.
- Да, я слушаю, здравствуйте, - сказал я в трубку и махнул рукой бабушке, дескать, свободна.
- Здравствуй, Аркадий, это тётя Рита. Сейчас с тобой мама говорить будет.
- Как это? – не понял я.
- Аркадий, - раздался в трубке голос матери, - не удивляйся, это я. Оказывается, Рита здесь работает, как раз на моём отделении санитаркой. Представляешь, как тесен мир! И ведь живёт на другом конце Москвы, кто бы мог подумать, что я её здесь встречу! Ты знаешь, я даже духом воспряла. Не знаю, почему. Наверное, просто надоело кукситься. Нормальный человек не может быть постоянно в депрессии. А тут меня Рита такой заботой окружила! Что ты! Живу просто как в заграничном отеле. Ты знаешь что? Ты ведь в субботу домой поедешь?
- Да, надеюсь.
- Поезжай, скажи папе, чтобы зарезал утку пожирнее… нет, ты помолчи, пожалуйста… это я не тебе, это Рите, стоит тут, скромничает. Так ты скажи ему, чтобы утку зарезал. И привезёшь её Рите домой, я тебе адрес сейчас скажу.
Я еле разобрал адрес сквозь тётушкины протесты и записал его на каком-то клочке.
- Вот так, молодец. Только не забудь, ладно? Ты не представляешь, какая это находка для меня. Ведь теперь я могу тебе звонить так, что бабушка ничего не узнает!
- Ну да.
- Ладно, ты всё понял?
- Да, - сказал я и добавил шёпотом, - я завтра всё равно приду, так и сказала бы.
- Ты там учись давай. Нечего! И так сегодня день пропустил!
- Откуда ты знаешь?
- Да что я, дурочка, что ли? Ладно, давай, учись.
Мать положила трубку. Бабушка вышла из кухни.
- Что она хотела, твоя тётушка?
- Так, помочь попросила.
- Опять Юра во что-то угодил?
- Да нет, сама приболела. Надо будет съездить к ней, продуктишек отвезти.
- Совсем баба до ручки дошла, помощи у ребёнка просит.
- Да у какого это ребёнка?
- Ну а ты кто?
- Так не у меня просит, а у родителей моих. Просто через меня проще всего, раз я здесь живу. Им-то не позвонить, телефона нет, а заказывать переговоры неудобно.
- Да, неудобно, - усмехнулась бабушка.
Эх, подумал я, знала бы ты…
19
Чёрт бы их взял, люди снуют ночью, как днём.
- Рядом ночной кинотеатр и ночной бар. Так, вот шляпа. Лица не видно. Вот и первый подозреваемый. Выдели-ка кадр получше.
- Вот так пойдёт? Чуть виден подбородок. А вот ещё один подходит. Тоже лица не видно. Тоже в нашу картотеку? Что мы с этим будем делать, шеф?
- Будем обходить все квартиры за этой дверью и опрашивать жильцов, не знают ли они этих людей. У тебя есть варианты?
- Пожалуй, нет. Вот ещё один идёт. Похоже, пьяненький. Да, в пять-то часов. Каким-то у него будет день! Кстати, лица тоже не видно. Фиксирую.
- Продолжай, Беркли, я сейчас.
Ронсон встал и вышел в коридор. Так, надо собраться с мыслями. Убийство Крайчека, безусловно, нуждается в расследовании. Но никуда не делась и первая ночная загадка: человек на шоссе. Как он туда попал? Нужна подробная карта. И ещё нужно выяснить его личность. Если в марсианской базе данных его нет, значит, необходимо отправить запрос на Землю. Итак, план действий будет таков. Придётся разделиться: Беркли займётся расследованием убийства, а сам он будет раскапывать подноготную трупа. Ронсон вошёл обратно в комнату.
- Знаешь что, я решил, что нам придётся разделить дело и заняться каждому своим участком.
- Здравая мысль, шеф, - откликнулся Беркли, не прерывая процесса. Как раз в этот момент он остановил плёнку и вносил в компьютер изображение очередного подозрительного субъекта, - вы не будете против, если я продолжу с Крайчеком?
- Как раз это я собирался тебе предложить. Кстати, ты что-нибудь обнаружил?
- Двадцать восьмой кадр в нашу картотеку. Осталась примерно половина плёнки.
- Возьми себе в помощь Шенкера, он, кажется, толковый парень.
- Да он сам живёт в том квартале и должен многих знать в лицо.
- Добро.
Ронсон отправился прямым ходом в кафе «Бридж», где у них был зарезервирован столик. Там он распорядился, чтобы отправили обед в управление для Беркли, а сам сел в своём углу и, поглощая блюдо из марсианской свинины с марсианским картофелем, продолжил свои рассуждения. Итак, откуда мог взяться неопознанный труп? Все, прибывающие на Марс, проходят обязательный контроль и регистрацию, причём неоднократно. Первую регистрацию проводит фирма-вербовщик. Она составляет списки людей со всеми их данными и предоставляет государственным миграционным службам, дабы те выдали разрешение на отправку этих людей на Марс. Естественно, разрешение выдаётся только людям, абсолютно чистым перед законом. Потом списки подаются компании-перевозчику. Там тоже контроль, медицинский и психологический: этим людям придётся совершить трёхмесячное путешествие в условиях, подобных тем, в каких находятся рыбные консервы в банке. Перевозчик должен быть абсолютно уверен, что все, вылетевшие с Земли, благополучно прибудут на Марс. Третий контроль – непосредственно при посадке на космолёт. Четвёртый – в космодромном карантине. И, наконец, последний, пятый – у работодателя или на бирже. Впрочем, на биржу попадают немногие. Обычно на Марс летят специалисты по заказам марсианских фирм, которым фирмы сами оплачивают перевозку. Биржа появилась года два назад, когда стоимость перевозки упала настолько, что стала по карману более-менее обеспеченному человеку, и теперь в принципе любой безработный землянин, не имеющий проблем с законом и здоровьем, может взять кредит и отправиться на Марс на свой страх и риск. Но неучтённых людей на планете просто не может быть. Почему же данных трупа нет ни в одной марсианской картотеке? Как мог попасть на планету неучтённый человек? Попасть без учёта он не мог. А вот быть вымаранным из списков уже здесь – это уже возможно. Скажем, отработал срок контракта и просто не вернулся назад, а остался здесь. Тут возникает уже целый букет вопросов. Зачем он остался? Кто вымарал его из базы данных? Много ли таких неучтённых гуляет по планете? Может ли быть каким-либо образом Крайчек связан с этим? И кто ещё? Начать распутывать клубок можно сразу с двух направлений: во-первых, выяснить, чем конкретно занимался Крайчек по работе и помимо неё. Это будет делать Беркли. А во-вторых, придётся подать запросы во все инстанции контроля и проверить все списки завербованных, прибывших и убывших за последний сезон и сравнить их. Должно обнаружиться несоответствие. И должны всплыть имена других «мёртвых душ». А уж виноватой окажется та инстанция, в которой эти имена впервые пропадут. Что-то подсказывало Беркли, что махинации со списками происходят уже здесь, на Марсе, но корень проблемы лежит, скорее всего, глубоко, точнее, далеко в Земле. Запрос на Землю непосредственно из полицейского управления подать нельзя. Придётся опять прибегать к помощи Джейн.
- На сей раз ты всё-таки ко мне или опять по делам? – проворковала Джейн, увидев Ронсона на пороге кабинета второй раз за день.
- Туда же, - ответил лейтенант.
Джейн поджала губки и снова проводила его в архив. Опять сканирование, щелчки кодовых замков, мягкое чмоканье герметичной двери. Оставшись один в запертой комнате, Ронсон запросил у компьютера связь с Землёй и приготовился ждать.
Констебль Шенкер, крупный мужчина с лицом, будто высеченным из камня неумелым скульптором, был действительно понятливым и расторопным малым. Обходить все четыреста квартир, к которым вела злополучная дверь, не понадобилось. Достаточно было проверить всех жителей по картотеке муниципалитета. Этим он и занялся. Беркли же посетила другая мысль. Оставив шефу записку на своём рабочем месте, он отправился в Управление Геологоразведки. Название конторы было неправильным, потому что изначально геология – это изучение Земли, исследователей Марса правильно было бы называть марсологами, но это название не прижилось. В Геологоразведке у Беркли был знакомый, начальник одной из исследовательских партий, по имени Солинг, человек, хороший тем, что не задавал лишних вопросов. На счастье Беркли, его партия была в городе, и он принял его в своём кабинете.
- Где, ты говоришь, его нашли?
- Вот здесь.
- Так, низкая точка шоссе и довольно высокая точка каньона. Интересно. Надо тебе сказать, исследования каньонов в этом районе прекращены пару лет назад, как неперспективные.
- Почему?
- Каньоны исследовать легко, тут все слои марсианской коры обнажены. Вдобавок, низкие участки не так страдают от бурь, и в некоторых местах есть гроты, пригодные для укрытия. Так что разведку планеты именно с них и начинали. Но беда в том, что на самом деле они катастрофически бедны. Именно ценные для человека породы здесь были вымыты эрозией, и остались лишь жёсткие кремниевые соединения, не представляющие ценности. Ты ведь знаешь, что титановые рудники расположены далеко на равнине. И лёд добывают в полярных областях, далеко отсюда. Собственно, наш экваториальный пояс интересен только тем, что он наиболее удобен для космодрома. Ну и кое какие чёрные металлы встречаются здесь на самой границе с равниной. А в данном районе ничего нет, и он попросту закрыт.
- Значит, именно поэтому здесь можно совершенно безбоязненно разъезжать по каньонам, не опасаясь, что попадёшься кому-нибудь на глаза, - подытожил Беркли.
- Ну, теоретически да. Хотя кому это нужно?
- Это мы и пытаемся выяснить. Скажи вот ещё что: как можно попасть в каньон?
- В районе поста «Дельта» можно свернуть с шоссе и проехать в каньон почти без риска. Но в последний раз этой дорогой пользовались два года назад, так что многое могло измениться.
- А мы сможем туда проехать?
- Сейчас нет.
- А когда?
- Нужно получить разрешение Управления. Для этого необходимо отправить официальный запрос с указанием цели исследований и их предполагаемого района.
- М-да, об этом в интересах следствия я предпочёл бы не распространяться.
- Ну, я думаю, полиции навстречу они пойдут.
- А ты можешь свести меня с кем-нибудь из начальства, от кого зависит получение разрешения?
- Могу. Но это не всё. Разведка стоит денег. Ты ведь не станешь оплачивать её лично?
- Ну да.
- Значит, аналогичное прошение придётся подать в мэрию, либо на космодром, либо в другую организацию, заинтересованную в исследованиях.
- Это мы пробьём.
- Ну вот, пробьёшь финансирование – тогда приходи, всё, что от меня зависит, я сделаю.
- Вот ещё что. Мне хотелось бы, чтобы со мной в каньон поехал ты.
- Думаю, с этим проблемы не будет.
Вернувшись в Полицейское Управление, Беркли застал там своего шефа в самом мрачном расположении духа.
- Ну что ты там ещё выдумал?
Беркли вкратце рассказал о своей идее прочесать каньон и о разговоре с Солингом.
- Думаю, не стоит огород городить, а сделать всё гораздо проще. Взять джип и поехать туда с Солингом в частном порядке. А вся эта бюрократия с запросами и финансами – во-первых волокита и трата драгоценного времени, а во-вторых ещё несколько каналов утечки следственной информации. В этом деле никому нельзя доверять, потому что кто угодно может быть замешан. Кстати, твой Солинг тоже. Так что тебе надо было дождаться меня, а не лезть на рожон самому. Лучше бы Шенкеру помог.
- А что у вас, шеф?
- Хуже некуда. Данных этого человека нет нигде. Он не прилетал на Марс.
Беркли молча почесал в затылке. Ронсон продолжал:
- Это значит, что корни дела растут из Земли. Вот такой каламбур. На всякий случай я проверил его по базе Интерпола. Там его тоже нет.
- Что же теперь делать?
- Что там у Шенкера? Пойдём-ка к нему, может быть, он что-нибудь накопал.
Шенкер ничего не накопал. Впрочем, за это время он смог выполнить едва ли двадцатую часть работы. Трудный день, самый трудный день для всего Полицейского Управления с момента его основания, заканчивался.
- Шенкер, работай, сколько сможешь. Работа не терпит отлагательства.
- Да, шеф, если надо, я и сутки без перерыва смогу.
- Будь внимателен. А мы с Беркли пойдём. Нас завтра ожидает напряжённый день.
Выйдя за дверь, Ронсон внимательно посмотрел на Беркли и хотел что-то сказать, но передумал. Беркли не стал расспрашивать. В молчании они сели в машину, так же молча, не прощаясь, Ронсон вышел из неё около своего дома, и молча Беркли поехал дальше, к себе домой, чтобы, подобно верному псу, лечь рядом с телефоном и быть готовым по первому же звонку вскочить и отправиться на службу.
Дома Ронсона встречала красавица Джейн. Надо сказать, Джейн на работе и Джейн дома – это совсем разные женщины. На работе она представляет собой некий идеально отлаженный безотказный механизм. И её природная красота нисколько не мешала этому образу, даже наоборот, казалось, способствовала ему. Ибо, как утверждают все без исключения конструкторы, только красивая конструкция способна работать безупречно. Аляповатый, неладно скроенный механизм рано или поздно откажется работать. При взгдяде на Джейн, когда она на работе, у нормального инженера возникало ощущение, что разгадка тайны вечного двигателя где-то совсем рядом. Эти длинные тонкие пальцы идеально приспособлены для порхания но клавиатуре компьютера. Эти огромные зелёные глаза – идеальный инструмент восприятия визуальной информации – рассмотрят любой документ с дотошностью, на какую неспособна ни одна экспертная лаборатория. Эти красиво изогнутые губы способны так произнести любое слово, что смысл его, и явный, и тайный, дойдёт до посетителя раньше, чем оно будет произнесено. Эти гладко зачёсанные блестящие волосы служат идеальным покрывалом для круглого черепа, скрывающего под собой мощный мозг. В глубине большой красивой груди бьётся сильное сердце и качают воздух чистые лёгкие, для того, чтобы обеспечить питанием и кислородом весь чудно скроенный организм и сделать его работу бесперебойной. Её зубы… ах, только такие ровные и блестящие зубы могут быть идеальной мельницей, первой ступенью усвоения пищи, топлива, потребного прекрасному организму. А эта спина, ровная, как натянутая струна, подобна центральному ребру парусной лодки, одному из основных силовых элементов, к которому крепятся все остальные, и которым определяются не только размеры судна, но и её ходовые качества. Будь Джейн парусником, никакая «Катти Сарк» не угналась бы за ней. Впрочем, если говорить о средствах передвижения, тут ничто не могло бы сравниться с её ногами, длинными и сильными, каждый шаг которых твёрд, чёток и выверен с точностью до молекулярной единицы. Эти ноги всегда доведут несомое тело до намеченной цели, какая бы она ни была. Чудо! Чудо!
Но что можно сказать о той женщине, что была сейчас рядом с Ронсоном? Блестящие волосы распущены и набегают тяжёлой золотой волной на загорелые плечи, будто отлитые из бронзы. Глаза смотрят прямо в его глаза и рассыпаются весёлыми искорками. Они не воспринимают никакой информации, они сами говорят: «Ну, голубчик, а вот сейчас ты мой». Эти губы прохладны и влажны, и прикоснуться к ним – всё равно, что напиться холодного лимонада в жаркий день. А руки её так осторожны и нежны, прикасаются, будто на тебя бабочки садятся. Её грудь… о! она достойна того, чтобы на неё только бабочки садились на отдых, лёгкие и яркие. Всякие другие прикосновения её просто осквернят. Ну разве только прикосновения его самого, Ронсона. Но он ради такого дела способен немного побыть лёгким и пушистым махаоном. А эти ноги! Помилуйте, разве этими ногами возможно ходить? Кто знает, какая нежная, бархатная кожа на их подошвах? Правильно, Ронсон. Остальные могут только догадываться, а он-то знает наверняка, ибо сколько раз после напряжённого трудового дня он ложился на пол, а Джейн вставала ему на спину и массировала её своими круглыми пяточками, и он чувствовал, как кости скелета и внутренние органы, за день сложившиеся в устройство организма идеального полицейского, под этими пяточками перемещаются и комбинируются в организм нормального сильного сорокалетнего мужчины. И когда этот организм полностью сформировывался и был готов к функционированию, шалунья Джейн начинала щекотать своими бархатными пальчиками его за ушами.
А вот каким образом сама Джейн ухитрялась превратиться из идеального канцелярского механизма в идеальную женщину двадцати пяти лет, Ронсон не знал. Да и не интересовался этим. По долгу полицейской службы этот вопрос перед ним ни разу не возникал, а нормальный мужчина, видя, а тем более осязая такую женщину, никогда не станет задавать такие глупые вопросы. А уж если при этом с кухни пахнет чем-то вкусным… В общем, к чёрту эту работу!
20
Тётя Рита жила в районе Рабочего Посёлка. Адрес и телефон я знал, но раньше никогда у неё не был. И даже в моих прогулках по городу этот район как-то остался неохваченным: дальше Филей я в ту сторону не заходил. Отец зарезал для неё даже не одну утку, а целых два селезня. «А то ей не достанется, всё Юра сожрёт,» - мотивировал он. «Думаешь, двух ему не съесть?» - спросил я. Отец секунду подумал и подытожил: «Ну три я им точно не дам.» На том и порешили. И, в общем, правильно, потому что двух крупных селезней нести было тяжело, а три мне бы вовсе руки оторвали. Вдобавок, тётушка жила довольно далеко от станции (так мне показалось, наверное из-за моего груза), а как ходят автобусы, я не знал, поэтому пёр напролом через дворы, в самых неожиданных местах утыкаясть в заборы и перегородки, из-за чего путь ещё удлиннился. Наконец я достиг цели: облезлой жёлтой «хрущёвки», подобной тем, что окружали больницу, где находилась мама. Взобравшись по узкой тёмной лестнице на пятый этаж, я, совершенно обессиленный и мокрый, позвонил в дверь. Звонок оказался неожиданно громким, но никакой реакции на него не последовало. Я постоял немного, подумал о дальнейшей дороге до Зеленограда с двумя пятикилограммовыми тушками в сумке, в сердцах плюнул и повернулся уже, чтобы уходить, как за дверью раздался шорох и она распахнулась с тихим протяжным скрипом. За дверью стояла тётя Рита в драной шерстяной кофте поверх ночной рубашки.
- Аркадий, ты?
- Ну да, а кто же?
- Ой, тут много всяких бывает. А я тебя сразу и не узнала. Стою, смотрю, ещё в этом полумраке видно плохо. Ты или не ты… да ты ещё и изменился. Я тебя в последний раз когда видела? Года два назад, ты мальчиком был таким… а сейчас уже прямо взрослый мужчина.
- Так спросили бы.
- Да я и спрашивать боюсь. Услышат голос старухи, дверь высадят. Со мной справиться легко. Да что же мы стоим? Ты проходи. Замёрз, пока ехал?
- Замёрз бы, да груз не дал.
- Какой груз?
- Вот, - я протянул ей сумку с утиными тушами.
- Ой, какая тяжёлая! Что там, кирпичи?
- Селезни.
- Что? Селезёнки?
- Селезень – муж утки. Две штуки.
- Мушутки? – не поняла она, - ах! Селезень! Утка! Это что, мне?
- Нет, отнесите во двор, крыс покормите.
- Ты что, шутишь?
- Нет, серьёзно. А для чего ещё может в хозяйстве пригодиться утка?
Тётя Рита была из тех людей, над которыми так и подмывает поиздеваться. Обычно я стараюсь вести себя прилично, а тут слишком устал и не сдержался. К её чести, она не обижалась. Вот если бы я чем-то уколол Юру, тут бы был скандал.
- Ой, две штуки! – причитала тётя Рита, - да куда мне? Я же просила твою маму, не надо мне.
- Ну Юра съест. Или он утятину не любит?
- Юра любит. Он у меня молодец. Только его нет сейчас. Он в командировке.
- Да? И где?
- Где-то в Туркмении. Или в Киргизии. Он как-то так сказал, что я не поняла. Да мне бесполезно говорить, для меня все они одно. Не различаю их, потому запомнить не могу.
- А где он работает?
- Работает? Да уж работает. Да ты проходи, наконец. Чаю хочешь? Работает. Устроился каким-то курьером. Сырьё возит.
- Какое сырьё?
- Не знаю. Он меня в эти вещи не посвящает. Да и я сама глупая, вашей современной жизни не знаю. Вот приедет, сам у него спроси. Какое сырьё может быть в Средней Азии? Что там выращивают, хлопок? Вот его, наверное, и возит.
Чай у тётушки дешёвый и невкусный, пряники чёрствые. Она купила их месяц назад и съедает по пол-пряника в день.
- А ещё у меня конфетки есть.
Подушечки? Увольте!
- Нет, спасибо, я не хочу.
- Ну что же ты? Ну поешь хотя бы, такая дорога далёкая была. И ещё сколько ехать!
Есть я не хочу. Обстановка не располагает. В квартире темно из-за расставленных по всем подоконникам пыльных гераней и пахнет ими же. Я не люблю этот запах. И ложечка, которой я размешивал сахар в своей чашке оказалась немытая. На поверхности появились маленькие-маленькие капельки жира. Моет она ложки вообще, или только облизывает? Я встал из-за стола. Она тоже подскочила.
- Может быть, ты отдохнуть хочешь? Можешь прилечь в Юриной комнате. А то вовсе оставайся ночевать, чтобы в такую дальнюю дорогу не ехать. Завтра утром сразу от меня в свой институт поедешь.
Она оказалась впереди (невероятно, как смогла протиснуться своим громоздким телом в узеньком коридоре, не задев меня) и распахнула перед моим носом дверь в Юрину комнату. Комната была маленькая и светлая, и в ней царил порядок. На тумбочке перед кроватью стоял хороший музыкальный центр, колонки которого были развешаны по углам комнаты под потолком. У окна вполоборота стоял мольберт с натянутым холстом, остальные художнические причиндалы были аккуратно разложены на дощатых полках вдоль стен. В углу за дверью стояли картины, накрытые сверху покрывалом.
- Юра мне не разрешает здесь даже цветочек на подоконник поставить.
- Тем более нечего мне здесь ночевать. Ладно, всё это хорошо, но вы лучше скажите, что там с мамой. Я был у неё в четверг, она ещё ничего не знала.
- Ничего конкретного пока не говорят, ещё не все результаты известны. Но врачи склоняются к тому, что это всё-таки не рак. Во всяком случае, раковые клетки пока не обнаружены. Просто, раз уж такой диагноз – подозрение – надо всё проверить как можно тщательнее, дыма без огня ведь не бывает. В общем, они не спешат. А тут ещё и Игорь гоношится, торопит их, так они тем более не спешат. Врачи не любят давления и стараются ему противостоять. Тем более, когда им предпочитают других врачей. Они ревнивые люди. В общем, большой опасности нет, но операцию делать, судя по всему, придётся.
- Ну, вот это я и хотел узнать. А теперь, пожалуй, пойду.
Через две минуты я был уже на улице.
Опасности нет. Что это значит? Это значит, что мама будет жить, и возможно, ещё долго-долго. Я стану старым, седым и сморщенным, у меня уже будут взрослые дети, а мама будет всё так же жить в своей деревне. Я выйду на пенсию и приеду жить к ней. Как было бы хорошо!
* * * *
На лекции по Истории КПСС каждый занимается своим делом. Трифонов и Горшков играют в морской бой. Ребята из третьей группы раскинули картишки. Лёва читал сказку «Про Федота-стрельца» в журнале «Юность», который купил я сегодня в ларьке «Союзпечати», но сам прочитать не успел. Две Алёнки из славного городка Красногорска, сидящие у меня за спиной, разложили на парте свои девические принадлежности: помады, пудры, кисточки, щёточки и зеркальца. Ждут сигнала. Сигнал даю я. Сейчас на часах будет ровно ноль-ноль минут ноль-ноль секунд, и я скажу: «Поехали!» Ну вот. Поехали. Мы проводим соревнования по скоростному макияжу. Это придумал я, потому что мне единственному нечем заняться на этой лекции. Как всегда я прихожу с твёрдым намерением послушать-таки, что там произошло на той конференции и кто кого заклеймил на том заседании, но хватает меня едва на пять минут. Не спасает от скуки и даже наоборот, раздражает, яркая женская красота преподавательницы. В самом деле, с таким лицом и такой фигурой сидеть за кафедрой и с самым постным видом сыпать в аудиторию совершенно неинтересными фактами из жизни совершенно неинтересных людей – просто преступление против человечества. Она, наверное, никогда на себя в зеркало не смотрела, иначе, посмотрев, потеряла бы навсегда дар речи. И никогда не улыбалась. Сколько ей лет? Сорок – сорок пять. Сорок пять лет без улыбки, как Бастер Китон. Вот до чего доводит фанатичная преданность идеалам коммунизма. Тебя никто не видит и не слышит, и всем наплевать на твою красоту. Однажды она заболела, и семинар у нас проводил некто Попов, невзрачный худощавый мужчинка, ходивший всюду с маленьким деревянным чемоданчиком. Он оказался умным и весёлым дядькой, и именно от него мы узнали о том, что наша Наумова и в жизни такой же сухарь, как в аудитории. Ей действительно чуждо обыкновенное женское счастье, её чувства полностью охвачены коммунистической идеей.
- Сейчас уже понятно, что эта идея, как и многие другие идеи человеческие, не лишена недостатков, - сказал Попов, - просто раньше об этом нельзя было говорить. Человек не может сделать что-то, что идеально подходило бы всем без исключения. Пусть это будет самая прекрасная идея о всеобщем процветании всего человечества. Беда в том, что не все одинаково понимают процветание. Кому-то нужно много денег. Кто-то хочет прославиться. Эти вещи сами по себе не плохи. Деньги и слава при умелом пользовании могут принести очевидную пользу как тому, кто их имеет, так и окружающим. Кто-то имеет некий талант и хочет использовать его. Это тоже здорово. А для кого-то счастье – это тишина, покой и такая женщина, как наша Анна Аркадьевна Наумова, рядом. Честное слово, я бы о таком мог только мечтать. Но ей это не нужно. Вот это и есть разрыв между теорией и практикой. И потому, как бы хорошо ни было устроено государство, всегда будет несчастье, потому что человеческая жизнь гораздо шире и глубже, чем может представить себе любой теоретик, будь то сам Маркс или Ленин.
- Значит, всё-таки, зря делали революцию? – спросил я.
- Хороший вопрос, молодой человек. Но ничего на свете зря не бывает. Тогдашнее общество себя исчерпало, требовалось что-то новое, и социализм и коммунизм – это хорошие идеи. Ведь, кто бы что ни говорил, но, скажем, в таких европейских государствах, как Швеция или Финляндия общественное устройство во многом социалистическое.
- Но хозяйство-то капиталистическое.
- Хозяйство – да. Просто человеческое отношение к людям возможно при любом хозяйстве.
- И чтобы это понять, надо было уничтожить несколько миллионов человек, - подытожил я.
- Я понимаю и принимаю ваш максимализм, молодой человек. И не собираюсь никого оправдывать. Хочу только напомнить вам, что вся человеческая история написана человеческой кровью. Реками и морями человеческой крови. А если разобраться – никто и никогда не хотел зла, все хотели добра. Александр Македонский, Наполеон. Даже Гитлер! Если вдуматься, выведение породы людей будущего, всесторонне развитых, не подверженных болезням, разве это плохая идея? Просто человек несовершенен, а мир очень сложен. Надо познавать мир, познавать себя и по мере возможности совершенствовать и то и другое. Может быть вы и найдёте по-настоящему правильный путь.
После того семинара Попов здоровался со мной при встречах в коридоре. А на Наумову я стал глядеть другими глазами. Мне стало её жалко. Поэтому я перестал задавать ей каверзные вопросы, выводившие её из себя, и попытался вслушиваться в ту ахинею, которой она нас учила. Надо сказать, она даже не заметила перемены в моём отношении. Да помнила ли она о моём существовании в своей увлечённости научным коммунизмом?
Итак, на лекциях по Истории КПСС я проводил соревнования по макияжу среди Алёнок (потому тетрадь на последней странице и была испачкана помадой) или трепался с Наташкой. Сегодня она была не в настроении трепаться. Она сидела задумчивая и рассеянная и рисовала в тетради. Я заглянул ей через плечо. Клетчатую страницу гордо бороздил старинный корабль с двумя палубами, четырьмя мачтами и огромным количеством парусов. Наташка сделала завершающий штрих, потом перевернула страницу, и я снова обратился к Алёнкам. Они уже доходили до кондиции ночных привидений. За три парты от нас Лёва давился смехом и показывал мне большой палец. Я так и не понял, к чему это относилось, к сказке или к раскраске Алёнок. Наконец Наумова прервала лекцию, посмотрела на часы и произнесла единственные слова, которые услышали все: «Сделаем перерыв на десять минут.» И добавила: «Попрошу не опаздывать.» Только это, боюсь, услышал один я.
- Ты над чем так ржал? – спросил я у Лёвы.
- Сказка – во! – ответил он.
- А я думал, это ты над Алёнками.
- А что с Алёнками?
- Я соревнования по макияжу провожу: кто быстрее из чувихи превратится в чувырлу.
- Ну, на такие тонкости у меня просто зрения не хватает.
- А сказку дочитал?
- Да. На. Прочитай. Я знаю, что ты стихи не любишь, но это тебе понравится. И поверь моему слову – это будет растащено на цитаты и останется в веках.
Надо сказать, я купил журнал совсем не из-за сказки. Я вообще с трудом воспринимал стихи и в журналах их не читал. Меня тогда заинтересовал какой-то рассказ, сейчас не помню какой, но Лёва, записной поэт и знаток стихов, увидев стихотворную сказку, тут же выпросил у меня журнал.
- Это же Филатов! – сказал он.
- Ну. Актёр? – спросил я.
- Да-да, он самый.
- Так он ещё и стихи пишет?
- По-настоящему талантливый человек талантлив во всём. И поэт он гениальный. Дай мне пока почитать, а после перерыва я тебе верну.
- Ну возьми, - сказал я, обрекая себя тем самым на сорок минут скуки.
И вот счастливый Лёва возвращает мне журнал и от избытка чувств тычет пальцем в фотографию актёра. Я возвращаюсь на своё место. Наташка рисует лошадь. Бегущую лошадь с вытянутым в струну хвостом и развевающейся гривой. При этом глаза Наташкины смотрят совсем не на бумагу. Они обращены куда-то внутрь, а карандаш скользит по тетради будто сам собой.
- Здорово рисуешь, - сказал я.
- Нравится? – поворачивает она на меня невидящий взгляд.
- Правда классно. У меня два брата, один троюродный – профессиональный художник, а другой двоюродный – просто талант, так я им с детства бешено завидую. Мне-то Бог не дал.
- Ну, Он тебе дал что-нибудь другое. Ищи и найдёшь. А я тоже не умею, это так, балуюсь.
- Ничего себе баловство! – я внимательно посмотрел на неё, - ты вот что скажи, с тобой ничего не случилось? А то ты сегодня какая-то загадочная. Я уж начинаю бояться, нет ли опять суицидальных мыслей.
- Нет, нет! – рассмеялась она, и её взгляд впервые сфокусировался на мне и неожиданно обжёг меня нежностью, - какой ты заботливый, беспокоишься обо мне!
- Ну, я просто привык, что от тебя всего можно ожидать.
- Нет, теперь всё будет хорошо.
- Ох, подозрительно мне это.
Она погладила ладошкой мою руку, лежащую на столе и сказала:
- Ты чудо.
И опять вернулась в себя. Я понял, что расспрашивать её дальше бессмысленно и раскрыл журнал с намерением полюбить стихи. В аудиторию вошла Наумова и постучала деревянной указкой по кафедре.
Сказка и вправду оказалась чудесной, и после пары мы с Лёвой наперебой цитировали особо понравившиеся строчки. Я даже забыл о Наташке. Мы только столкнулись у выхода в конце дня. Я вынул журнал из сумки и протянул ей.
- На, почитай. Там сказка Филатова «Про Федота».
Она взяла журнал и покрутила его в руках.
- Это её вы с Лёвой цитировали и ржали, как ненормальные?
- Ну да.
- Пожалуй, почитаю. Хотя Филатова не люблю.
- Почему?
- Не знаю. Из Таганской плеяды мне ближе Высоцкий. А Филатов, мне кажется, попал в его тень и до сих пор не может из неё выбраться.
- Ну, если так, то ему просто не повезло, за что же его не любить. А таланты у них совсем разные, насколько я могу судить. Хотя я не театрал и не любитель поэзии. Мне ближе проза и кино.
- Наверное, это чисто по-женски, - вздохнула она, - любить того, кто ярче и удачливее.
- В таком случае ваша женская любовь действительно химера.
- Кто тебе такое сказал?
- Друг детства.
- Может быть, он чего-то не понял?
- Нет, его обманули.
- Настоящую любовь нельзя обмануть.
- Ой, не к добру этот пафос! Ты часом не влюбилась, сестрёнка?
- Нет, братец,- сказала она, опустила глаза и поддала носком сапожка камешек на обледенелом тротуаре, - я не влюбилась. Я поняла, что люблю. А это разные вещи.
- Могу на правах брата поинтересоваться предметом любви?
- Хочешь потребовать с него калым?
- Хорошая идея.
- Ты его не знаешь.
- А ты?
- Что я?
- Знаешь его?
- С детства. С тринадцати лет, как сюда приехали.
- Пять лет. Это срок. А полюбила только сегодня.
Она остановилась, раскрыла сумку, достала из неё какую-то тетрадь, вынула из неё сложенный вчетверо листок, исписанный мелким почерком, и протянула мне:
- На, прочти.
- Это что?
- Его письмо.
- Ну, я уж не буду чужие письма читать.
- А на правах брата?
- Всё равно не буду. Тем более написано мелко и неразборчиво. Лучше ты сама расскажи вкратце.
- Так нечего рассказывать! Мы с Серёжей в одном классе учились. А после восьмого он пошёл в мореходку, уехал в Мурманск. С тех пор пишет мне письма и приезжает на каникулы. А в эти каникулы мы поссорились, и он в августе даже уехал, не попрощавшись, и писем не писал. Даже с днём рождения не поздравил. А вчера я получаю от него письмо, вот это. Он пишет, что был в море на подлодке, и мой день рождения справлял там. У них что-то там случилось, и он подумал, что больше никогда меня не увидит, и очень испугался. И с тех пор думал только обо мне и о наших отношениях, и эти мысли очень помогали ему. А сразу по возвращении написал мне письмо. Вот это. Он любит меня!
- И тут ты взглянула на него новыми глазами…
- Да нет. Я просто поняла, что именно он и был мне нужен.
- Ну что же, совет, как говорится, да любовь.
- Ты что-то вроде погрустнел?
- Нет. Я просто подумал, что какие вы, бабы, мастера людям голову морочить. Кто-то здесь присутствующий совсем недавно уверял меня, что никому она не нужна, никто её не любит. А я, дурень, распинался, рассказывал ей, какая она красивая и настоящая. А оказывается, всё это было только из-за того, что Серёжа, с которым она летом поссорилась, ушёл в плавание и не смог вовремя поздравить с днём рождения.
- Так ты что? Обиделся? – она удивлённо раскрыла глаза и округлила ротик.
- Да нет, - рассмеялся я, - мне просто смешно. Я всё думал тогда, как тебя развеселить, а оказывается, от меня ничего не зависело.
- Ну да, - она тоже засмеялась, и так, со смехом, мы вошли в метро.
Она поехала на свою «Войковскую», а я в другую сторону, на Ленинградский вокзал. Мне и вправду было смешно. И немножко грустно. Я не знаю, кто этот Серёжа, наверняка не самый успешный человек на свете. И Наташка тоже не Бог весть что. Только никто, вспоминая обо мне не рисует в тетради парусники и лошадей.
21
Опять звонок. Сколько времени? Полночь. Что за напасть! Только начал проваливаться в сон! Джейн лежит рядом и морщится:
- Выключи телефон. Тебя нет. Нас нет.
Ронсон взял телефон в нерешительности, какую кнопку нажать. Ему тоже не хотелось возвращаться в реальный мир. Но долг победил, и он взял трубку.
- Слушаю.
- Шеф, это Шенкер.
- Что у тебя? Только говори быстро.
- Я нашёл убийцу.
- Очень хорошо. Но с этой информацией ты мог бы прийти ко мне завтра.
- Я сначала тоже так думал. Но я проверил его по нашей картотеке. Его там нет.
- Неудивительно.
- Нет, я не о том. Этого человека вообще не должно быть в городе.
- Он мог откуда-нибудь приехать. С космодрома, например.
- Я тоже так подумал. Мы с Беркли проверили на всякий случай и космодром, и данные со всех пропускных пунктов. Нигде нет этого человека.
- Да что за ерунда! Как вы могли это определить, если даже лица его не было видно?
- Было! В том-то и дело, что он не маскировался! – это уже прокричал Беркли в параллельную трубку, - мы обращали внимание в основном на тех, кто был в шляпах и очках, или шёл, опустив голову. А Шенкер предположил, что преступник мог не прятаться. И точно: камера запечатлела его во всей красе.
- Ну хорошо, и что вы предлагаете делать дальше? Кстати, что ты там делаешь?
- Меня Шенкер вызвал, когда у него возникли первые подозрения. А делать? – проверять весь Марс. Через архив Мэрии. Но это можете только вы, у вас же там есть неофициальный канал.
- Вы предлагаете мне поднять человека с постели, чтобы мы могли срочно проверить ваши данные? А почему это не может подождать до утра? Если ему надо было убежать, он это уже сделал, не дожидаясь, пока мы наведём справки. Но вообще-то, он на самом деле для нас практически неуязвим. Если его нет ни в одной базе данных, значит, мы не знаем, кого ищем. Он это понимает. Наверное, поэтому и тогда не прятался. В общем, зря вы меня будили. Давайте отложим до завтра.
Ронсон положил трубку. Джейн рядом уже не было. Едва он начал разговор, она выскользнула из-под одеяла и вышла из комнаты. Ронсон хотел её позвать, но подумал и тоже встал и пошёл на кухню. Джейн, обнажённая, стояла перед окном, не включая свет, и курила. Он подошел и обнял её сзади за плечи.
- Любуешься видом на ночной город из окна?
- Да. Ночью марсианский город похож на земной.
- Скучаешь по Земле?
Она пожала плечами и выпустила на оконное стекло струю дыма.
- В общем-то там было мало хорошего. Просто ничего другого не было. Моя жизнь – это моя жизнь, её уже не изменить. Я думала, что удастся. Тебя вот встретила. Но нет. Для меня пейзаж за окном везде одинаковый.
- Странные слова ты говоришь. Красивая и успешная женщина, а говоришь, будто какая-то старуха-неудачница.
- Да нет, - она повернулась и положила руки ему на грудь, - это всё ерунда. Просто ритм жизни такой сумасшедший, что хочется бросить всё и сбежать куда-нибудь. Вот с Земли я так же сбежала, сюда, думала, тут спокойнее. Оказалось – всё, как там. Мир везде стремится быть одинаковым. У тебя не бывает такого чувства?
- Да что с тобой? Откуда такие мысли?
- Я очень устала, милый.
- Возьми отпуск.
- И что мне с этого отпуска?
- Ну да. Тут даже на море не поедешь. Тогда пойдём спать. У меня завтра напряжённый день. Я близок к разгадке.
Утром Ронсон поехал не в управление, а в Мэрию вместе с Джейн. Джейн была как-то необычно грустна и даже будто напугана.
- Можно тебя спросить, Джек?
- Спрашивай. Если, конечно, это не по моей работе.
- Почему же? Ты ведь моей работой интересуешься, почему я не могу поинтересоваться твоей?
- В моей работе любая информация может быть чревата.
- Ты в чём-то подозреваешь меня?
- С чего ты взяла? Нет, конечно. Но тебе эти знания могут повредить. Меньше знаешь – дольше живёшь.
- Если так рассуждать, мне должно повредить само знакомство с тобой. Если преступник работает вместе со мной, он должен будет избавиться от меня, как от нежелательной свидетельницы.
- Ты что-то знаешь? Говори.
- Нет, я ничего не знаю. Но я боюсь.
- Чего ты боишься, если не знаешь? И с чего ты взяла, что преступник должен работать вместе с тобой? Нет, Джейн, ты что-то темнишь.
- Нет, ничего. Просто я боюсь. Мне приходилось встречаться с преступниками на Земле. А люди везде одинаковы.
Ронсон остановил машину.
- Выходи.
- Зачем?
- Выходи, я говорю.
Джейн вышла и захлопнула за собой дверь. Ронсон тоже вышел.
- Вот так, а теперь поговорим.
- Нам не о чем говорить.
- Ты первая начала этот разговор. Что тебе известно? Что было на Земле?
- Ничего.
Он схватил её за локоть и больно сжал.
- Пусти!
- Ты дожна сказать мне всё, что знаешь.
- Да ничего я не знаю, отпусти меня!
- Тогда отчего же ты так переполошилась?
- Я устала. Я тебе ещё ночью говорила. Ты этого не слышал? Да, моя жизнь на Земле не была безоблачной, что из того? Я и приехала сюда, чтобы всё забыть. А теперь это и здесь.
- Что – это?
- Людей убивают. Джек, я не хочу быть убитой, не хочу, чтобы убили тебя, вообще не хочу никаких убийств. Ты понимаешь? Я не преступница, я просто маленькая слабая напуганная женщина. А ты уже готов меня подозревать во всех грехах, только из-за того, что я дрожу за свою шкуру.
- Ладно, садись в машину, поехали.
Они вернулись в машину. Джейн нервно закурила. Руки дрожат, отметил про себя Ронсон.
- Ладно, прости, я, наверное, погорячился. Сейчас приедем, и я вызову констебля, чтобы тебя охранял. А вечером спокойно поговорим. Хорошо?
- Да не о чем нам говорить!
- Ладно, ладно.
Дальнейший путь прошёл в молчании. Прибыв в Мэрию, Ронсон с рабочего места Джейн позвонил в Управление Беркли.
- Бен, это Ронсон. Кто у нас сейчас свободен?
- Кейджи.
- Выдай ему оружие и пришли в Мэрию. Он нужен для охраны свидетеля. Как придёт, пусть обратится к Джейн Ферри, она введёт его в курс дела. Как дела у вас с Шенкером?
- Только что созвонился с Солингом. Едем с ним в каньоны в частном порядке. Правда, я заручился финансовой поддержкой Управления, одному мне такие расходы не потянуть.
- Ладно, спишем.
- Шенкер остаётся в Управлении на связи. Мне почему-то кажется, что мы с вами оба сегодня что-то найдём.
- И боюсь, находка будет не очень радостной. Вот ещё что. Можешь отправить мне по факсу фотографию вчерашнего незнакомца?
- Пожалуйста, - ответил Беркли и отключился. Из щели факса выползла фотография, довольно чёткая. Ронсон взял её и обратился к Джейн:
- Вот и отлично. Пока. Сейчас приедет наш сотрудник по фамилии Кейджи. Распоряжайся им по своему усмотрению. Он толковый парень, тебя в обиду не даст. А сейчас проводи меня в архив.
Снова рутинные процедуры сканирования и идентификации. Снова Ронсон остался один на один с самым мощным компьютером на Марсе. И у него было несколько вопросов к этому компьютеру.
В это время Беркли, выдав оружие констеблю Кейджи, вышел из Управления. Тут же к нему подъехал джип и распахнулась дверца. Солинг, сидевший за рулём, призывно махнул рукой, Беркли вскочил в джип, дверца захлопнулась и джип, резко взяв с места, влился в толпу машин на проспекте.
В офисе Полицейского Управления сидел констебль Шенкер и сосредоточенно набирал программу на клавиатуре компьютера, изъятого вчера Ронсоном из отдела кадров космодрома.
В четырёх километрах от кордона «Чарли» дорога начала плавно подниматься и уходить влево. Солинг снизил скорость и двигался медленно, вглядываясь в правую обочину. Наконец он затормозил и уверенно съехал с дороги и направился вниз по каменистому склону. Беркли сверился с картой. Всё правильно, здесь один из отрогов каньона соединяется с поверхностью. Широкий спуск постепенно перешёл в ущелье, которое резко свернуло вправо, и джип въехал в каньон.
- Ну вот мы и на старте, - сказал Солинг, - не боишься?
- Чего я должен бояться?
- Здесь нет связи с городом. Случись что, нас даже не будут знать, где искать. Мне, например, всегда немного страшновато. Я не супергерой.
- К чему ты всё это говоришь?
- Так. Всё может случиться. Всё-таки, Марс – чужая планета, не наша. И то,что мы сюда пришли и распоряжаемся, как хозяева, добра нам не принесёт.
- Удивляюсь, как ты с такими настроениями работаешь в разведке.
- Эти настроения у меня недавно, - сказал Солинг и замолчал, сосредоточившись на управлении машиной.
Джип ехал по дну каньона очень быстро, и Беркли даже подумал, что Солинг с его упадочническими настроениями хочет разбиться. Но тот управлял уверенно, словно знал дорогу. Через полчаса они въехали в тот отрог каньона, где было найдено тело. Беркли сверялся с картой.
- Останови здесь, пожалуйста.
Солинг затормозил, и джип, лихо вспахав донный гравий, остановился. Беркли вышел, Солинг, немного помедлив, пошёл за ним. Беркли шёл по дну, будто ища что-то, Солинг медленно двигался за ним. Внезапно Беркли встал на колени и стал шарить руками по песку.
- Что-то нашёл?
- Да. Они были здесь. После этого. Видишь след?
- Похоже на след большого грузовика.
- Это и есть след большого грузовика. Я хочу выяснить, что это за грузовик и как он здесь оказался.
- Полагаю, съехал с шоссе.
- Ну да. Ты как сам-то думаешь, возможно такое?
- Теоретически всё возможно.
- Тогда второй вопрос: зачем? И кому это нужно?
Солинг вздохнул.
- Вот и я не знаю. У шефа есть какие-то догадки, у меня тоже. Он полагает, что тут действует какая-то банда, направляемая с Земли.
- А ты что думаешь?
- Я думаю, что ты можешь меня просветить.
- Я? – Солинг расхохотался, - о чём ты?
- А чего ты смеёшься? Разве ты не геологоразведчик? Ты, как никто другой, должен знать, что скрывают в себе каньоны. Зачем существуют грузовики? Чтобы возить грузы. Тяжёлые грузовики – для тяжёлых грузов. «Вудворт» везёт двадцать тонн. Выходит, где-то в каньонах ведутся масштабные разработки, и сырьё перевозится в Марстаун или на космодром, но скорее всего ещё куда-то, где есть возможность его переработать, не привлекая внимания, или спрятать. Логично?
- Ну, может быть и логично. Но так ли это на самом деле?
- Вот это я и хочу узнать от тебя. Ты ведь не можешь не знать.
- Ты бредишь.
- Солинг, ты хорошо меня знаешь, ещё по Земле. Ты знаешь, что я всё равно докопаюсь. Ты знаешь, что мой шеф – настоящий полицейский бульдог, и даже если ты меня сейчас пристрелишь или просто оставишь здесь умирать, он выйдет на твой след и посадит тебя. Я хочу дать тебе шанс. По нашему земному знакомству. Ты ведь хороший мужик, Солинг, зачем тебе гнить в тюрьме?
- Ах вон ты как… нет, это всё чушь. У вас же нет ничего конкретного, только домыслы.
- Ничего себе домыслы – два трупа! Это вполне конкретное уголовное дело. А если учесть, что по Марсу ходят люди, которые по всем документам либо давно на Земле, либо никогда не прилетали оттуда… сколько их? И чего стоят их жизни? Солинг, я ни за что не поверю, что ты убийца. И не хочу, чтобы в это поверил суд.
- С чего ты взял, что будет суд?
- Суд обязательно будет. Какие бы могущественныен люди ни стояли за вами, они всего лишь люди. Всегда найдётся тот, кто сильнее. Это как в карточной колоде – самый сильный туз, но его бьёт шестёрка. Или ты надеешься, что твоего туза не побьют? Пойми, всё когда-то обнаружится, и вы никуда не уйдёте. Тебе только надо определиться. Я предлагаю тебе вовремя соскочить с этого поезда, несущегося в пропасть, и пойти со мной по твёрдой земле.
- Да ты прямо поэт, Беркли. «Поезд, несущийся в пропасть»! Это, кажется, называется метафора? Почему ты стал полицейским, а не пишешь себе стихи? Баллады о покорителях Марса, например, о незаметных тружениках вроде меня? О людях, которые, раз попав в некую систему, становятся в ней винтиками, увязают, как в паутине, и теряют всё: друзей, совесть, личность? Ты со своей поэтической душой просто не представляешь, в какое дерьмо собираешься прыгнуть сразу двумя ногами. Пожалуй, для тебя было бы лучше, если бы я тебя сейчас пристрелил или уехал, оставив одного умирать.
- Значит, я прав!
- Чему ты радуешься?
- Тому, что ты, несмотря на свои слова, сейчас обдумываешь моё предложение. Рискнуть или не рискнуть – вот в чём вопрос. В обоих случаях будет трудно, очень трудно, и жизнь твоя будет висеть на копеечном волоске. Только в одном из вариантов ты останешься с чистой совестью. И с поддержкой от меня и Ронсона. Пусть это немного на первый взгляд, но бриллианты тоже невелики, тем не менее ценны. А второй вариант – ты остаёшься один на один со своей бедой. Твои хозяева не зачтут тебе в актив, если ты убьёшь старого друга им в угоду. Предателей никто не любит и не ценит. Помнишь эту историю про Иуду? Его никто не стал убивать – он сам повесился. Поверь мне, если всё равно умирать – то лучше в честном бою. Ну, что?
Солинг, не ответив, медленно развернулся и пошёл к джипу. Беркли стоял и смотрел, как он залезает внутрь, закрывает дверцы, заводит двигатель.
- Солинг, у меня запас кислорода на десять часов. Я буду ждать тебя здесь.
Солинг не ответил. Джип плавно объехал стоящего Беркли и скрылся за поворотом.
22
- Ты просто не представляешь себе моё состояние теперь. Это даже не гора с плеч, это просто я не знаю что!
Маме сегодня сообщили, что злокачественных образований у неё нет. Обычная киста, только сильно запущенная. Небольшой курс укрепляющей терапии, а потом операция – и всё в порядке, мама будет, как новенькая. Только не схлопотать бы ей инфаркт на эмоциональной почве. Видимо, укрепляющая терапия – это курс успокоительных, потому что под нож в таком состоянии ложиться нельзя. Хотя, кто их, медиков, знает.
- Жалко только, Новый год встречать придётся в больнице.
- Ну, может, тебя отпустят на один день…
- Нет, куда там! Если операция двадцать второго, это я ещё с открытой раной буду.
- Да нет, за восемь дней должно уже немного затянуться. С повязкой будешь ходить.
- Ну всё равно, не ехать же в деревню с повязкой.
- К бабушке поезжай. Если хочешь, я у неё останусь на праздник.
- Нет уж, ты давай, поезжай в деревню, к отцу. А то он там один заскучает. Нельзя человека одного оставлять.
Я подумал о том, сколько раз мы оставляли его одного, когда ездили вдвоём к бабушке, но промолчал. Видимо, маме (как и мне) это пришло в голову только сейчас.
- Так, послушай, - вдруг встрепенулась мама, - а ты почему не на занятиях?
- У нас первой парой начерталка, а я уже зачёт получил.
- Ну молодец. Ты давай, сдавай все зачёты , чтобы погулять на каникулах подольше.
- Я постараюсь.
Мама наклонила мою голову к себе и поцеловала в лоб.
Значит, всё закончилось! Нет, конечно, остаётся червячок сомнения, где-то там, внутри зудящий: врачи, как всегда врут, они успокаивают, подслащают пилюлю, а на самом деле никакая операция уже не нужна, и мама умрёт у них на столе. Но червячка я усиленно глушил, стараясь отвлечься на посторонние проблемы, например, на продолжение своей марсианской истории, которая за столько времени мне порядком надоела. Что поделаешь, я не умею писать быстро, я не умею вызывать вдохновение, я вообще многого не умею, что, наверное, необходимо творческому человеку. Да я и не творческий человек. Я человек, бегущий в творчество от реальности. Как другие пьянствуют, так я иногда отправляюсь на Марс. Там лучше, чем здесь. Там умирают другие, не я и не мама.
А мама сегодня позвонила бабушке. В девять часов вечера. Я не вышел из комнаты на телефонный звонок, дождался, пока бабушка сама подойдёт.
- Юленька! Ты где?.. Где?!! Как?!! Господи, что ты такое говоришь?!! Какая больница? А почему я ничего не знаю? А Аркадий знает? Ну, паршивец! Нет уж, дорогая моя, держать это в тайне от меня – свинство! Я же мать. Ну и что? Это моё дело – волноваться. Разве можно прожить жизнь, не волнуясь? Дурочка ты моя! Конспирацию развела! Ну ладно. Так что там? И когда операция? Ну, ты ещё сможешь ко мне на Новый год приехать. Ну подумаешь, с повязкой приедешь! А ты думаешь, там в праздник кто-нибудь будет? Да ну, перестань ты. А что ты к Игорю не пошла? Он бы тебя в свою больницу пристроил, в ведомственную. А это никакого сравнения! Или ты и от него прячешься? Ну, конспираторы! А! Ну, это ты зря. Там действительно врачи настоящие, не то, что наши коновалы. Я думаю, тебе надо на операцию туда лечь, чтобы уж наверняка всё прошло, как следует. Нет, ты послушай меня, я всё-таки поговорю с Игорем. Тут шутить нельзя. Ну ладно, ладно. Ладно, говорю, хорошо. Да, дома, у себя в комнате, занимается. Аркадий! Иди, мама зовёт!
Я подошёл к телефону и взял трубку у бабушки.
- Ну что там, как бабушка?
- Нормально.
- Ну, слава Богу. Слышал, что она мне наговорила?
- Конечно.
- Ладно, ты там последи за ней.
- Хорошо.
- Ты Кешке не говорил?
- Нет.
- Скажи ему. Если захочет, пусть приходит, объясни, как меня найти.
- Хорошо.
- Ну, спокойной ночи.
- Спокойной ночи.
Я положил трубку.
- Эх вы, конспираторы, - сказала бабушка, сдерживая слёзы, - обманывали меня!
- Не обманывали, берегли, - ответил я, намереваясь уйти обратно, в свою комнату, но бабушка удержала меня.
- Да что же вы думаете, я такая дохлая у вас? Я ведь ещё и не такое выдерживала! У меня ведь дочка любимая, младшая, умерла, умница, красавица! Ты ведь, наверное, ничего и не знаешь, это до твоего рождения было.
- Я знаю. Мы с мамой даже однажды на могиле были.
Бабушка села на тумбочку, сдвинув телефон к самому краю, и отвернулась. Я понял, что она плачет, но так и стоял рядом, как столб.
- Её все очень любили, - всхлипнула бабушка, - все! Ты не представляешь, какая она была. И как её дедушка любил! Она для него была – всё! И вдруг такое. Два месяца – и не стало. Он на руках её носил в последние дни, она вся высохла, как тростиночка стала, лёгкая. Так и умерла у него на руках. Он ей глаза закрыл. И потом, после похорон, собрал все её вещи и все фотографии в два чемодана и увёз на дачу. И больше ни слова о ней. Так и не знаю, сам это он так решил, или она его попросила… Но с тех пор – как будто не было её. Видишь, как…
Я продолжал молчать и стоять рядом. Бабушка успокоилась.
- Надо бы на могилу съездить. Я там каждый год стараюсь бывать, весной и осенью. В этот год осенью не была. Давай с тобой съездим, - она повернулась ко мне и утёрла мокрое лицо рукавом.
- Давай, - сказал я, чувствуя, как глаза заволакивают запоздалые слёзы.
- А ещё я думаю, надо нам съездить на дачу и привезти фотографии, если они там ещё сохранились. И сделать портрет, повесить на стену. Сейчас можно в студию отнести, там любую фотографию восстановят, увеличат и раскрасят.
- Это я и сам смогу сделать. Когда поедем?
- Давай в какое-нибудь воскресенье.
- Только не в это. Мне надо к отцу. Да можно и среди недели. У меня бывают свободные дни, - соврал я.
- Откуда у тебя свободные дни, когда сессия на носу? – всполошилась бабушка.
- Ну, я кое в чём впереди графика иду, - сказал я, умолчав, что в большинстве дисциплин я от этого графика бессовестно отстаю.
* * * *
Один из парадоксов городской жизни: живя рядом, мы с Кеном видимся едва ли не реже, чем раньше, и становимся всё дальше и дальше друг от друга. Обычно его не застать дома. Я звоню, а Людка секретарским голосом сообщает мне, что «Иннокентия Игоревича нет дома». Поздно-поздно вечером он, наконец, приходит, но ему очевидно не до меня. Мало того, что за день, где-то набегавшись, устал, так ещё и уроки надо делать. А тут он вдруг сам позвонил.
- Братан, не хочешь в кино сходить?
- С чего бы вдруг?
- Ты не рассуждай, просто соглашайся.
- Ладно, соглашусь.
- Делаешь мне одолжение?
- А что за фильм?
- Американский. Фантастика. Короче, жду тебя у «Электрона» через полчаса. Не опаздывай.
Ещё бы мне опоздать на американский фантастический фильм! Я оделся в несколько секунд и выскочил на улицу, едва попрощавшись с оторопевшей бабушкой.
На улице был мороз. Зима в том году вообще была холодная, но тем вечером температура резко упала до минимума, и я за пятнадцать минут, пока добирался до кинотеатра, отморозил нос. Перед входом в кинотеатр стояла длиннющая очередь. Надо же, как любит народ американские фантастические фильмы, подумал я и порадовался, что мне не надо стоять в очереди, потому что Кешка купил билеты. Народ действительно любил американское кино, но очередь, как оказалось, была не в кинотеатр. У входа стоял микроавтобус «рафик», гружёный какими-то коробками. Присмотревшись, я увидел, что это не коробки, а чемоданчики-«дипломаты» и спортивные сумки. Тут прошёл шепоток «милиция!», толпа начала разбегаться, и я едва успел нырнуть в фойе кинотеатра. Но опоздал, уже за дверью меня догнал милиционер и схватил за плечо.
- А ну пройдёмте, молодой человек!
- А что я сделал? Я в кино пришёл.
- Билеты!
- Они не у меня. Мы договорились с братом встретиться.
- Ну вот и пойдём в отделение, там встретишься со своим братом.
- Эй, я здесь! – Кешка был уже внутри и, увидев меня, поспешил на помощь, - вот билет, у меня, отпустите его!
Он протянул билет ничего не понимающей бабушке-вахтёрше, она повертела его в руках и передала милиционеру.
- А что он сделал?
Милиционер тоже повертел билет в руках, отдал его вахтёрше и оттолкнул меня. Я прошёл внутрь.
- А что случилось? – спросила бабка.
- Да там перед входом портфелями торгуют, вот милиция их и накрыла. А меня в темноте, наверное, за кого-то из них приняли.
- А! – понимающе кивнула она, - спекулянты. Ясно. Эй, а с носом у тебя что?
Я коснулся кончика носа и не почувствовал прикосновения.
- Отморозил, - сказал Кешка, - давай, растирай. Надо бы снегом.
- Нет, туда я больше не пойду, а то и правда заметут.
Мы прошли в зал и заняли места.
- Что это ты в кино решил? – спросил я.
- Так, - махнул рукой Кешка и сам спросил, - как мама твоя?
- Ты знаешь?
- Естественно. Мне отец сразу сказал.
- Да ничего, нормально всё. Сказали, сделают операцию – и всё в порядке будет. А рака никакого нет.
- А чего она к отцу не захотела? Там бы ей лучше было.
- Ну, она взрослый человек, сама решает. А потом ты же знаешь, мы люди деревенские, нам бы чего попроще, к земле поближе.
Кешка обиделся:
- При чём тут это?
- Да не знаю. Я бы, наверное, тоже себя не в своей тарелке ощущал.
- Хочешь полезный совет? Изживай в себе комплексы. Они здорово мешают жить.
- При чём здесь комплексы? Просто каждому своё место. Деревня ничем не хуже города, даже во многом лучше. Ты же сам говорил, что в городе так не отдохнёшь, как в деревне. Природа… Где она в городе? Что-то одно, либо природа, либо медицина. Городской человек неуютно себя в поле в грозу будет чувствовать, а деревенскому в современной больнице противно. Это, по-моему, нормально.
- Ну не знаю. Если так, ты из своей деревни никогда не выберешься.
- Ты так говоришь, будто деревня – это такая куча дерьма. А по-моему, дерьмо можно сделать везде. Ладно, давай кино смотреть.
После фильма мы вместе возвращались домой на автобусе. Фильм был интересный, и не хотелось расставаться с полученным удовольствием.
- Как, кстати, твоя история, - спросил Кен, - пишешь?
- Да, ни шатко, ни валко.
- А чего?
- Так мне читатель нужен, зритель, слушатель. Самому для себя неинтересно.
- Так ты напиши, да пошли в какой-нибудь журнал.
- Надо подумать. Слушай, поехали ко мне, заодно почитаешь.
- Поехали, - легко согласился Кен.
Мы проехали Кешкину остановку и вышли у универсама.
- Пойдём пешком, а то замёрзнем, пока дождёмся.
- Пошли, - Кен опять был согласен.
- Слушай, я хочу тебя спросить, ты знаешь, что у твоего отца и моей матери была сестра?
- Знаю. Я даже помню её.
- Ты же тогда совсем маленький был, годик.
- Ну и что? Помню всё равно. Потом родители мне сказали, что она умерла и о ней не надо говорить. Я и не говорил. А чего ты про неё вспомнил?
- Вчера мать позвонила бабульке, рассказала, что лежит в больнице. Та обиделась, что от неё скрывали. И рассказала мне эту историю.
- Так ты не знал?
- Знал. Однажды с матерью на кладбище были. Знаешь, что бабулька предложила? Съездить на дачу, там дед её вещи и фотографии припрятал, и привезти фото, чтобы портрет сделать.
- Хорошая идея.
- Давай с тобой возьмёмся?
- Не вопрос. Когда?
- Вот этого я не знаю. Я на выходные домой езжу, надо отцу помогать. А на буднях ты можешь?
- Ну давай созвонимся. Ты хочешь без неё ехать?
- Я думаю, да. Ну что она попрётся туда в мороз! А где чемоданы лежат, я догадываюсь. На чердаке. Мы возьмём все фотографии, привезём ей, пусть она выбирает. А я потом увеличу, отретуширую, да хоть раскрашу, и портрет сделаю.
- Хорошая идея.
- Значит, жду звонка. Только лучше ехать с утра. Во-первых, светло, а во-вторых, чтобы было время ещё там посидеть. Так что, вечером звонишь, утром едем.
- Лады.
Бабушка была рада Кешке. Он тоже сделал вид, что страшно соскучился. Или в самом деле соскучился? Действительно, сколько времени он здесь не был? Видя, как он целует бабушку, я подумал, что он сильно изменился. Ведёт себя не как внук, а как гость.
- Кешенька, есть будешь?
- Нет, бабуль, я сыт. Извини, я ненадолго, к Аркадию.
- Ну иди, что с тобой делать…
Мы прошли в мою комнату.
- Ну давай, - сказал Кен, и я протянул ему тетрадь.
Он, как обычно, погрузился в сосредоточенное чтение.
- Ну как? – спросил я, когда он закрыл тетрадь.
- Погоди ты. Дай хоть подумать прежде, чем ругать.
- А ты ругать собрался?
- Конечно. Я, например, не понимаю, при чём здесь Джейн. Ты с таким смаком её описываешь, прямо препарируешь. Это имеет какое-то отношение к сюжету детектива?
- Даже не знаю, что и сказать. Может быть и имеет. История-то не закончена.
- Так закончи. А то получается какая-то ерунда из обрывков: тут детектив, тут фантастика, а тут душевные метания подруги главного героя. Нет цельной картины.
- Пишу урывками, некогда сосредоточиться.
- Вот если бы сосредоточился и не разбрасывался на препарирование человеческих душ – получился бы нормальный детектив.
- Так любой сюжет, в том числе и детектив, делают человеческие души. Вот мы с тобой только что фильм смотрели, там тоже есть главная героиня, а есть её парень. Он никто, но без него сюжет не склеится. Я, кстати, весь фильм думал: если она такая хорошая и положительная, то как она смогла связаться с этой сволочью?
- Вот и я об этом.
- Но в жизни бывает всякое. Так что, я думаю, мне удастся примирить Джейн с сюжетом. Хотя, по-моему, она там не лишняя.
- Ладно. Не убедил, но спорить не буду. Вообще мне пора домой идти.
- Ну иди. Завтра у тебя что?
- Как всегда, учёба.
- Рад был увидеться. Ещё бы почаще. Ты так иногда вытаскивай меня куда-нибудь, я-то не сподоблюсь. Сам никуда не хожу, ничего не вижу. А с тобой – с удовольствием. Так что спасибо тебе.
- Да не за что. Я тоже рад. И кино хорошее посмотрел, и с братом увиделся. Лучшее лекарство для души.
- А что, душа больна?
- Да нет. Просто так бывает: живёшь, живёшь, всё нормально, спокойно, по рельсам. Аж тошно. И вдруг понимаешь, что всё последнее время жизнь на тебя давила, душила, а ты этого не замечал: привык к давлению! И возникает дикое желание освободиться, соскочить с рельсов и походить по траве. И начинаешь делать глупости, дурить по полной. Так в запой входят.
- Это непорядок.
- Да нет, это нормальная взрослая жизнь. Груз ответственности за тех, кто тебя окружает. Просто трудно. Устаёшь. Ты всё это ещё увидишь.
- Так что случилось-то?
- Да ничего, ничего. Устал просто. А сегодня, кажется, отдохнул. Ладно, я пойду.
- Звони.
- И ты не пропадай.
Я закрыл за ним дверь.
- Что там у него случилось? – спросила бабушка, вышедшая из кухни.
- Да нет, ничего.
- А куда ты так бегал к нему?
- Да в кино мы ходили. Он купил билеты и позвонил мне, чтобы я быстрее приезжал. Вот я и сорвался.
- Наверное, хотел с девушкой сходить, а она не пришла. Кино-то хорошее было?
- Отличное! Фантастика про пришельцев.
Бабушка покачала головой и ушла обратно.
23
Ронсон сосредоточенно просматривал информацию, пришедшую с Земли на терминал Мэрии Марстауна и только качал головой. Внезапно, едва взглянув на вновь открытую страницу, он вскочил со своего места и бросился к двери. Чёртова система охраны! Идентификация по отпечаткам пальцев, по радужной оболочке, по голосу, по электрическому сопротивлению тела… Так, надо успокоиться, иначе сопротивление не совпадёт со значением параметра, снятого при входе, и глупая машина меня не выпустит. Какой всё-таки идиотизм! Я ведь нахожусь в герметичном помещении, здесь даже вентиляции нет, стоит регенератор воздуха! Как могу войти сюда я а выйти – кто-то другой? Впрочем, это действительно так, человек, проходящий идентификацию по эту сторону двери, уже не совсем тот, кто проходил подобную процедуру по ту сторону. Лицо то же, отпечатки пальцев совпадают, радужная оболочка без изменений, даже сопротивление удалось вогнать в норму. Но человек другой. То был совершенный полицейский, а это – обычный мужчина, думающий только об одном: успеть! Наконец дверь открылась. Ронсон забыл об оставленных на столе листках с пришедшей с Земли информацией, которая могла бы стать точкой опоры для того, чтобы перевернуть Марс. Он бежал по коридорам, прыгал через ступеньки… только бы успеть!
Он не успел. Когда он ворвался в комнату, в ней уже никого не было. Убийца ушёл через дверь, оставив только запах порохового дыма. Джейн и Кейджи ушли другим, совершенно неизвестным путём, оставив после себя лежащие на полу красивые, одетые и почти совсем неповреждённые, если не считать маленьких дырочек на груди, тела. Идеальный полицейский, вошедший в помещение архива два часа назад, несомненно помчался бы по коридору и нагнал того, кого можно нагнать – преступника – и вытряс бы из него душу. Но простой человек, выбежавший из архива минуту назад, был иррационален, как все простые люди. Он кинулся к телу, которое оставила Джейн в надежде нагнать её душу. Пульс! Где пульс! Одна дырочка, убийца очень спешил и не стал делать контрольного выстрела, есть микроскопический шанс, что сердце не пробито насквозь, а только чуть-чуть задето, поцарапано, и его ещё можно запустить. Ронсон разорвал деловое платье у неё на груди и приложил руку к ране. Крови почти нет – обнадёживающий признак. Господи, она тёплая! Он почувствовал еле заметную дрожь: Джейн ещё не совсем ушла, она будто стояля в дверях и раздумывала, то ли уйти сразу, не затягивая сцену прощания, то ли остаться ещё ненадолго, а там, глядишь, подоспеет помощь! Ронсон принялся делать искусственное дыхание. Внезапно зазвонил телефон. Подождут. Нет! Телефон! Надо вызвать помощь! Ронсон рванулся к аппарату.
- Слушаю.
- Кто это? – раздалось на том конце.
- Лейтенант Ронсон, начальник полиции Марстауна. А вы кто?
- Не думаю, что моё имя вам что-нибудь скажет. Надеюсь, мой посланник сделал своё дело? Я прошу извинить его, он очень спешил и потому не смог сделать всё так аккуратно, как с Крайчеком. Издержки профессии, сами понимаете.
- Пошёл ты к чёрту!
- Э! Лейтенант, не надо злиться, это непродуктивно. Впрочем, вам всё равно ничто не поможет. Ваш помощник поехал в Каньоны с моим человеком. Он оттуда не вернётся. А ваша подружка… Знаете, наверное правильнее было бы убить вас. Хороших полицейских на свете много, на ваше место пришлют другого, и все дела. А Джейн – она только одна! Уж поверьте мне, я это знаю не хуже, чем вы. Даже лучше. Но, понимаете, ваша смерть действительно ничего не изменит, поэтому она мне не нужна. Мне нужно вас раздавить, как червяка. А жить – живите, только не мешайте мне.
- Я не знаю, кто ты, но будь уверен, я тебя найду и сам раздавлю, как червяка. А сейчас иди к чёрту, у меня важное дело.
Ронсон нажал на рычаг телефона и включил аварийную сигнализацию. Пусть придёт как можно больше народу, вызовут скорую помощь, в конце концов. Ещё не всё потеряно. Пока выла сирена, Ронсон делал Джейн массаж сердца и искусственное дыхание и напряжённо думал. Пожалуй, он знал имя злодея. Оно было в бумагах, пришедших с Земли. Надо было только сопоставить все факты и сложить из них общую картину. Ах, Джейн, Джейн! Зачем ты с ними связалась? Вот чего ты боялась, маленькая глупая женщина. Вот о чём ты думала, стоя у окна сегодня ночью. Ты всё знала. Почему же ты ничего не сказала мне? Неужели ты сомневалась во мне? Неужели думала, что я не смогу тебя защитить? Ты не верила в то, что я смогу найти выход из той сети, в которой ты запуталась? Ты не верила в то, что я, если понадобится, заслонил бы тебя от пули собой… Глупая маленькая Джейн, я же тебя люблю. А ты побоялась мне довериться. Ты думала, что я испугаюсь твоего прошлого? Или твоего настоящего? Джейн, ты не знала одного: настоящая любовь сильнее прошлого и настоящего вместе взятых. Вдвоём с тобой мы бы всё преодолели. Ну ничего, ты выживешь, ты обязательно выживешь, и мы преодолеем всё. Только потерпи немного.
В кабинет приходили какие-то люди, Ронсон, не отрываясь от своего дела, отдавал распоряжения. Выяснилось, что последний звонок на телефон Джейн, тот звонок, на который отвечал Ронсон, сделан с автомата в одном из коридоров здания Мэрии. Ну что же, теперь имя преступника известно. Сейчас приедут медики, и я пойду к нему. А вот и они. Нет, я, пожалуй, поеду с тобой. Он никуда не денется, а я должен быть спокоен за тебя.
Можно было бы попытаться выбраться наверх, как сделал тот ночной пострадавший. Интересно, на что он надеялся? Куда спешил? Чего боялся? Он явно ехал по дну каньона на грузовике. Потом что-то случилось, и ему пришлось покинуть машину. Что могло случиться? Что-то очень серьёзное. Может быть, взрыв? Вероятнее всего. В таком случае стоит пройти вперёд и посмотреть. Беркли не думал о том, что жить ему осталось всего каких-то несколько часов. Да он и не верил в это. Солинг не убийца. Он мог впутаться в грязную историю не по своей воле, он мог ошибиться, но сознательно выбрать убийство не мог. Он вернётся. А Беркли пока проверит свою версию. Что бы ни было, он в первую очередь полицейский, и останется им до самого конца. Лучше умереть в бою. Беркли проводил взглядом удаляющийся джип и, не дождавшись, пока тот скроется за поворотом, повернулся и пошёл дальше. Только не надо спешить, чтобы сэкономить воздух. Он шёл почти час, пока за одним из крутых поворотов не наткнулся на следы аварии. Вот что произошло: грузовик на большой скорости перевернулся. Водитель остался жив и решил уйти отсюда пешком. Это естественно, ведь радиосвязь в каньонах не работает. Значит, надо было либо добираться пешком до места назначения, либо подняться наверх, чтобы связаться с подельниками. Тут ему не повезло: он вышел на шоссе и был сбит проезжавшим грузовиком. Так, это понятно. Теперь сверимся с картой. Интересно, а была ли карта у водителя? Должна быть, конечно. Ну вот, смотрим. Что видим? А видим, что не получается. Ведь не здесь он поднимался наверх, а довольно далеко отсюда, хотя здесь было бы ничем не хуже. Почему? Либо, что он хотел выйти в определённой точке шоссе (хотя что ему там делать?), либо он хотел попасть совсем не туда и перепутал направление. После такой аварии это неудивительно. Тогда надо выяснить, куда он шёл. Для этого сначала надо узнать, в какую сторону он ехал. Беркли исследовал каждый дюйм места аварии, осмотрел все масляные пятна и покорёженные железки. Вот следы тягача. Он приехал оттуда и туда же уехал, потащив за собой аварийную машину. Тягач, видимо, той же марки. У них серьёзный автопарк. Интересно, что они возят? И куда? И откуда? Осмотр места аварии ничего не дал. Скорее всго обе машины были пусты. Ладно, попробуем предположить, куда хотел попасть водитель после аварии. Опять карта. Беркли всматривался в причудливые переплетения линий и пытался представить себе, как могут выглядеть соседние отроги каньона. Ведь если он не хотел попасть на шоссе, значит, ему был нужен другой каньон. Внезапно линии карты пересеклись в глазах Беркли в некоей определённой точке, и он всё понял. Осталось только попробовать перелезть через высокий берег. А что, в принципе это возможно. Если бы не скафандр, Беркли почесал бы в затылке и поплевал на ладони. Но физически это сделать было невозможно, поэтому он просто пригляделся к стоящей перед ним каменной стене и медленно, но уверенно полез вверх.
Констебль Шенкер был идеально приспособлен для тонкой и кропотливой работы, требовавшей постоянного напряжённого внимания. Кто бы мог подумать, что этот человек с внешностью костолома на самом деле обладает колоссальным терпением и усидчивостью. Вчера он просмотрел несколько тысяч кадров и выбрал-таки необходимые. А сегодня ему предстояло слой за слоем развернуть биологический блок памяти компьютера, чтобы обнаружить между слоями в чешуйках отмершей ткани следы стёртой информации. Однако, даже занятый таким скрупулёзным делом, он оставался сильным человеком с отменной реакцией. И незванный гость, вломившийся в кабинет с пистолетом в руках, никак не ожидал этого. Впрочем, он, похоже, вообще не ожидал увидеть здесь никого, а пистолет достал на всякий случай. Шенкер был для него неожиданностью, не меньшей, чем он для Шенкера. Но и не большей. Тем не менее, Шенкер среагировал мгновенно, запустив в гостя отвёрткой, а следом прыгнул сам, сбил его с ног ударом огромного кулака и сорвал маску.
- Маска, я тебя знаю! Это ты убил Крайчека. Зачем? Говорят, он был хорошим парнем.
Гость в ответ только захрипел от боли.
- Ну конечно, ты обиделся. Извини, что сразу не предложил чаю с булочкой. Понимаешь ли, я тебя в маске не сразу узнал. Ну-ка, дай пистолетик, - Шенкер взял пистолет с пола и разрядил его, - хороший пистолет. Тёплый ещё. Значит, ты, прежде чем встретиться со мной, потренировался. Как видишь, тебе это не помогло. По бутылкам стрелял? Или по крысам?
Незнакомец снова что-то прохрипел.
- Что-что? Повтори, я не понял.
- Я говорю, тебе всё равно конец. И всему вашему Управлению.
- Да? Я думаю, если бы сейчас кто-то вошёл сюда и увидел нас, он бы составил другое мнение насчёт того, кому конец.
- Не празднуй победу. Я убил Кейджи и Джейн. Беркли тоже убит. В каньонах. Его тело даже не найдут, чтобы похоронить. Да и некому его хоронить будет.
- Да. Ну что я могу тебе сказать? Ты неправ! И очень неправ. А зачем ты сюда пришёл?
- Не твоё дело.
Шенкер сунул ему под нос свой гигантский кулак.
- Эта штука будет эффективнее твоего пистолета. Насмерть не убью, а правды добьюсь. Предлагаю проявить сознательность и рассказать.
- Я пришёл за компьютером Крайчека. Его надо уничтожить.
- Видишь там, на столе? Это его кусочки. Если ты хотел, чтобы он преставлял из себя такое зрелище, то ты опоздал, я всё сделал сам. Только пока не успел добраться до содержимого блока памяти. Это слишком длительная и кропотливая работа. Но я думаю, ты меня просветишь. Не хочу терять время, если информацию можно получить другим способом. Рассказывай.
- Я ничего не знаю.
Шенкер опять поднёс кулак к его носу.
- Я правда ничего не знаю. Мне и не надо ничего знать. Этот олух Крайчек случайно узнал и начал интересоваться – так шеф приказал его убрать. Это моя работа. А знать – не моя.
- Тем хуже для тебя. Вообще это плохо, когда не знаешь, что и зачем делаешь. Можно оказаться в такой неприятной ситуации, в которой ты оказался сейчас.
Тут зазвенел телефон.
- Вот ведь незадача, ответить не могу. А шеф, наверное, волнуется.
- Это мне звонит мой шеф.
- Ну надо же, какая наглость! Вы и правда возомнили себя хозяевами. Нет, всё-таки, придётся мне познакомить тебя вот с ним, - Шенкер снова потряс кулаком, - впрочем, знаешь что? Ответь-ка. Скажи, что всё в порядке, компьютер ты уничтожил, глупого Шенкера убил и возвращаешься. Ну, вставай и иди. А я тебя поддержу немного, чтобы ты не упал, - с этими словами Шенкер обхватил горло убийцы ладонью, поднял его и подвёл к телефону.
- Да, шеф… я всё сделал… тут констебль его разбирал, пытался залезть в память, так я его пристрелил… и блок памяти поже прострелил… они оба трупы, и компьютер, и констебль… нет, с голосом всё в порядке… может быть, дыма надышался, я не люблю дым, а сегодня его много было… ясно… хорошо, еду…
- Ну вот и умничка, - сказал Шенкер, когда преступник положил трубку, - можешь сглотнуть слюну. А теперь скажи, куда поедешь.
- К шефу.
- Возьми меня с собой, я хочу с ним познакомиться.
- У тебя ничего не выйдет.
- Это уж предоставь мне решать, что у меня выйдет, а что не выйдет. Надеюсь, ты приехал на машине?
- Да.
- Вот и прекрасно. Сядешь за руль. Всегда мечтал поездить на автомобиле с личным шофёром. Ну, что стоишь? Пошли!
- Беркли, ты где? Беркли!
Я так и думал, что он вернётся.
- Я здесь.
- Не вижу тебя.
- Да, это трудно. Но я рад, что ты вернулся. Ты обдумал моё предложение?
- Да. Я тебе помогу.
- Очень хорошо. Посмотри на карту. Квадрат СЕ 485. Что там находится?
- Как ты нашёл?
- Неважно. Что там?
- Боюсь, не смогу тебе объяснить. Это надо увидеть.
- В таком случае подъезжай туда.
- Что ты задумал?
- Мне некогда объяснять. До связи.
Беркли с вершины хребта увидел, как джип стартовал и поехал в ту сторону, куда вели следы тягачей. Он усмехнулся и начал спуск с другой стороны хребта. Он всё рассчитал. Они прибудут к месту почти одновременно. И там, если Солинг действительно решил ему помогать, у них есть шанс докопаться до истины. Ну а если нет – всё равно погибать. Плохо, что нет связи с городом. Что-то там сейчас у шефа?
Спуск занял почти час и был так труден, что Беркли уже не думал ни о городе, ни о шефе, единственной мыслью было удержаться, не сорваться. Спускаться всегда труднее, чем подниматься. Однако старания Беркли были вознаграждены. Едва он коснулся дна, к нему подъехал джип Солинга.
- Вот уж чего не мог предположить, это то, что нормальный человек додумается полезть сюда через хребет.
- Но ты ведь знаешь, что я ненормальный?
- Знаю. Поэтому и поехал сюда, не задавая вопросов. Но нам здесь придётся непросто. Возьми на всякий случай пистолет. Если они что-то заподозрят, нам несдобровать.
- Ты всё-таки введи меня в курс дела.
- Ты всё равно не поверишь, пока сам не увидишь. К тому же, мы приехали. Сейчас помолчи, - сказал Солинг, остановил джип перед стеной и нажал на кнопку другого передатчика.
- Кто? – ответили с той стороны.
- Солинг.
- Мы тебя не ждали.
- Форс-мажор. Открывайте.
Стена расступилась, и джип въехал в тёмный тоннель, ведущий вниз.Охранник, сидевший в застеклённой нише, помахал Солингу рукой. Солинг помахал в ответ и уверенно поехал вглубь. Мелькали редкие фонари, укреплённые на потолке тоннеля.
- Прямо путешествие к центру Земли, - сказал Беркли.
- Не совсем. Сейчас приедем.
Тоннель резко прекратил спуск и расширился. Джип остановился перед кордоном. Солинг вышел и вручил вышедшему навстречу человеку в униформе какой-то пакет. Человек молча козырнул и ушёл обратно на пост. Солинг снова сел за руль. Тоннель резко повернул вправо и глазам Беркли открылась совершенно фантастическая картина. Огромное пространство, освещённое рассеянным светом, источник которого невозможно было определить, застроенное какими-то сооружениями.
- Марсианский город?
- Да. Похоже, здесь их цивилизация и окончила своё существование. Пока на планете существовала атмосфера, они цеплялись за поверхность, потом пришлось уходить под землю. Мы обнаружили их совершенно случайно. Тоннеля этого здесь не было, был узенький проход, едва достаточный для того, чтобы прошёл человек. Тоннель мы уже сами делали. Для того и нужна была тяжёлая техника. Однако не было своей ремонтной базы. Для этого приходилось гонять машины в город. Значит, нужны были свои люди на кордонах и на ремонтном заводе.
- А в чём же тайна? Зачем всё это было прятать?
- Свет.
- Ну. Свет, - не понял Беркли.
- Источник света. Источник энергии. Марсиане погибли миллионы лет назад, а их энергетическая установка работает до сих пор. Мало того, мы научились ею управлять. Для этого пришлось привезти с Земли несколько крупных учёных, под чужими именами. Они и вычислили мощность установки и определили её свойства. Не знаю всех тонкостей, но это похоже на управляемую ядерную реакцию, когда можно высвободить ровно столько энергии, сколько нужно и направить её непросредственно в нужном направлении. Вдобавок, её источник почти неисчерпаем. Остаётся загадкой только, почему марсиане, имея такой совершенный механизм, не попытались улететь со своей планеты. Вот так.
- Да, ты прав, я бы не поверил, если бы кто-нибудь такое рассказал. Даже тебе не поверил бы. Ну что же. Будем выбираться? Кстати, если не секрет, что ты передал охраннику?
- Очередное распоряжение шефа.
- Ты успел смотаться в город?
- Да. И доложил, что ты погиб. Ладно, ты всё увидел, теперь мы можем ехать.
Они сделали небольшой круг по улицам мёртвого города и выехали обратно к кордону. Тут их ждали. В разреженной марсианской атмосфере пулемётная очередь не была слышна, пули пробили крепкое лобовое стекло почти бесшумно. Солинг нажал на газ и обмяк на своём сиденье. Джип сбил двоих пулемётчиков, остальные успели отскочить. Беркли схватил руль, чтобы вписаться в поворот. Солинг тряпочной куклой сполз вниз.
- Солинг! Солинг! Что с тобой? Ты жив?
- Гони! Гони, Беркли! Не думай обо мне. Это был приказ о моём уничтожении. Ты был прав: предатели никому не нужны. Одно утешение: погиб в честном бою. Можешь мной гордиться. Теперь главное – сам выживи. Гони.
Беркли на ходу свободной рукой нащупал дырку в скафандре Солинга и попытался заткнуть её, сжав ткань в кулак. Ему это удалось. Солинг задышал ровно, хоть и потерял сознание. Он был ранен в грудь. Джип нёсся вверх по тоннелю так, что редкие фонари на своде почти превратились в непрерывную линию. Интересно, что будет на выезде? Вот уже подъезжаем. Беркли включил внутренний передатчик и крикнул:
- Эй, это Солинг! Открывай, я спешу!
К его удивлению, ворота сразу же открылись.
- Ну всё, друг, мы на свободе. Через два часа будем в городе. Терпи и останешься жив. Держись.
Солинг не слышал его, но продолжал хрипло дышать. Шанс оставался.
24
Новый год! Скоро Новый год! Помню, как ждал этого праздника в детстве. В доме становится чисто и как-то по-особенному светло. Отец приносит ёлку, я помогаю (или, скорее, мешаю) ему её устанавливать. Потом точно так же помогаю-мешаю матери вешать гирлянды. Я не замечаю, как ей трудно. Ведь она ещё убирает в доме и готовит. Для меня всё это само собой. Отец, приходя с работы, крутится во дворе по хозяйству. Тоже по-своему готовится к празднику, а ещё таким образом прячется, чтобы не попасть матери под горячую руку. Я же, пока оба родителя заняты, могу в своё удовольствие почитать или посмотреть телик: под Новый год всегда показывают интересные фильмы и новые мультики. И мать разрешает. Здорово! А ещё подарки. Мне всё равно, какие, я рад любым. И каникулы! Это самый лучший подарок. А у взрослых каникул нет. Это я понял уже потом. И расхотел становиться взрослым. Взрослые – это те, кто вечно погружён в заботы, отвлекающие от жизни. Они не умеют радоваться просто так, сами по себе. Они так увлечены подготовкой к празднику, что на сам праздник времени уже не остаётся, и бедные вынуждены пить водку, чтобы хоть как-то расслабиться. А с утра опять начинаются будни.
На Новый год я поехал в деревню. Маму легко отпустили из больницы, операция прошла успешно, рана заживала быстро. Только мы с ней в тот день не увиделись. Впрочем, я бывал у неё часто. А Кешка так и не съездил к ней. И на дачу за фотографиями Инги мы так и не поехали, он не позвонил и не назначил день. Я сам пытался до него дозвониться, но каждый раз попадал на Людку. Она перестала играть в секретаршу и просто говорила: «Он к своей девушке пошёл». Громко так говорила, чтобы родители из соседней комнаты услышали. Насколько я понимал, им Кешкина девушка не нравилась.
Однажды я всё же застал его дома.
- Чем занят?
- Конспекты читаю.
- А. Понял. Ну а как наши планы?
- Какие? А, на дачу поехать? Знаешь, в ближайшие дни никак не получится. Завтра у меня зачёт, второго экзамен, а я подзапустился, надо нагнать. Давай после экзаменов, на каникулах. Я, видишь, и к тёте Юле в больницу не смог съездить. Как, кстати, она там? Как операция?
- Нормально. Завтра она приедет к бабушке Новый год справлять. Так что, может быть, увидитесь. Или не увидитесь. Если ты согласишься со мной в деревню съездить. Тридцать первого туда, первого обратно. Как тебе такая идея?
- Идея хорошая. Но вынужден отказаться.
- Да плюнь ты на свои хвосты. Во всякой учёбе должны быть перерывы. Хороший отдых только помогает делу.
- Ой, нет, не упрашивай. Передавай дяде Мите привет и наилучшие пожелания в Новом году, Авгура можешь поцеловать в нос. Честное слово, очень жаль.
- Как знаешь.
А на что я, собственно, надеялся? Ясное дело, с кем нормальный человек предпочтёт провести праздник, с братом или с любимой девушкой? Как бы я себя повёл на его месте? Но я был на своём месте, без девушки, и потому поехал к отцу. Даже не увиделся с мамой.
Войдя в дом тем вечером, я был слегка огорошен. Отца не было, а перед столом, заставленным стаканами, вскрытыми консервными банками и прочей грязной посудой, на табурете восседал настоящий поп в рясе и ел жареную картошку прямо из большой сковороды. В тот момент, когда я открывал дверь, он как раз нёс ко рту вилку с поддетым на неё кусочком картошки. Увидев меня, он вздрогнул и уронил картошку прямо на рясу. Немая сцена: я стою в дверях и поп сидит на табурете с занесённой вилкой, а по рясе медленно ползёт вниз картошка, оставляя за собой жирный след. Первым пришёл в себя я и задал совершенно идиотский вопрос:
- А где отец?
Поп встряхнулся, смахнул картошку на пол, тут же ловко подобрал её и положил на стол в кучку рыбьих костей.
- А ты Аркадий? Отец придёт сейчас.
Отец пришёл через несколько секунд с большой миской, наполненной солёными помидорами.
- О! Аркадий! Познакомься, это отец Серафим. У Тихоновых бабушка совсем плоха, вот съездил в Коробеево, батюшку привёз, соборовать… Дело сделали, а обратно не смогли поехать: машина не заводится. Так аккумулятор и посадил. Пробовали и с буксира – ни в какую. Автобусы уже не ходят, вот я и пригласил батюшку к себе. Переночует, а завтра поедет. Я не знал, что ты приедешь. Как там мама?
- Нормально. Праздновать будет у бабушки. Отпустили на праздник. А я к тебе приехал. А то ты тут один.
- Да я один не боюсь, - пошутил отец, но я увидел, что ему было приятно, - ладно, ты давай, раздевайся, да садись, пока картошка не остыла. Вот, для сугрева, водочки чуть-чуть.
Отец впервые предложил мне выпить. И налил маленькую рюмочку. И два стаканчика побольше: себе и священнику. Я скинул пальто и ботинки и через секунду был за столом.
- Ну что, - отец поднял свой стакан и вздохнул, - за бабушку. Пусть уходит с миром.
- Желаю Царствия Небесного не только ей, но и всем нам.
- Да мы не торопимся, - сострил я.
- Туда никто не торопится, но там наша конечная цель, наш дом. «Человекам положено однажды умереть, а потом суд…» - сказал батюшка и опрокинул стопку залпом. Отец протянул ему солёный помидор и тоже выпил, таким же точно движением. Я, зная, что водка может обжечь, влил свою порцию в рот аккуратно и, подавив кашель, проглотил.
- Ах, какие у тебя помидоры, Дмитрий Петрович! – покачал головой батюшка, - можно я ещё один возьму?
- Да берите, конечно, я вам ещё завтра с собой дам.
- Таких вкусных никогда не ел. Замечательная у тебя хозяйка.
Отец согласился с тем, что мама замечательная хозяйка, хотя помидоры в бочке солил всегда он сам.
- Вам надо к Богу идти, - сказал батюшка, беря ещё помидор.
- Дак вы говорите, все там будем…
- Придём после смерти все. А с чем придём? Как жизнь прожили? – он положил помидор на стол резким движением нацелил палец отцу в лицо.
- Мне стыдиться нечего, - сказал отец, - я работаю, обеспечиваю семью, жену люблю и никогда ей не изменял, сына вырастил вон какого, в Москве в институте учится. Меня упрекнуть не в чем.
- Ну, так все рассуждают. И если так, действительно судить некого. Ведь перед самим собой человек всегда прав. Самого себя человек часто не видит. А он несовершен, у него грешная природа. Вот ты говоришь, жене никогда не изменял. Я тебе верю, хоть такое сейчас и редкость. Но ведь помыслы-то были?
- Ну! Помыслы! Этак каждому в душу полезь…
- Так Он и полезет. И может сказать тебе, что да, мил человек, ты не изменял, но только потому что у тебя такой возможности не было. Понимаешь?
- Да возможность как раз-таки и была. И не один раз. Но мне это никогда не нужно было. Я не жеребец.
- Вот. Так какая твоя заслуга? Тебя Господь и сотворил человеком, а не жеребцом.
- Так мы не о заслугах говорим, а о наказаниях. Нет заслуг, я согласен. Но и наказывать не за что.
- Всегда есть за что Богу наказать человека. Всегда есть грех. Вся природа человеческая греховна. Само непризнание своей греховности – тоже грех. Гордыня.
- Так если природа греховна, - вмешался я, - значит, Он нас такими создал. За что тогда в аду наказывать? И кто тогда в рай попадёт?
- Вот! – поп снова выставил палец, - вот оно! Вот где ошибка! Ад – не наказание. Ад – это смерть. Не хочешь жить – вот тебе смерть, раз ты её хотел.
- Как это – не хочу жить? Я жить хочу. А ваш Бог говорит мне: «Умри».
- Не обижайся, Дмитрий Петрович, но жить ты не хочешь. Ты хочешь существовать. Это разные вещи. Жить можно только с Богом. Это Он даёт всё необходимое для жизни. Тебе только кажется, что ты такой умный и умелый, ещё говорят, «сам себя создал». Ты ведь сам по себе и секунды не проживёшь. Тебе еда нужна? Вода нужна? Кто тебе их даёт? А воздух? Вот то-то! Без Него тебе никуда. А ты говоришь Ему: «Уйди, не нужен Ты мне, без Тебя проживу!» А в том вся и штука, что без Него нельзя. Это и есть ад, то место, где Его нет, и никто твою жизнь поддерживать не будет. А сам ты не можешь.
- Так я не пойму, для чего всё это? – воскликнул отец, - для чего такое нагромождение? Ну создал нас, дал нам всё необходимое для жизни, ну так и пусть живём! Что с нас, в конце концов, требовать, если ничего своего, как вы говорите, нет?
- Так Он ничего и не требует. Он просит, чтобы мы берегли себя! «Не убий, не укради, не прелюбодействуй» - что это? Это же нам дано, так же, как и пища и как воздух! А мы что делаем?
- Ну это да, тут я не спорю. Но не все же убийцы и воры. Опять мы возвращаемся к началу спора.
- Да. Но уже на другом уровне. Скажи мне, Дмитрий Петрович, а ты знаешь, какая это заповедь: «Не убий»?
- Нет, не знаю. А это важно?
- Очень. Это шестая заповедь. А ты можешь сказать все?
- Не могу.
- Так о чём ты тогда споришь?
- Так у нас, извините, не по заповедям спор, - снова вмешался я, - мы с ними не спорим.
- Ну ещё бы вы с ними спорили! Как можно с этим спорить? Так какая у нас первая заповедь? Первая заповедь гласит: «Я Господь, Бог твой, да не будет у тебя других богов пред лицем Моим.» Вторую скажешь?
- Нет, - сказал отец.
- А ты? – батюшка повернулся ко мне и в своей манере ткнул в лицо пальцем.
- Нет. Но ведь не о том разговор.
- О том, юноша, о том. Вторую заповедь вы знаете. «Не сотвори себе кумира» - вот вторая заповедь. А третья? – он обвёл нас глазами, но не стал дожидаться наших реплик и продолжил, - «Не произноси имени Господа, Бога твоего, напрасно; ибо не оставит Господь без наказания того, кто употребляет имя Его напрасно.» Четвёртая – «Наблюдай день субботний, чтобы свято хранить его, как заповедал тебе Господь, Бог твой; шесть дней работай и делай всякие дела твои, а день седьмой - суббота Господу, Богу твоему. Не делай в оный никакого дела.» А пятая – «Почитай отца твоего и матерь твою, как повелел тебе Господь, Бог твой, чтобы продлились дни твои, и чтобы хорошо тебе было на той земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе.» И лишь только потом «Не убивай». Вот так они расположены в порядке важности.
- Не пойму, к чему вы клоните, батюшка, - сказал отец и налил всем по второй порции.
- А вот к чему. В другом месте сказано, как законник, человек, знающий и выполняющий все заповеди Господни, спросил у Господа Иисуса, что нужно делать, чтобы наследовать жизнь вечную. А Господь ему ответил: «возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всем разумением твоим, и всею крепостию твоею, - вот первая заповедь! Вторая подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя. На сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки.» Видите, чтобы жить, человеку нужно не просто не делать зла. Даже творить добро, и того мало. Нужно любить. И это правильно! Как ты будешь жить вечно с тем, кого не любишь? А вечно жить можно только с Ним, - палец указал вверх, - значит, Его нужно любить. А раз Его не любишь и жить с Ним не хочешь, придётся умирать, потому что вне Его жизни нет.
- Замкнутый круг получается, - сказал отец, - что это за Бог, если Он не оставляет нам выбора?
- Это и есть выбор. В другом месте говорится: «Во свидетели пред вами призываю сегодня небо и землю: жизнь и смерть предложил я тебе, благословение и проклятие. Избери жизнь, дабы жил ты и потомство твое, любил Господа Бога твоего, слушал глас Его и прилеплялся к Нему; ибо в этом жизнь твоя и долгота дней твоих…» Видишь, всё честно. Он не заставляет. Он просто учит, предупреждает. Он любит нас и хочет, чтобы мы жили.
- Ну не знаю, слишком сложно всё это, - сказал отец, - как я могу Его полюбить, если никогда Его не видел и не понимаю, в чём же мой грех. Он меня создал таким, что я во всём нуждаюсь, так всё необходимое Он и должен был создать для меня. Естественно, если Он сделал так, чтобы я не мог обходиться без воздуха, то если б Он ещё и воздуха мне не дал, то это был бы монстр, а не Бог. Так за что же мне Его любить? Всё по-честному.
- А за что ты свою жену любишь?
- Ну! Сравнил!
- Ну хорошо, у тебя родители есть?
- Умерли, Царство им небесное.
- Воистину, - ответил поп и перекрестился, - так ты любил их?
- Ну да.
- Хотел бы ты быть всегда подле них?
- Ну, жизнь не позволит. Не позволила уже.
- Вот тебе и ответ на твой вопрос. Он наш Отец, мы Его дети. И молитва начинается словами «Отче наш»!
- Ох и заболтал ты нас, святой отец! Давай выпьем лучше.
- Не откажусь.
Выпили по второй. Закусили помидорами. Миска опустела.
- Аркадий, сходи-ка в погреб, принеси ещё.
Хоть выпил я совсем чуть-чуть, аптекарскую дозу, но от горячего спора захмелел и с удовольствием пошёл за помидорами, чтобы хотя бы освежиться. Впрочем, вернувшись, застал спор разгоревшимся с новой силой.
- Вот вы призываете нас не грешить, - говорил отец, - ты сам призываешь, - он незаметно перешёл с попом на ты, - а разве пьянство не грех? Смотри, мы уже бутылку выпили!
- Грех! – мотнул головой поп и снова выставил палец.
- Ну!
- И что ну? Ты меня уличить в чём-то хочешь?
- Так в чём тебя уличать? Сам всё знаешь. О! Вот Аркадий помидорчиков принёс. Давай, закусывай.
- Да, грешен я, - сказал батюшка, беря помидор, - грешен. Вся беда в том, что грешен каждый человек. Даже священник. Это удел избранных – святость. И результат подвижничества. А мы, обычные люди, слабы, наша плоть тянет нас обратно, в болото греха.
- Ну и к чему тогда все эти призывы к Богу, если всё равно ничего нельзя добиться?
- К чему призывы? А к тому, что если ты к Нему придёшь с покаянной головой, Он тебя простит и очистит. Ведь это не я по своей воле тебя призываю, это Он сам тебя зовёт. А ты иди. Будет трудно, будешь спотыкаться о соблазны… вот, как я сейчас… а ты всё равно иди. И Он тебя простит и примет к Себе.
- Да мне к нему не надо, мне и тут хорошо.
- Ну вот, снова здорово, опять тебе растолковывай, что к чему.
- Не надо растолковывать, давай-ка ещё по маленькой.
Отец достал из-под стола вторую бутылку.
- Нет, Петрович, мне уже хватит. Не хочу, чтоб ты меня ещё стыдил.
- Так чего стыдиться, сам же сказал, все мы люди, значит, грешники. Давай! Аркадий, что-то там собака лает, посмотри.
Я вышел на крыльцо. Посреди двора стоял сосед Фёдор.
- Аркадий, батюшка у вас?
- Да.
- Зови его, я машину достал. Наш «уазик» сельсоветовский. Сейчас он там свои дела сделает и приедет.
Я вернулся в дом.
- Кто там?
- Фёдор.
- Что, бабушка отошла? – спросил поп.
- Нет. Он вам машину достал. Сказал, что сейчас приедет, а вы пока собирайтесь.
- Эх! Как я нагрузился-то некстати! Вот она – воля Божья! Стоит расслабиться – тут тебе в дальнюю дорогу. И матушка недовольна будет. Дмитрий Петрович, будь ласков, подари помидорчиков, матушку задобрю.
- Да вот эти все и забирай, - отец показал на миску, которую принёс я, - только погоди, так их неудобно нести будет. Сейчас я тебе банку дам трёхлитровую.
Отец вышел на террасу и долго копался там. Поп встал со стула и сделал несколько энергичных движений руками.
- Нет, ничего, - сказал он удовлетворённо и поднял взгляд на меня, - ты, конечно, будешь меня осуждать. В молодости мы все максималисты. И, скажу тебе, послушай моего доброго совета. К Богу надо идти смолоду. Пока есть этот максимализм. Тогда и вера живая будет. Сам Господь говорил: «Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное». А вы, молодые, стараетесь пораньше циниками стать. Это неправильно.
- Я больше привык доверять доводам разума, а не верить неизвестно во что.
- Вот тут и сокрыта величайшая тайна, - он снова поднял палец и направил его на меня, словно дуло, - что есть доводы твоего разума? Что вообще может разум, у которого нет веры? Если у тебя нет веры, ты и шага ступить не сможешь. Ведь ты ходишь только потому, что веришь в свои шаги. Не будь этой веры, ты бы и шагу сделать не смог, сколько бы тебя ни убеждали в том, что ты это можешь. Так что вера превыше всего. Разум уже потом. Сделал шаг, убедился, что всё в порядке, тогда только разумом сделал выводы. А то, что Бог тебе неизвестен – это только потому, что ты не веришь и не хочешь верить. Пока глаза у человека закрыты, он света увидеть не сможет. Так-то, молодой человек.
- Я думаю, разум дан человеку, чтобы сначала думать, а потом шагать.
- Это так. Только прежде надо научиться думать. А для этого шагать придётся. И ошибаться. И нос расшибать. А первый шаг всегда делается по вере, а не по разуму. Самый первый. Ты ведь свой самый первый шаг не помнишь. Ведь ты его сделал уже когда мог ходить. Просто ты в это не верил. А как поверил, так сразу и пошёл. Так и вся жизнь человеческая идёт. Каждое новое дело, да каждый новый день – это первый шаг. А он по вере.
- Это идеализм. Нас в школе другому учили.
- Это я понимаю, - грустно сказал он и опустил палец, - но ты всё-таки попробуй.
Тут вошёл отец с трёхлитровой банкой в руках, которая тут же запотела с мороза. Я переложил помидоры в банку и вручил её священнику. Тот поблагодарил меня, попрощался и ушёл, чуть запнувшись в дверях, будто хотел остановиться и что-то сказать напоследок. Отец пошёл его провожать. Во дворе залаял пёс, потом за забором блеснули фары: приехал сельсоветовский «уазик». Отец вернулся.
- Ну слава Богу, уехал, пьянчуга.
- Да, хорош.
- А вообще ничего работёнка у мужика. Туда поехал – накормили, сюда пошёл – налили. И крестины, и похороны, и венчания. И сыт, и пьян, и нос в табаке.
- А что, сейчас венчают?
- Конечно. Немного, правда.
- Может быть, мне священником надо было становиться?
- Да упаси Бог! Это крестить и венчать, а потом по вечерам доклады в ГБ писать, кого окрестил, кого повенчал, а кого отпел.
- А они пишут доклады?
- А как же? Они все на службе. Их же обещали к восьмидесятому году искоренить, вот и искоренили: превратили в чиновников госбезопасности. Дали каждому ручку и бумагу и сказали: пиши. Они и пишут. Одной рукой благословляют, другой пишут. Так же как и со своего амвона учат, что пьянство грех, а сами при случае – ты только что видел. Вот и паства у них вся такая двуличная. Всю неделю живут, пьянствуют, воруют, на партсобраниях выступают, пережитки прошлого клеймят, а по воскресеньям, как наша соседка Паня – в церковь бегут поклоны бить и грехи отмаливать. Не думаю, что ты смог бы вот так.
- Да, наверное не смог бы. Но тогда им не позавидуешь.
- Да ну его. Ты скажи, как там мама.
- Хорошо всё. Операцию сделали, всё удачно, даже на праздник обещали к бабушке отпустить, а числа десятого выпишут совсем. Так что зря мы волновались.
- Да, - вздохнул отец, - вот так вот живёшь, живёшь и не знаешь, когда умрёшь.
- А что поп говорит, как специалист по делам жизни и смерти?
- Да что он может сказать? Всё в руках Божиих! А наше дело верить и молиться. Вот и все слова. Так это и так понятно: если там, наверху, Кто-то есть, Он не будет со мной советоваться. Ладно, давай спать ложиться. Мне завтра на работу. А ты посмотри, что там с машиной.
Машину я на следующий день починить не смог. Выяснил, что пробило бегунок, маленькую пластмассовую детальку, купить которую можно только у слесарей в автосервисе в райцентре. Ехать туда надо было на автобусе, да с пересадкой, к тому же в праздничные дни цена копеечной деталюшки могла подскочить до пятёрки. Я пришёл к отцу на скотный двор, чтобы сообщить об этом. Он только махнул рукой.
- Не поеду. Сейчас у нас надобности нет, в магазин, если что, пешком схожу. А ближе к маминой выписке скажу Астафьеву - он туда часто мотается - пусть привезёт. Только ты покажи мне, куда и как его ставить.
Ближе к вечеру я надел лыжи и пошёл в посадку за ёлкой. Подходящее деревце нашлось быстро. Я снял лыжи и потоптался вокруг него, осматривая и примериваясь, как удобнее занести топор (оно росло в плотном окружении каких-то кустов). Но вдруг мне стало жалко ёлочку, которой, наверное, будет жарко, неуютно и скучно умирать в доме, и я надел лыжи и пошёл обратно. В конце концов, зачем нужна эта ёлка? Отец не празднует никакие праздники, а мне для праздника не нужно убивать дерево. Мне и так хорошо. Посижу перед телеком, потом пойду на улицу, отпущу Авгура, и вместе мы пойдём в поле, как всегда ходили. Жалко только, Кена нет.
Отец вернулся с работы в девять часов вечера.
- А что ёлку не нарядил?
- Жалко ёлку стало. А нам не всё ли равно, с ёлкой или без неё?
- Ну, в общем, да. Ну хоть бы гирлянды повесил. Ладно, как хочешь. Ты и салат не стал делать?
- Салат сделал.
- Ну, это самое главное.
В полночь мы с отцом под речь главы государства подняли стаканы с самогоном за мамино здоровье, под куранты выпили, под приветствия эстрадных артистов закусили салатиком, потом отец пошёл спать, а я, как всегда, во двор, к Авгуру. Мы гуляли по заснеженному полю под полной луной, одни во всём мире. Собственно, весь мир в тот момент и состоял из нас с Авгуром, снежного поля и низко висящей яркой луны. Только в моём сознании существовали спящий отец, сидящие за столом в далёком сказочном городе бабушка, мама, дядя Игорь и его семья, и ещё маленькая весёлая ёлочка в посадке.
* * * *
До Кешки было не дозвониться, поэтому я поехал на дачу один. Зашёл к соседу, одноглазому Василю, который выращивал на своём участке настоящий виноград и зимовал вместе с ним. Василь был одинокий неразговорчивый старик, грозный с виду из-за своей пиратской повязки, но на самом деле добрый и очень стеснительный. Жил он чрезвычайно бедно. Всю пенсию тратил на уход за своим виноградом, покупал какие-то новые саженцы, экспериментировал с удобрениями и укрывными материалами. Оставшихся денег едва хватало на еду. Даже посуды у него не было, ел из консервных банок, вместо чайника была какая-то совершенно антикварная лужёная садовая лейка. Бабушка говорила, что в Москве, где-то на Юго-Западе у него есть двухкомнатная квартира, но там живёт его дочь, которая по какой-то причине не хочет знать родного отца. Может быть, виной тому была его пламенная любовь к винограду. Стеснительный Василь не впустил меня в своё убогое жилище, вышел на крыльцо и доложил, что всё на бабушкином участке в порядке: ни воры, ни зайцы не появлялись. Я расстался с Василём и прошёл по протоптанной им дорожке к нашей даче. Замок на калитке, заботливо упакованный бабушкой в полиэтиленовый пакет, замёрз, и мне пришлось снова идти к Василю, просить кипятка. «Подождите немного,» - сказал Василь (он со всеми был на вы, даже с бродячими собаками), и я просидел добрых десять минут на крыльце, пока он вынес горячую воду в своей лейке.
- Леечку только назад занесите.
- Обязательно. Спасибо.
Я разморозил и открыл все замки: и на калитке, и в доме, и в сарае, и даже, на всякий случай, на летней кухне. Большой лопатой быстро прочистил дорожки, чтобы место выглядело обитаемым. А потом залез на чердак. Я особенно не торопился, знал, где стоят дедовы чемоданы. Собственно, забирать их я и не собирался, мне нужны были только фотографии. Ключики от чемоданов были привязаны проволочками к ручкам. Наверное, дед сам иногда забирался сюда и перебирал их содержимое. А может быть и нет. Просто оставил ключи в знак того, что на самом деле из памяти ничего не вычеркнуто, и в любой момент можно вернуться в счастливое время. Я вскрыл оба чемоданчика. В одном лежали носильные вещи: юбка, брюки, пара блузок, что-то из нижнего белья, зимние сапожки и туфельки-лодочки. Я удивился: неужели у молодой и красивой женщины было так мало вещей? В другом чемоданчике лежало постельное бельё, красивое вечернее платье и несколько бумажных свёртков. Я распотрошил один свёрток. Здесь были письма, разные письма от разных людей, написанные настоящими чернилами, выцветшие и пожелтевшие от времени. Я перетасовал их, не читая, просто отметив разность и несовременность почерков, и снова упаковал. В другой пачке были рисунки. Простенькие, даже примитивные. Кешка рисует лучше. Но он не любит рисовать просто так, а она явно любила и старалась отразить своё настроение. Я сложил рисунки и распечатал третью пачку. Здесь были конспекты. В основном медицина и химия. И документы: свидетельство о рождении, о смерти, школьные табели с круглыми пузатыми пятёрками, аттестат, золотая медаль, грамоты, институтский диплом, разумеется, красный. Фотографии оказались в четвёртом свёртке. Рассматривать их времени уже не было: стемнело. Я быстро собрал чемоданчики и поставил их на место, пачку фотографий запихнул в свою сумку, закрыл домик и калитку, занёс лейку Василю и побежал на станцию бегом, не столько боясь опоздать на электричку, сколько для того, чтобы согреться.
Я боялся, что бабушка будет плакать над фотографиями, но она наоборот, разложила их на столе в кухне и принялась вспоминать, совсем без грусти, даже радостно, улыбаясь каждой фотографии, как старой знакомой, с которой не виделась шестнадцать лет.
- Вот это первая фотография. Тогда было сложно, надо было идти в студию, для этого специально одеваться, а там фотограф уже выстраивал композицию. Ингуша была послушная девочка, редко-редко капризничала, а тут что-то её расстроило, то ли фотограф не понравился, то ли игрушку не ту дали. Вот она там концерт закатила! Еле угомонили. А фотография получилась – как ни в чём ни бывало. А вот в садике. Тоже парадная фотография. Видишь, какая пай-девочка! Хотя на самом деле пай-девочкой она не была. Это Юля была спокойная… вот они вместе, это мы в Евпаторию ездили, дедушке путёвку дали… а Инга будто с шилом в одном месте родилась. Всегда кувырком. Везде она заводилой была. Вот первый класс, за партами сидят. Угадай, где Инга?
- Вот.
- Правильно. Она самая хорошенькая в классе была. И самая умненькая. Это Рига, в гостях у Алисы. Это сын Алисы. Он был в нашу Ингу влюблён. Даже письма ей писал. Втайне от матери, она очень против этой любви была.
- Так они же родственники.
- Вот и она так же говорила. Но вообще-то у нас в стране двоюродным жениться можно. Я узнавала, есть такой закон. Только им детей иметь нельзя было бы. Но Алиса всё сделала, чтобы их отношения расстроить. Это из-за меня. Очень ревновала ко мне своего Колю. Он хороший человек был, очень, и наверное влюблён в меня был, но мне даром не нужен был. Но разве ревнивице что-нибудь объяснишь? Эх, да что это я!
- А что с её сыном?
- Женился на еврейке и в Израиль уехал. Я так подозреваю, от матери убежал, не простил ей такого отношения к любви. Она его и не вспоминает даже. А вот снова на курорте. Это Геленджик, мы там были всей семьёй. Там у дедушки друг жил, Гиви Коява, настоящий грузин, у нас где-то его фотография есть. Вот этот Гиви нас и фотографировал. Это его дети, сын и дочь. Не помню уже, как их зовут. Сын тоже был в нашу Ингу влюблён. В неё все всегда влюблялись. Вот ведь удивительно, они всегда везде были с Юлей, они дружили очень, а мальчики крутились только вокруг Инги. А Юля ни капельки не ревновала. Наоборот радовалась за сестру. Наверно, единственный, кто не был в нашу Ингу влюблён – это твой отец, Митя. Вот, а это снова школа, нет пионерский лагерь, Инга каждый год ездила. Сначала отдыхать, потом вожатой. Вот это она уже вожатая. Вот этого мальчика я помню, он к нам приходил. Как же его звали?..
- Тоже влюблённый?
- Ну да. Хороший мальчик, но они почему-то расстались. Инга очень целеустремлённая была. Это на каком-то поле. Наверное, уже институт, картошка. Вы на картошку ездите?
- Со второго курса обещают.
- Они по-моему с первого ездили. Ну, не важно. Это институт, практика, лаборатория. Вот хорошая фотография. Невеста! Правда?
Бабушка протянула мне карточку, где Инга была в белом платье. Платье было совсем простое, но девушка так улыбалась, как улыбаются невесты в предвкушении новой счастливой и интересной жизни. А ещё у фотографии был удачный ракурс. Она была снята в движении. Лёгкий полуоборот фигуры и головы, так что открылась тонкая изящная шея и ямочка над ключицей. Длинные тёмные волосы перекинулись на одну сторону, открыв маленькое ушко. Глаза, видимо, среагировавшие на щелчок затвора, успели послать в ответ в объектив яркую искорку, а улыбка с ямочкой на щеке была так заразительна, что я невольно улыбнулся в ответ.
- Вот эту фотографию я сделаю.
- Я тоже думаю, что надо эту. Она самая удачная.
Вечер воспоминаний закончился маминым звонком. Бабушка рассказывала ей про фотографии, они тоже вспоминали что-то своё, неизвестное мне. Мама звонила не из автомата, а из какого-то кабинета, ключи от которого были у тёти Риты, и поэтому не была ограничена во времени. Я не стал дослушивать их разговор до конца, ушёл к себе.
25
В этот момент в городе другая машина мчалась в сторону больницы. Внутри множеством проводов и шлангов к какому-то диковинному аппарату было подключено женское тело, почти идеальное, единственный изъян которого – маленькая ранка на груди. Провода и шланги были похожи на перепутанные щупальца, которыми аппарат пытался поймать жизнь, ещё не совсем ушедшую и витающую где-то здесь, совсем рядом. И тут же сидел Ронсон, как стражник, чтобы не выпустить эту жизнь из тесного пространства машины. Пусть рухнет весь мир, пусть злодей торжествует, но Джейн не должна умереть.
Третья машина, в которой сидели констебль Шенкер и убийца, подъезжала к административному центру города. Припарковавшись у Мэрии, они прошли через кордоны охраны, выставленные в связи с двойным убийством в канцелярии. Убийца предъявлял какой-то документ и, указывая на Шенкера, говорил: «Это со мной». Он был абсолютно спокоен.
В городском госпитале в этот день выдалась тяжёлая смена: два огнестрельных ранения, две сложные операции одновременно. Беркли и Ронсон, встретившись в коридоре у операционной, не стали задавать друг другу вопросов. Ронсон только сказал «пошли», и они, оставив своих подопечных на руки врачей, побежали на улицу. Они оба знали, куда нужно ехать. В Мэрию их пропустили беспрепятственно, только обыскали на наличие оружия. Впрочем, оружия при них не было. В кабинете мэра они увидели своего коллегу Шенкера и человека, чьё лицо было знакомо им по съёмке камеры в доме Крайчека.
- Ну, наконец-то все в сборе, - сказал мэр, - позвольте вам представить моего друга Перрена.
- Мы уже познакомились, - сказал Шенкер.
- Но вы не знали его имени. Впрочем, это вам сейчас уже не поможет. Знаете вы его, или нет, отсюда вам уже не выйти. Однако, отдаю должное вашей проницательности и человеческим качествам. Честно говоря, не ожидал, что моя малышка Джейн, с её-то жизненным опытом, сможет кому-то довериться, тем более полюбить. Вы ведь узнали, кем она была на Земле. Да, связь с криминалом без следа не проходит. Даже если тщательно подчистить все документы и сделать пластическую операцию. Прав был тот древний, кто сказал, что всё тайное станет явным. Хотя, повторяю, сейчас это уже не имеет никакого значения. В общем, Джейн меня подвела. Но её участь всё равно была решена. На что она надеялась? Неужели думала, что будет править миром вместе со мною? Смешно! Править чем-либо, тем более миром, может только кто-то один. И он должен быть того достоин. Он должен быть могуществен, умён и безжалостен, он должен уметь приносить личные привязанности в жертву великой цели. Моими чувствами к Джейн мне пришлось пожертвовать. Да вы и не представляете, чем приходится жертвовать. Но я отвлёкся. Солинг тоже меня подвёл. Впрочем, я на него никогда и не делал ставки. Разве только, когда он производил разведку. Он, конечно, профессионал. Но слишком сентиментальный человек. Верность человеку – совсем не то, что верность делу. Так что он тоже получил своё. В этом мире все получают по заслугам. Я же получу то, что заслужил я. Подумайте только, что пришлось организовать, сколько трудностей преодолеть! Нужно было купить всю службу геологоразведки, подмять под себя косодром и Управление труда, нанять на Земле вербовщиков и людей, способных взломать любую базу данных. Фактически я основал новый город на месте разработок. На меня работали лучшие умы: археологи, физики, химики, врачи. И каждого нужно было склонить на свою сторону! Я это сумел! А что я получил? Неисчерпаемый источник энергии! Любой энергии! Можно всю планету снабдить теплом и светом и превратить её в вечный сад, и этой же самой энергией ту же планету можно разорвать на мелкие кусочки. Земля погибает, запасы нефти и газа на исходе, ядерные программы слишком опасны, а энергия ветра, солнца и приливов неудобна в использовании. Эту же можно спокойно переносить в любой таре. Вот, смотрите, что я вам сейчас покажу, - он открыл бар и взял одну из стоявших там бутылок, - вы думаете, что здесь? Это бутылка из-под коньяка, хорошего и дорогого, коньяка для меня. Но сейчас здесь нечто несравнимое с коньяком! Бесценное! Этого хватит для того, чтобы обеспечить весь наш город на несколько лет. Или стереть даже память о нём за одну секунду. Видите? Сколько это может стоить? И оно есть только у меня! Я распоряжаюсь миром, я диктую ему свои правила! И скажу больше! Дни Земли сочтены! Я послал всем земным правительствам своё предложение. Либо они согласятся с моей властью, либо я их уничтожу. Всё теперь зависит от их дальновидности. Но я, по правде говоря, не верю в то, что они согласятся. Люди ужасно упрямы и склонны преувеличивать свои возможности. Вот и вы такие же.
- Мне всё ясно, - сказал Ронсон, - только мне кажется, вы тоже слегка преувеличиваете свои возможности. Вы ведь не всех на Марсе купили!
Мэр рассмеялся и поставил бутылку обратно в бар, запер его на ключ, который демонстративно положил в нагрудный карман пиджака.
- Есть и ещё один вопрос, - добавил Беркли, - не все в этой комнате осведомлены о своей судьбе.
- Что вы имеете в виду?
- Вы сказали, что каждый человек получает по заслугам. Наши заслуги нам понятны. А вот ваш верный слуга с пистолетом пока не в курсе.
- Кто? А, Перрен? Да он такая же вошь, как и все остальные. Его время закончилось. Он нужен был лишь для того, чтобы расправиться с вами. И того, как видно, не смог сделать. Так что он такое же мясо, как и вы.
В этот момент раздался тихий хлопок, и мэр с крайне удивлённым выражением лица, медленно осел на пол.
- Ненавижу! – прошипел Перрен и так же тихо выстрелил себе в рот.
- Что и требовалось доказать, - подытожил Шенкер, - не зря я отдал ему заряженный пистолет.
- Каждый получил по заслугам, - сказал Ронсон, - однако, надо как-то выбираться отсюда.
- Не проблема, - ответил Шенкер, - здесь за баром есть потайная дверь. До полиции я был строителем и строил именно это здание.
- Нам везёт, - сказал Беркли, - это тоже по заслугам. Но я думаю, надо поступить по-другому. Мы победили в борьбе за правду, не годится нам бежать. Я думаю, нам надо воспользоваться всеми возможными средствами связи и созвать всех журналистов и репортёров. И тогда нам никто не сможет помешать, и мир узнает правду. Заодно ни у кого из нас не останется соблазна утаить от людей эту бутылочку.
- Беркли прав, - сказал Ронсон и взял трубку телефона, - это кабинет мэра. Соедините меня с телевидением. Я хочу сделать официальное заявление.
Дождавшись ответа, он нажал на рычаг и сказал:
- Ну что же, дело пошло. Кто у на следующий по важности? Марстаун Кроникл? Я позвоню туда. Беркли, возьми другой телефон, соединись с госпиталем. Нам нужны хорошие новости о дорогих людях. Всё-таки, мы трудились для них.
26
Мама вернулась домой, а я завалил-таки сессию. Был серьёзный разговор с деканом Бегловым, который дал мне срок в течение каникул рассчитаться со всеми долгами. Скрипнув зубами, взялся за учёбу, к которой совсем не лежала душа. Может быть, институт – это вообще не моё? Как бы то ни было, остался я без каникул и без отдыха. И во второй семестр вползал совершенно обессиленным. Ничего не хотелось, ни учиться, ни видеть своих соучеников. Впрочем, много народу отсеялось. Ушёл забавный панк Ромашкин, ушёл Гаврилов, ушёл парень по прозвищу Киса, добродушный увалень, занимавшийся тяжёлой атлетикой. Впрочем, Лёва и Наташка остались, и это радовало. С каникул они пришли посвежевшие и радостные. Лёва летал в Таджикистан к своим знакомым археологам. Наташка ездила в Мурманск к своему Серёже. Весь мир в движении, один я стою на месте и решительно никуда не хочу двигаться.
И всё-таки мама. Она осталась жива. Вернувшись из больницы, первые несколько дней она ходила по дому и по двору и загадочно улыбалась. Отец ни о чём её не спрашивал, а она ничего не говорила. Но однажды утром она проснулась, как обычно, встала, приготовила завтрак и отправилась на работу. А вернувшись, устроила отцу разнос за неправильное ведение хозяйства в её отсутствие. И когда я приехал сообщать о своём грядущем отчислении, меня встречала уже прежняя мама, готовая вспыхнуть, как порох по любому поводу. Да ещё за время болезни накопилось несожжённого пороха. Так что получил я по первое число. И с одной стороны, искренне порадовался за маму, а с другой огорчился за себя. Впрочем, чего было огорчаться? Всё было хорошо. Хвосты сдал, да ещё с самим деканом подружился, благо общаться пришлось много. Он почему-то принял во мне живое участие.
Второй семестр пролетел быстро. Вернее, наоборот, время тянулось медленно и тоскливо, день переливался в день, как густой кисель. Но, оглядываясь назад, я видел лишь лужу киселя, и ничего интересного. Впрочем, ничего не изменилось по сравнением с осенью. Только исчезла новизна положения. И учёбу я так же запустил. И обнаружил это только в конце мая, когда начались экзамены и поделать было уже почти ничего нельзя. Вдобавок, наши ребята начали уходить в армию. Вместо них придут другие, отслужившие, заматеревшие на службе, сильные и нахальные. Я буду среди них один. Лёва не в счёт, он человек самодостаточный, а на мне-то они будут отыгрываться. Ох, как мне не хотелось этой армии в институте. Ну почему меня не отдали в школу, как положено, в семь лет? Почему родители решили, что я вундеркинд? Сейчас бы я только окончил школу и поступал в институт, ещё не зная, что он мне не нужен. А через год нормально пошёл бы в эту самую армию, и там может быть переоценил ценности и вернулся обратно через два года с твёрдым намерением совершить это поприще. Но сейчас ничего, кроме отвращения, мысль о предстоящей учёбе не вызывала.
Увы, я разочаровался в своём институте. Конечно, надо было думать об этом раньше. Или получше выбирать институт… Громкое имя ещё не означает того, что там будет интересно. Но разговор шёл не об интересе, а о перспективах. Мои родители поставили себе (и мне) целью, чтобы их сын «вышел в люди» и «не пропадал в деревне». Надо сказать, сами они в этой деревне оказались, имея по два высших образования на нос, и не считали себя пропащими или, того хуже, нелюдями. «Ну, мы уже своё прожили». И довольны. Никаких забот. Но мне своего счастья не желают. Потому я и поступил в хороший институт, и все родственники радовались за меня, как за младенца, сказавшего первое «агу»: «Наш Аркадий станет-таки настоящим человеком!» И никого не интересовало, что Аркадий, прожив год в городе и хлебнув высшего образования, понял, что больше всего на свете, даже больше, чем самые радужные перспективы, любит свою родную деревню. Учиться - легко, но легко в учении - тяжело в бою. А что такое «настоящий человек»? И бывают ли «ненастоящие»? Что такое человек вообще? А я человек, или, чтобы стать таковым, нужно выполнить некие условия? Эти вопросы почему-то считаются глупыми.
Кен тоже ушёл в армию. Странное дело, за весь год мы виделись раз десять, хоть жили в соседних кварталах. Он проводил время то с друзьями, то с девушкой. А на проводы он пригласил только меня. Всю ночь мы сидели, курили и смотрели на видео фильмы с Аленом Делоном. И молчали. Кешка не расположен был к разговорам. Наверное, он ждал, что я сам что-нибудь скажу, какие-то нужные слова, чтобы ему было от чего оттолкнуться в откровенном разговоре, но я таких слов не знал. Утром, едва рассвело, встал дядя Игорь, разбудил тётю Любу и Людку, и мы все, с чёрными и помятыми лицами, отправились на призывной пункт. Сбор был назначен на пять часов утра. У дяди Игоря была машина, но мы не сговариваясь пошли пешком через весь город. Всё прошло в каком-то торжественном молчании, даже тётя Люба не суетилась. Тишина в городе стояла необыкновенная, только во дворе призывного пункта кипела жизнь: обритые наголо парни, огромные рюкзаки, набитые тёплыми вещами, колбасой и водкой, кое у кого гитары, толпа родителей, друзей и девушек, кто-то плачет, кто-то поёт, чтобы подбодрить себя и окружающих, а кто-то просто пьян до такой степени, что не понимает, где находится. У Кешки тоже был небольшой рюкзак, только бриться наголо он не стал. Мы немного постояли молча. Кен осмотрелся, будто ища кого-то, и сказал:
- Ну вы идите, что вам ждать? Сейчас всё равно как только автобус подадут - вас выгонят со двора. Так всё время делают. Я Серёгу провожал… и Витяню… не хочу, чтобы вы в этой толпе тёрлись… идите.
- И правда, что стоять? - оживился вдруг дядя Игорь, - пойдёмте.
- Игорь! - воскликнула тётя Люба, будто бы он сказал что-то ужасное.
- Что Игорь? Что Игорь? Я сорок пять лет Игорь! - взорвался тот.
- Ну хотя бы сейчас не начинайте, - с каким-то усталым раздражением сказал Кен, - мама, я так хочу, я хочу, чтобы вы спокойно пошли домой, а не участвовали в этой истерии. Это унизительно, и я не хочу на это смотреть.
- Что может быть унизительного в том, что мать хочет проститься с сыном?
- Люба, перестань!
- Мама, не начинай. Простимся сейчас, а дальше я сам, ладно?
- Да ну вас всех!.. Я всё поняла, - сказала тётя Люба и, резко повернувшись, пошла прочь скорым шагом.
- Мама! - позвал Кешка, но она не обернулась, и он в сердцах плюнул. Растерянная Людка покраснела и только переводила взгляд с брата на удаляющуюся мать, готовая в любой момент разрыдаться.
- Идите к матери, я догоню, - сказал Игорь. Я протянул Кену руку. Он пожал её и посмотрел мне в глаза. И в эту секунду под пристальным Кешкиным взглядом я ощутил, что мы уже идём каждый своей дорогой, и до сего момента эти дороги были рядом, но вот-вот разойдутся в разные стороны, и больше мы можем друг друга никогда не увидеть. Нам надо было сделать хоть что-нибудь, хоть обняться по-братски, но вместо этого мы одновременно разжали руки, и я, взяв Людку за локоть, пошёл вслед удаляющейся тёте Любе. Кешка же, отпуская мою руку, перевёл взгляд на отца. Они должны были о чём-то поговорить наедине и использовали последнюю возможность.
- Пусти меня! - вдруг крикнула Людка, - какие вы всё-таки все… - она с силой выдернула локоть из моей руки, и это резкое движение будто прорвало некую плотину, сдерживавшую её слёзы. Она зарыдала в голос и побежала вслед за матерью. Я остался один и пошёл домой, в бабушкину квартиру. Бабушки дома не было, летом она живёт на даче. Кешка простился с ней вечером накануне, специально ездил. Один, без меня.
Мне было грустно. Всё-таки Кешка поддерживал меня, хотя бы самим фактом своего существования в соседнем квартале. Теоретически он всё это время был рядом, хоть когда я звонил, ему всегда надо было куда-то бежать по делам, а когда я приходил к нему, его, как правило, не было дома. Но сейчас он переставал существовать вообще, переходя в виртуальную реальность писем. Но письма лучше всего писать и получать в деревне, в родном доме. Кешка был последней ниточкой, удерживавшей меня в городе.
* * * *
Я пришёл домой и не раздеваясь лёг спать на диване в большой комнате. Разбудил меня телефонный звонок. Звонила мама из деревни.
- Ну что ты там? Как экзамены?
- Какие экзамены? Я Кешку в армию сегодня проводил.
- Да ну! А что же он нам ничего не сказал? Я бы приехала любимого племянника проводить.
- Да ты бы не успела, повестка только вчера пришла, - соврал я. Я не знал, когда пришла повестка, просто Кешка вчера вечером позвонил мне и сказал: «Если у тебя нет никаких планов, приходи вечером, в десять часов, я завтра утром ухожу».
- Ой, какая жалость! Да что же они, не могут заранее прислать повестку, чтобы можно было подготовиться?
- Наверно приучают к неожиданностям службы.
- Ох уж эта служба. Ну ты хоть поцеловал его за нас с отцом?
- Конечно, - опять соврал я.
- А я тебе звоню сказать, что твой друг Иванов завтра уходит. Он ещё вчера вечером приезжал на мотоцикле с какой-то девицей, просил тебе передать, что хочет с тобой попрощаться.
- Хорошо, я сегодня приеду.
Я положил трубку. Ну вот и хорошо, сегодня я всё и скажу. Скажу, что не хочу больше жить в этом городе, где нет ничего родного и не осталось друзей. Я проводил в армию всех и не хочу оставаться один. Сон сняло как рукой, я быстро оделся, взял всю свою наличность (около пятнадцати рублей) и побежал на станцию. На станции было пусто, перерыв в расписании, поэтому я сел на автобус, чтобы в центре пересесть на экспресс до «Речного вокзала». Автобусов ждать не пришлось, дорога тоже была свободна, и уже через полчаса я сидел в метро. И сам не заметил, как вышел на станции, где был мой институт, вместо того, чтобы ехать дальше, до Павелецкого вокзала. Только выйдя на улицу сообразил что произошло и засмеялся. Ну что же, можно и зайти, сегодня у наших, кажется, последний экзамен. Я-то эти экзамены похерил ещё неделю назад, когда начали уходить в армию мои друзья. Для них сессия началась на две недели раньше, но меня с ними сдавать не допустили, а без них было неинтересно. Я посмотрел на часы. Полдень. Экзамен должен быть в самом разгаре, ну может быть пара девчонок уже освободилась. Вот ещё чего мне не хотелось: оставаться одному среди них на экзаменах. Лёва-то уже отстрелялся и уехал в свой Таджикистан. Только одно светлое пятно остаётся: Наташка. Её-то я и встретил сейчас на крыльце мрачного институтского здания. Она удивлённо вскинула брови и улыбнулась.
- Ты где пропадал?
- Гулял.
- Ну что же ты! А учёба? Экзамены как сдаются?
- Да я подумал вообще с этим завязать.
- Ты что? - Наташкины глаза округлились, будто я сказал что-то страшное.
- Скучно мне. Устал от города.
Наташка состроила грустную гримасу и покачала головой.
- Ты твёрдо решил?
- В общем да.
Вдруг она взяла меня двумя руками за локоть и серьёзным тоном сказала:
- Значит я останусь совсем одна…
И, опустив голову, отошла от меня и побрела куда-то в сторону. Я пожал плечами и вошёл в тёмный институтский холл. Что это с ней?
Едва войдя в мрачный институтский холл, ощутив знакомый запах, я понял, что пришёл зря. Этот запах сегодня был совершенно ненужным, лишним, невыносимым. Я выскочил на улицу. Наташка шла к троллейбусной остановке. А я даже не спросил у неё, как сдала экзамены. Ладно, я вообще-то ехал домой, так не буду же отвлекаться.
* * * *
Дома меня встретили весело: они ещё ничего не знали о принятом мной сегодня решении. Я не стал их огорчать и сразу же, не переодеваясь, а только легко перекусив, пошёл к Ивановым в Митяево. Я шёл по зелёному пастбищу, залитому солнцем, под бесконечно высоким ярко-синим июньским небом, и душа моя, восхищённая великолепием окружающего, пела без слов. Я забыл и бессонную ночь, и тяжёлое утро, и бестолковый день, и просто медленно брёл по полю, чувствуя, как растворяюсь в солнечном свете и сам частично сливаюсь с зеленью, а частично - с синевой. Я направлялся к старой ветле, росшей посреди поля, на противоположном берегу лоска, отделявшего пастбище от сенокосного луга. Перебравшись через лоск, я улёгся на тёплую землю под ветлой и в блаженстве закрыл глаза. Я наслаждался той особенной тишиной, которая наступает в полях в конце июня, когда песня жаворонка уже прекратилась, а кузнечики ещё только-только начинают настраивать свои стрекотательные инструменты. Эта тишина была так глубока, что её не нарушали ни шелест листьев ветлы под лёгким ветерком, ни тарахтение проехавшего мимо трактора, ни доносившиеся с пастбища мычание коров, лай собак и щёлканье кнута, ни весёлое чириканье какой-то пичуги, спрятавшейся в кроне одинокого дерева. Эта тишина проникала в самое сердце, и оно, очарованное, замедляло свой бег, чтобы не нарушить её грубым стуком. И, окружённый стеной из священной тишины, я не заметил, как заснул и проспал до девяти часов вечера, когда солнце отошло далеко к западу и поручило заботу обо мне прохладному вечернему ветерку. Я проснулся от холода и вскочил, не понимая, где нахожусь. Дневные чары пали, и я вспомнил, что шёл к Иванову на проводы. Дом Ивановых, крайний в деревне, был хорошо виден отсюда, и ещё лучше слышен. Там грохотала музыка, ревели мотоциклы и визжали девичьи голоса. Я пересёк луг, обошёл пруд и присоединился к общему веселью.
- Аркадий! Дружбан! - навстречу мне из толпы выкатился румяный колобок Серёга Иванов, - знакомьтесь, это мой лучший друг Аркадий, мы с ним восемь лет за одной партой одно и то же говно кушали.
Двор был полон совершенно незнакомого народа, как я понял, Серёгиных однокурсников, уже пьяненьких, и Серёга подвёл меня к каждому и представил. Все пожали мне руку и тут же забыли о моём существовании.
- А это Олеся, моя жена, - сказал Серёга, подведя меня к самой некрасивой девице с плоским красным лицом, кривыми толстыми ногами и невероятно большой грудью. Олеся улыбнулась редкозубой улыбкой и с ходу попросила закурить.
- Когда успел? - спросил я.
- Ну, официально ещё ничего не было, но мы уже год как живём. Тут и родители её, они в доме с маманей беседуют. Так что всё уже договорено: возвращаюсь из армии и сразу свадьба. Жалко, тебя не будет. Но на годовщину мы тебя пригласим обязательно. Правда, она хорошая девчонка?
Я дипломатично кивнул головой. Надо же было Серёге найти такое страшилище. Впрочем, для него ценность женщины заключалась именно в размере груди, так что тут он не прогадал и взял первый приз. Но неужели, думал я, глядя, как она неверной рукой подносит спичку к сигарете, затягивается и выпускает дым через нос, эта чудовищная грудь настолько ослепила его? Помнится когда-то, совсем недавно, он уверял меня, что пьющие и курящие женщины вызывают в нём чувство брезгливости, а вот девушка, которую он назвал своей женой, безбожно пьяна и курит, пуская дым ему в лицо. Поймав мой недоумевающий взгляд, она засмеялась, обняла Серёгу за плечи и капризно сказала:
- Ну пойдём.
Серёга подмигнул мне и вслед за ней пошёл к лестнице, ведущей на чердак коровника, где у Ивановых хранилось прошлогоднее сено. А я, чтобы не видеть этого позора, пошёл к пруду и встал на берегу, глядя, как на стальном зеркале воды в отражении вечернего неба медленно загораются отражения звёзд.
Через пятнадцать минут меня нашёл Серёга.
- Ты чего тут торчишь? Все в дом пошли, стол накрыт.
- Мне грустно, Серый.
- Это мне надо грустить, - сказал Серёга, - это я завтра в армию ухожу и Олеську одну оставляю. Ты не смотри на неё сейчас, сегодня мой последний день, и я ей всё разрешил, сказал: можешь с горя напиться, накуриться и поиметь кого угодно. Но только сегодня! А так вообще я её вот где держу, - и он потряс у меня перед носом своим увесистым кулаком, - пошли в дом, ты, в конце концов, мой почётный гость.
Веселье в доме набирало ход. Серёгин отец по случаю выставил флягу самогонки, поэтому через каждые две минуты у кого-нибудь из взрослых родственников, коих тут тоже было немало, рождался тост. Выпили за деревню, за друзей, за родителей, за Советскую Армию, потом какой-то незнакомый мне дядька, видимо отец Олеськи, потеряв ориентировку крикнул: «Горько!» и все подхватили этот клич. Пьяная Олеська повисла на Серёге и впилась ему в губы, весь стол громко считал, потом со счёта сбились и просто закричали и заулюлюкали. Олеська оторвалась от Серёгиных губ и, когда шум поутих, обвела всех мутным взглядом и громко сказала:
- А теперь мы пошли …!
Матерное слово вызвало у собравшихся громкий одобрительный хохот, и она повторила его ещё громче. Мне стало дурно, и я потихоньку вылез через окно и пошёл в сад. Уже совсем стемнело, и воздух был настолько свеж и чист, что я ощутил, как от меня разит сивухой, и этот запах забивает все запахи вокруг, и голова моя стала тяжёлой. Я слишком много выпил. В темноте, у калитки, соединяющей сад со двором, слышалась какая-то возня и стоны. Я прислушался и понял, что здесь происходит именно то, о чём Олеська только что во всеуслышание объявила. Даже на чердак не пошли. Ну конечно, в таком состоянии ей туда уже не влезть. Я представил себе, что сейчас творится здесь, в этой темноте, и чтобы не сблевать от омерзения, обошёл дом с другой стороны, вышел через калитку на улицу и сел на скамью под забором. Тут толпа из дома хлынула во двор, и я услышал Серёгин голос:
- Поехали кататься!
Кто-то завёл мотоцикл, и я вскочил со скамьи и побежал во двор: мне очень хотелось прокатиться. Когда я подошёл, все мотоциклы уже завелись, только Серёга стоял у своего и яростно дёргал стартёр.
- Дай-ка я!
Серёга отступил, а я сел в седло, повернул газ, медленно несколько раз прокрутил стартёр, а потом газ отпустил совсем, а на стартёр нажал резко. Мотоцикл приглушённо зарокотал.
- Я завёл, за это ты дашь мне прокатиться.
- Я бы и так дал. Я с тобой поеду, - сказал он, садясь сзади и обхватывая меня руками. Я поморщился: эти руки только что прикасались к пьяному чудовищу.
- А где твоя подруга?
- С Колей осталась.
Мы выехали со двора и помчались по пыльному просёлку в поле. Я был в одной рубашке, и прохладный ветер быстро сдул с меня хмель. Мы выехали на шоссе. Фара была свёрнута и била куда-то вправо и вверх, цепляя своим светом самые макушки сосен, сама же дорога лишь смутно проступала впереди серой петляющей лентой. Я разогнался до ста километров в час и входил в крутые повороты наугад, и каждый раз у меня обрывалось сердце при мысли, что я могу промахнуться или, того хуже, за поворотом будет встречный автомобиль, и я не успею с ним разъехаться. За лесом дорога пошла под гору, я выключил скорость, и мотор заглох.
- Останови, - сказал Серёга. Я остановил мотоцикл, Серёга слез, наклонился и плюнул на двигатель. Слюна зашипела. Серёга длинно выругался.
- Холодно же, чего он перегрелся? - спросил я.
- Не из той канистры залил. Говорил же ему: в зелёной чистый бензин, а в красной разведённый. Так нет же, этот чудило чистогана налил. Приеду - убью! Сколько времени?
Я осветил часы спичкой.
- Два.
- Успеем. Покатили.
Мы развернули мотоцикл и покатили его обратно.
- А я уже вторую ночь не сплю. Вчера Кешку провожал.
- Да ну! Нажрались наверное? А я решил: пусть кто хочет делает и говорит что хочет, а я буду уходить трезвым.
Только сейчас я заметил, что он совершенно трезв и вспомнил, что и за столом он ничего не пил. Тем более омерзительными показались мне его отношения с Олеськой.
- Слушай, как тебя эта чума поймала? Ты что, ей ребёнка заделал?
- Дурак ты. Причём здесь это? Она за этот год два аборта сделала. Ради меня, между прочим. Она меня любит.
- Вот это вот - любовь? Ещё скажи, что ты её любишь.
- Дурень, что ты знаешь о любви?
- Сам ты дурень. Да где твои глаза? Она тебя что, ослепила?
- При мне мои глаза. Что ты к ней привязался? Мне с ней хорошо, и хватит об этом. Ты её увидел только что и уже судишь, а я с ней год живу. А что, Кешку его девчонка разве не провожала? Тоже, наверное, оторвались по полной.
- Нет, никто его не провожал. Я один был.
- Ну значит уже простились, оторвались.
- Мне кажется, у Кешки другие отношения.
Серёга захохотал. Чтож, может быть, я действительно не знаю всех достоинств его пассии, но о Кешке он уж точно ничего не знает. Кен не таков, он свою девушку прячет от всех, как некую драгоценность. Даже от меня, что совсем уж смешно. Значит, в их отношениях точно нет такого откровенного скотства, какое я наблюдал каких-нибудь двадцать минут назад. Возможно, она какая-нибудь утончённая натура, и ему неловко перед ней за родственника – неотёсанную деревенщину. А может быть, он наоборот стыдился передо мной своей нежности и зависимости от девушки, которая могла показаться мне не стоящей такого внимания. Есть у сильных, привыкших быть лидерами людей такой пунктик - боязнь проявить слабость. Я вспомнил бегающий Кешкин взгляд на призывном пункте и то, как он поспешил от нас отделаться, и наконец догадался: он ждал её. И похоже, только дядя Игорь знал его тайну. Поэтому он и прогнал нас тогда со двора призывного.
Серёга продолжал развивать мысль:
- Ты неисправимый идеалист. Ты, наверное, до сих пор уверен, что произошёл от своих родителей методом почкования. Ведь они никак не могут заниматься таким грязным делом, как мы с Олеськой. И вся твоя семья такая же. А Кешку твоего я знаю, я его сразу раскусил, когда ты нас познакомил. Мы с ним говорили о таких вещах, о каких с тобой он просто не смог бы поговорить. Он мне рассказал кое-что о своей первой любви. И о второй. И о третьей. Ну скажи мне после этого «Фи!» Или не веришь? Спроси у него сам. А тебя-то кто-нибудь будет провожать в армию? Или ты продолжаешь гнуть своё детское женоненавистничество?
Серёга хотел наступить на больное место. Ему казалось, что я слишком стеснителен, и это происходит от некоей тайной порочности. Возможно, отчасти так оно и было, но порочные мысли посещали меня редко. Интересы мои лежали в другой области. Мне нравилась техника, автомобили, самолёты, разные хитроумные механизмы, произведения человеческого гения и их возможности. Я любил мечтать о том, как стану великим изобретателем, обрету техническое могущество и создам свой мир. Когда Кешка приезжал на каникулы, я заражался от него любовью к путешествиям и приключениям. А противоположному полу в мирах, создаваемых моим воображением, отводилась лишь скромная роль фона. О женщинах стоит думать лишь тогда, когда сделаны все дела по мироустройству. Серёга же напротив относился к моим фантастическим мирам, как к фону, на котором происходит покорение женского сердца. Но общался он не только со мной, но и со старшими ребятами, которые открыли ему технические подробности любви. А печальное знакомство с Саниной сожгло в нём всякую веру в чистоту отношений, и рыцарская жажда завоевания сменилась жаждой обладания, достойной грубого самца. Мне это очень не нравилось. Отношения, подобные животным, никак не вписывались в мой мир и, глядя на Серёгины переживания, я однажды сказал: «Никогда не полюблю женщину». А может быть, мне просто было жаль его, когда я видел, как опошляются и рушатся его изначально благородные устремления, и на их место приходит грубый и разрушительный животный инстинкт. Я видел его страдания и себе таких же не желал. Лучше не стремиться к чему-то, чтобы потом не испытать разочарования. Поначалу Серёга относился к выбранной мною позиции с уважением, но постепенно телесные утехи захватили его полностью, и он начал смотреть на меня с высоты своего опыта, дескать, что ты можешь знать о любви, не зная всех её сторон. В общем-то он был прав, я и в самом деле ничего не знал, просто меня не покидало чувство, что он ищет не там, а вот где следует искать, я и сам не знал. Выходило, что и столь любимая мною классическая литература без сексуального подтекста обращалась в нуль, в фантик, из которого вынули конфету, и только, пожалуй, Достоевский дышал чем-то иным, и это было уже близко, но ещё непонятно. Серёга же смеялся надо мной и при каждом удобном случае не упускал напоминать мне, каким способом я сам был зачат. По-его выходило, что всё в мире грязь, а я дурачок, стоящий по колено посреди смрадного болота на одной ноге и моющий другую. Меня же его насмешки раздражали, и я только сильнее укреплялся в своей твёрдости. Тем не менее Серёга в своём споре со мной неожиданно получил союзника в лице моего взрослеющего организма, которому всё женское было вовсе не безразлично. В общем, бегство не получалось, и потому я с тем большим упорством старался играть роль женоненавистника. Серёга считал, что я лишаю себя многих удовольствий и посмеивался надо мной. Может быть, в этом он и был прав. Но как бы то ни было, мы разошлись к разным полюсам. И теперь, увидев его чудовищную избранницу, я ещё больше укрепился в своей позиции. Честное слово, лучше вообще не знать женщин, чем однажды попасть на удочку подобному дракону. Но на Серёгин вопрос я ответил:
- Я подожду, пока найдётся что-нибудь достойное.
Серёга в ответ фыркнул. Тут послышался рёв многих мотоциклетных моторов, и через минуту из-за поворота на нас выехала вся наша компания. Нас, оказывается, хватились.
Сделать буксир было не из чего, поэтому мотоцикл откатили в посадку и оставили там.
- Я не хочу его отцу оставлять, так ты за ним утром сходи и поставь у себя. Если починишь - пользуйся, только моему папану не давай. Скажи, что это ты купил, перекрась его, что ли, чтобы он его не узнал. А он спросит - скажи, что Коля на нём в Москву уехал.
- Не получится, родители всё равно его отдадут.
- Ну ты попробуй как-нибудь их уговорить. Спрячь тогда где-нибудь, хоть закопай.
Веселье в доме к нашему возвращению поутихло. Серёгин отец, не желая устраивать скандал прилюдно, удалился в свою комнату, взрослые сидели за столом и горланили песни, молодёжь, которой не хватило мотоциклов, тусовалась во дворе. Едва мы приехали, откуда-то из небытия выскочила Олеська, успевшая протрезветь, и закричала:
- Ура! Серёжа приехал! Я хочу танцевать!
Идею поддержали. Загрохотала музыка, и Олеська первая выскочила в круг. Сразу же у неё сломался каблук, но она только отшвырнула туфли и продолжала отплясывать. Я смотрел на её мясистые ноги, поднимавшие облачка пыли, на огромную грудь, которая, казалось, прыгала отдельно, сама по себе, и сосредоточенное лицо, будто она не танцевала, а решала сложную математическую задачу, и думал о том, как, должно быть, несчастен сейчас Серёга, для которого вот это вот убожество - счастье, и того он через несколько часов лишится.
Забрезжил рассвет, и народ стал собираться, чтобы проводить Серёгу на автобусную остановку. На первом автобусе он должен был ехать в райцентр на призывной пункт. Вся толпа двинулась пешком. Мне хотелось подойти к Серёге наедине и сказать ему что-то нужное, даже главное, но на нём прочно повисла Олеська, и было просто не приблизиться. Да и на самом деле у меня для него, как и для Кена, не было этих нужных главных слов. Сказал бы какую-нибудь глупость вроде «держись», но ему это говорили все, а ждал он совсем других слов. Какими словами можно утешить человека, который остаётся в полном одиночестве? Я не знал таких слов, и сейчас не знаю, и не уверен, знает ли их кто-нибудь вообще. Я помахал Серёге рукой и пошёл к тому месту, где мы бросили мотоцикл, потому что понял, что позже уже не смогу этого сделать. Предстоял разговор с родителями.
* * * *
Даже сейчас неприятно вспоминать, какими жестокими подчас бывают близкие люди в своём желании непременно тебя осчастливить. И неприятнее всего именно то, что они, в общем-то по-своему были правы. Лучше жить в собственной квартире, не имея забот, чем снимать угол на птичьих правах. Приятнее ходить по ровному асфальту в туфлях, чем по грязи в тяжёлых сапожищах. Удобнее иметь тепло- и газоснабжение, чем ежедневно растапливать печь, а к концу сезона думать о заготовке дров. И наверное все эти блага стоят того, чтобы ради их обретения решиться на марафонский забег, стартующий у крыльца высшего учебного заведения. И на этой дистанции я могу приобрести ещё очень многое. Появятся друзья (и враги, что тоже иногда бывает ценным приобретением), сформируется и закалится характер, обретётся место в жизни, и будет оно завоёвано по праву, так что на смертном одре я смогу сказать потомкам: смотрите, я всего в жизни добился сам. Моя родня хотела видеть меня именно таким человеком, крепким, «состоявшимся». Таким был мой покойный дед, всю жизнь таскавшийся с семьёй по великим стройкам, и только в отставке, на пенсии получивший прописку в Москве. Но и тут не обошлось без везения. Заслуженного строителя, награждённого многими орденами, поселили в коммуналке в доме, который через год пошёл на снос, поэтому при расселении дед и бабка получили крохотную квартирку в новостройке. Тут повезло им во второй раз, потому что новостройка эта была в престижном районе, и они без особого труда обменялись на неплохую квартиру в Зеленограде, чтобы легче было ездить на дачу в Поваровку. Таким образом, состоятельность деда оказалась по крайней мере дважды под волей случая. Конечно, кто спорит, своим трудом на благо Родины он заслужил куда больше, чем то, к чему пришёл, но не было бы совпадения случайных факторов, достанься им коммуналка в чуть более новом доме, так бы никогда человек, построивший несколько городов, и не узнал бы, что такое собственное жильё. Моя мама и Игорь, её брат, приехали в Москву в своё время с одной из этих великих строек поступать в институты. Тогда казалось, светлое будущее и наступит сразу же, как только выйдешь за порог вуза, и на этой волне народ стремился учиться, и потому студенческих общежитий строилось больше, чем квартир. Игорю повезло, он смог себя показать и остался работать в Москве и быстро продвигался по службе. Но чтобы стать полноправным москвичом, ему всё-таки пришлось жениться на москвичке Любе. Матери моей повезло меньше. Она ещё будучи студенткой вышла замуж за моего отца. Не сделай она этого, её, как обладательницу красного диплома, направили бы работать в министерство, а мой будущий папа на распределении попал бы не ближе своего родного Красноярска. Руководство Сельхозакадемии приняло мудрое и весьма гуманное решение: отправило обоих в Подмосковье поднимать животноводство в отстающем колхозе. Руководству колхоза молодые специалисты пришлись не ко двору, поэтому оно не дало им квартиры на центральной усадьбе (тогда как раз шла кампания по укрупнению и стиранию граней), а предоставило участок на отшибе. Отцу, всю жизнь мечтавшему осесть на земле, только того и надо было, мать, не привыкшая к роскоши, была довольна и этим. Животноводство так и не было поднято, родители ушли со своих руководящих должностей, и всего-то у них осталось как воспоминание о высшем образовании то, что деревенские называли их уважительно, по имени-отчеству. Родители были довольны своей жизнью, и в какой-то степени действительно были обязаны ею вузу, где встретились и полюбили друг друга, но в их счастье не было ни одного атрибута того счастья, которого они желали мне. Живя безбедно, в любви и согласии, они тем не менее считали себя несостоявшимися но мне пытались вдолбить: нужно стремиться к благополучию, тогда мир и любовь придут сами.
- А разве вы к благополучию стремились, когда женились, зная, что это ударит по вашей карьере? - спрашивал я у матери, - ведь ты бы сейчас служила в министерстве, жила в доме с центральным отоплением, ходила бы по вечерам не в сарай скотину кормить, а в театр или в кино, носила бы красивые платья и нравилась многим мужчинам. Ты же сделала выбор, и совсем не тот, который предлагаешь мне.
- Что ты знаешь? Как ты можешь судить? Разве это был выбор? Это была судьба. А ты сейчас совершенно свободен и притом молод и глуп. У тебя как раз есть выбор, тебя ничто не держит и ничто не тянет, так выбери же дорогу, которая ведёт вверх. Ты хочешь показать самостоятельность? Так докажи, что способен на неё. Нам с отцом не надо было ничего доказывать, мы дети войны, ты же родился и жил на всём готовом. Тебе никогда не приходилось принимать решений.
- Вот я и хочу его принять.
- Это решение глупое.
- А твои решения всегда были умными?
- Чтобы принимать умные решения, надо прежде набраться ума, а сидя дома ты его не наберёшься, нужно учиться, тренировать мозг, заставлять его работать. Только тогда ты сможешь оценивать свои решения и выбирать правильные.
- Так значит, всё-таки дело не в обеспеченной жизни?
- Обеспеченная жизнь - это тоже правильное решение.
- Так я никак не пойму, вы с отцом приняли правильное решение или нет? Если ваша жизнь не удалась, почему вы не выбрали верный путь, а если ваш путь верен, почему вы не желаете, чтобы моё счастье было продолжением вашего? Вы дети войны, вам было отчего бежать, но у меня-то всё по-другому. У меня есть дом, настоящий, вы его построили, кстати, не для меня ли? Мне нравится моя жизнь, я люблю всё, что меня окружает. Вы отказались от своих идеалов, как я понимаю, из-за любви, но и я просто люблю эту деревню, эту землю, эту скотину. Зачем мне отказываться от этой любви?
- Затем, что мир намного больше нашего двора. Глупый, что ты можешь знать о любви? Как ты можешь определить, что это такое? Этому тоже надо учиться.
- В программе нет такого предмета.
- Правильно. Для этого нужно общаться с людьми и учиться у них, и слушать добрые советы старших, особенно родителей, которые желают, чтобы ты вырос настоящим человеком, а не какой-то тряпкой, руководимой чувствами.
Доводы матери были до омерзения рациональны, и именно поэтому мне казалось, что они для пущей простоты и доходчивости упускают какую-то сторону жизни, которую невозможно ни схватить руками, ни даже увидеть въяве, а только разве что уловить едва различимый отблеск, и уже этим и быть счастливым. Тогда мне казалось, что я своими чувствами вот-вот ухвачу этот призрак, но теперь я понимаю, что доступные нам чувства столь же несовершенный инструмент для этой ловли, как и разум. Мечом видение не остановишь, зато меч можно направить на битву с другими мечами. Наши разговоры с матерью были вовсе не этакими словесными упражнениями, достойными великих умов Эпохи Возрождения, как я описал выше. Да мы и не разговаривали на эти темы так долго. На второй-третьей реплике мы срывались, переходили на личности, поднимали безобразный крик, в результате чего я хлопал дверью и уходил куда-нибудь в лес или поле, взяв с собой Авгура. «Один ты меня понимаешь, Авгурушка,» - говорил я, и умный зверь, не поднимая головы, делал едва заметное движение хвостом, чтобы показать мне, что слышит, понимает и сочувствует. И этот взмах хвоста был для меня лучшим утешением. Я успокаивался и начинал думать о своих обычных вещах, фантазировать о приключениях и чудо-технике, и Авгур, будто читая мои мысли и понимая, что я больше не нуждаюсь в сочувствии, отбегал от меня по своим собачьим делам: обнюхивать кусты, ставить метки, ловить полёвок. Через несколько минут он уже промышлял за пределами прямой видимости и слышимости от меня, а я и вовсе уносился в далёкое будущее, когда стану властелином машин и людских (и женских!) сердец. Я верил в эти мечты и образы так сильно, что даже не задумывался, что для их осуществления нужно то самое образование, которое я так упорно отказываюсь получать. Я будто разделялся надвое. Одна половина мечтала о том, что может быть, если я пересилю себя сейчас и потом буду пересиливать ежедневно, преодолевая лень и внешние трудности, живя в труде, о награде за этот труд. Другая же ни о чём не мечтала, а лишь наслаждалась сегодняшним днём, весьма скептически относясь к моим способностям в труде и преодолении себя, напоминая, что награду за труды в жизни получают не все, а многие просто не доживают до неё, а большинство просто сходит с дистанции и топит свои неудачи и немощи в водке и отыгрывается на близких за проигрыш в своей жизни, как отец Серёги и многие, многие другие. В этой игре слишком сложные правила, и слишком большой темп, и слишком много случайных факторов, и слишком велика ставка за каждую ошибку - человеческая судьба, которая у каждого всего одна. Что хуже, проиграть судьбу в трудной и опасной борьбе, или отказаться сразу и от борьбы, и от судьбы? В обоих случаях конец один.
* * * *
Когда я сообщил родителям о своём решении, и был созван тот памятный семейный совет. Родители выслушали меня молча, а потом мать спокойно сказала отцу:
- Поезжай на почту и позвони всем нашим: маме, Игорю, Рите. Пусть приедут и поговорят с этим оболтусом. Если совесть в нём не заговорит после этого, может катиться куда угодно, я не хочу, как Рита, угробить жизнь на его ошибки молодости.
Отец сел в машину и укатил на почту, хоть мне поначалу показалось, что они просто хотели меня немного попугать и конечно не стали бы отвлекать взрослых людей от их занятий ради моих детско-юношеских проблем. Мать за весь день не произнесла со мной ни слова. А вечером приехал на машине Игорь и привёз с собой Риту. Меня это немного удивило. Я знал, что Игорь её не любит и за глаза иначе как овцой не называет. Её отношение к нему мне не было известно. Впрочем воистину овца, как она к кому может относиться? И вот даже они объединились против меня.
- Я удивлён, - сказал Игорь, - мне казалось, что ты взялся за голову. Или это какое-то спонтанное решение, под влиянием ухода Кешки? Так я тебе скажу - это ерунда! Такие решения так просто не принимаются. Твоё стремление быть самостоятельным мы все понимаем и уважаем, но самостоятельность - это ещё и умение полагаться на советы близких людей. Самостоятельность и упрямство - разные вещи, поверь мне. Мы с Кешкой много копий сломали, но всё же мне кажется, он что-то осознал, и теперь я за него спокоен. Армия ещё закалит его и пообтешет и прибавит то, чего я не мог дать и не мог объяснить, и он вернётся совершенно готовым к жизни человеком. Мне в этом отношении было сложнее, я в армии не служил и учился жизни прямо на ходу. Я в молодости ломал дрова, но для того этот опыт и приобретался, чтобы я мог передать его своему сыну, и мой сын это понял и принимает его с благодарностью. Что-то ему не пригодится - он это отсеет и выбросит, но это потом, а сейчас время учёбы, когда надо быть внимательным и благодарным.
Игорь был необыкновенно, прямо-таки неузнаваемо серьёзен и говорил при этом так убедительно, что ему хотелось верить. И самое главное - всё это было чистейшей правдой. Я не знал всех перипетий их с Кеном отношений, но теория самостоятельности, опыта и преемственности поколений была совершенно верна. Я был совершенно согласен с ней, как с теорией, но меня не покидало смутное ощущение, что у меня всё-таки не тот случай, а для моего случая необходима другая теория. Я сидел перед своим синедрионом и тупо глядел в угол.
- Рита, скажи и ты своё слово. Каково жить твоему Юре, которого тоже никто не понимает?
Рита по-старушечьи вздохнула и сказала:
- Ох, плохо сейчас Юрочке. Он сейчас под следствием.
Эта новость была так неожиданна, что все на минуту онемели.
- Так он что, в тюрьме? - первым обрёл дар речи отец.
- Нет, он в больнице, у него язва двенадцатиперстной кишки, будут делать операцию, слава Богу, из-за этого его в тюрьму и не взяли, а то он бы там пропал.
- Тоже ничего себе слава Богу. Так что же ты молчала? Давно это случилось? И вообще, как он туда попал?
- Пятого июня его взяли. Его в прошлом году какой-то друг на работу устроил, они вместе ездили в командировки в Среднюю Азию, какое-то сырьё оттуда возили. И вот их однажды милиция схватила. Друг сбежал и всё моему Юрочке оставил. Они вскрыли это, а там наркотики.
- И ты всё это время молчишь?! Ведь адвоката надо нанимать, у тебя деньги-то есть? По наркотикам я даже не знаю, что за статья.
На минуту все забыли про меня и возмущённо загалдели. Уверен, минуту назад все они были бы рады сказать мне, что я рискую повторить судьбу Юры, а он (помяни наше слово!) обязательно окажется в тюрьме, а тут, когда сработал такой замечательный аргумент в их пользу, они не только не стали колоть им мои глаза, но проявили живейшее участие в его судьбе. Позже я оценил комизм той ситуации, в которой именно «двинутая на чадолюбии мамаша» Рита была необыкновенно спокойна и по-своему рассудительна, а все те, кто обычно желал Юре всяческих наказаний, стали похожи на размахивающих крыльями куриц, защищающих единственного цыплёнка. Наконец отец поднял руку, и шум затих.
- Хорошо. Игорь, у тебя есть адвокат знакомый, можешь с ним связаться?
- Естественно.
- Деньги у меня есть. Хотел новую машину покупать, да этот оболтус уже год мотоцикл выпрашивает, я его собирался обрадовать, но всё равно уже этого делать не буду. Ну и если что, нам есть у кого занять.
- У меня тоже кое-что есть, правда немного, - сказал Игорь.
- Ладно, твоё дело - адвокат. Сегодня же это надо начинать.
- Будет.
- Родные мои, - тихо сказала Рита, - мне нечем будет расплачиваться с вами...
- Не надо с нами расплачиваться. Пусть твой Юра берётся за голову и сам отрабатывает свою свободу.
- Спасибо вам за помощь, только она не понадобится. Господь соблюдёт Юру, я это знаю наверняка.
- Господь-то Господь, только без адвоката не обойдёшься.
- Вы не поняли, - ещё тише сказала Рита, - если есть Господь, адвокат не нужен.
- Да ты со своим Юрой совсем свихнулась.
- Наоборот, я в своём страдании обратилась к Господу, и Он открыл мне глаза. Я наконец поняла, что всю жизнь ошибалась и жила во грехе, и Юру тому же учила. Теперь всё по-другому. И я эту тюрьму заслужила, и может быть, Юре это испытание на пользу пойдёт. Господь не даст нам испытаний сверх наших сил. И вам могу сказать: ни о чём не беспокойтесь, веруйте только в Господа Христа. Вот, посмотрите, я привезла вам подарок, возьмите его и читайте, читайте, - Рита полезла в свою авоську и долго рылась в ней. Сколько я помню её, всегда она ходила с хозяйственной сумкой, в которой лежали и документы, и деньги, и какие-то бумаги и тряпки, пакеты, газеты и прочая дребедень. Сейчас она достала из этого вороха нечто похожее на шкатулку, обтянутую кожей, со вшитой по периметру застёжкой-«молнией», и протянула отцу.
- Что это? - спросил отец так, будто она подала ему змею.
- Библия.
- Ой, только этого не надо, убери.
Рита так и застыла с протянутой рукой, в своей обычной неловкости и смущении. Мне тоже стало стыдно за неё, и ещё было чувство, похожее на страх. Неужели она и правда сошла с ума? Если вдруг начнёт биться в истерике (а это возможно, ведь человек всю жизнь держал себя в ежовых рукавицах), что тогда делать? Сумасшествие таит в себе опасность, и религиозное помешательство в этом отношении ничуть не отличается от любого другого.
Ситуацию разрядила мать. Она взяла протянутую Ритой книгу и сказала:
- Спасибо, Рита. Только мы ведь тебе желаем добра, мы хотим помочь тебе. Неужели твой Бог заставляет тебя отвергать помощь близких людей?
Рита смутилась окончательно.
- Ну ладно, в общем мы договорились, - сказал отец, - и ты, пожалуйста, ничего не думай, чтобы что-то там отдавать. Мы твоя семья, и наши деньги - твои. Вот Юра, как возьмётся за ум, если возьмётся, пусть отдаёт, а ты не смей. Тебе и так достаётся в жизни, скоро умом тронешься. А Юра твой - и наша ошибка, мы должны были вмешаться в это дело раньше, потому что, извини меня, но все неприятности, которые ты имеешь от него - это следствия твоего воспитания. И мы говорили тебе об этом, но ты нас не слушала, а упрямо продолжала баловать его...
- Хватит, Дима, - сказала мать, - сейчас не морали надо читать, а реальную помощь оказывать.
- Реальная помощь будет, но я хочу, чтобы она хотя бы из этого извлекла урок. И ты пожалуйста извлеки урок, - он ткнул пальцем в меня, - какую ты себе хочешь судьбу: такую, какая должна быть, или такую, как у Юры.
Я понимал, что в жизни существуют не только эти две дороги, и даже если я окончу этот несчастный институт, у меня ровно столько же шансов попасть в тюрьму, как и останься я здесь. Но также я понимал, что родители увидели в судьбе Юры угрозу мне и заранее подстригли нас под одну гребёнку. Они искренне считали, что все дети одинаковы, и все помыслы их тоже одинаковы, и все ситуации повторяют друг друга. Им и в голову не приходило, что я это я, а Юра это Юра. Я тогда ясно осознал, что они ничего не знают обо мне и не хотят знать, заранее отказывая мне в самых простых и добрых человеческих чувствах, таких, как любовь к родному дому и даже к ним самим. Поэтому я позорно сдался.
* * * *
Рита уехала тем же вечером на последнем автобусе. Игорь, хоть и ехал сюда по пожарному случаю, прихватил с собой бутылочку коньяку, которую они с отцом распили за спорами о политике и экономике. Юра был благополучно забыт, да и я тоже, что, впрочем, меня вполне устраивало. На следующее утро Игорь повёз меня в Москву на своём «Москвиче». Сразу поехали в институт, чтобы не терять времени. По дороге почти не говорили, да нам и не о чем было говорить.
Жизнь Игоря тоже считалась состоявшейся, но я почему-то не хотел быть таким, как он.
- Вот посмотри на Игоря, - говорил отец, - вот это молодец, всё у него есть. Квартиру хорошую отхватил. Служебный автомобиль. Секретарша для разных нужд. Дети обеспечены. В Артек ездят, за границей бывали. Вот так нужно жить.
- Да, Игорю не позавидуешь, - тот же отец говорил, только не мне, а матери вечером, когда я ушёл спать, - пятьдесят лет уже скоро, а всё крутится, как белка в колесе. В номенклатуру если захочешь попасть - задницу порвёшь. А попадёшь - и жизнь прошла, а ты её так и не видел, всё только либо по стройкам мотаешься, то начальству ручки целуешь. И ни жены, ни детей не видит, да и не знаю, живут ли они ещё с Любой.
Мне оставалось только молчать и смеяться про себя. И даже не тому, насколько поучения отца не соответствовали его убеждениям, сколько тому, что никому и в голову не приходило, что я не хочу ни служебного автомобиля, ни секретарши.
Я подвёл Игоря к двери своего деканата. Он вошёл первым, улыбнулся секретарше так, что она пропустила его без звука прямо в кабинет, и ещё несколько секунд загадочно смотрела на закрытую дверь. Потом перевела взгляд на меня и погасла, и зарылась в свои бумажки. Секретарша была хорошенькая, с длинной шеей и пышными волосами, завязанными на затылке в узелок с хвостом. Она перебирала бумажки, но думала о чём-то далёком и весёлом, при этом забавно наморщивая носик.
- Леночка! - раздался откуда-то бодрый голос, - пригласи, пожалуйста, Аркадия.
Леночка прыснула и показала мне рукой на дверь в кабинет.
Зам декана Беглов, молодой, но активно лысеющий, встретил меня радостной улыбкой, как старого друга.
- Ну что же ты, Аркадий? Такого занятого человека от дел оторвал, чтобы он твоими проблемами занимался. Неужели сам не мог справиться? Вот оно, разгильдяйство! Ну что же, мы с Игорем Альбертовичем тут хорошо поговорили и решили, что тебе надо учиться. Где твоя зачётка?
- Дома осталась.
- Ладно, - он нажал на кнопку связи и громко сказал, - Леночка, покопайся там в бумажках, группа Х*, Волк, и принеси сюда, - и отжал кнопку, - ну вот, план такой: кровь из носа, но все хвосты сдаёшь до 15 июля, если что не успеешь - тут даже я не помогу. Тогда придётся оформлять академический отпуск и устраиваться на работу. Насчёт практики мы ещё обсудим с Игорем Альбертовичем. Ты уже не успеваешь.
Вошла хорошенькая Леночка и подала Беглову лист бумаги. Игорь подмигнул ей, и она поджала губы, но глаза её блестели смехом.
- Ну что, - сказал Беглов, глядя в ведомость, - всё не так уж плохо. Видывал я и большие хвосты. Справишься. Ну, дерзай, - и пожал мне руку, давая понять, что аудиенция окончена.
Я вышел из кабинета и снова сел на стуле в секретарской. Через пару минут дверь кабинета распахнулась, и оттуда вышла Леночка, глядя через плечо на идущего следом Игоря. Игорь показал мне глазами на выход, а сам что-то шепнул секретарше на ухо. Она улыбнулась и хотела что-то ответить, но тут вошёл Беглов.
- Ну, мы обо всём договорились, Игорь Альбертович?
- Естественно. Где-то через неделю можете смело звонить.
Мы молча прошли по коридорам института и только на улице я спросил его:
- О чём вы договорились?
- Да так, дело одно. Тебе это не нужно, тебе нужно только одно: как он сказал, кровь из носа, а сдать до 15-го все экзамены. А вобще тебе просто везёт, как последнему дураку. Твой декан - отличный мужик и твои шалости обойдутся нам почти без крови. Но имей в виду: если бы это мне Кешка такое подкинул - я бы его просто убил. Твой отец слишком либерален с тобой, у нас в семье не так. Ну это его дело, он очень умный человек, и я надеюсь, он знает, что делает. Но меня он попросил проследить за тобой, и наверное тебе придётся пожить у нас это время, в Кешкиной комнате.
Я только пожал плечами.
* * * *
Я остался жить в бабушкиной квартире, только дал Игорю честное слово, что не буду валять дурака. Он, кажется, и сам не хотел, чтобы я жил у них. Да и мне было бы неловко жить в Кешкиной комнате в его отсутствие. Вдруг случайно раскрою какой-нибудь его секрет, вроде тех, о которых позапрошлой ночью говорил Серёга Иванов, и светлый образ брата будет поруган, что ввергнет меня в очередную депрессию, которая, в свою очередь, помешает выполнить данное обещание. Ничего этого мне не хотелось.
Я был свободен. Но учиться всё равно было трудно. За этот семестр я отвык от рутинной учебной работы, и теперь она раздражала меня. Я разучился сосредотачиваться и запоминать. Однако, то ли преподаватели хорошо ко мне относились, то ли Беглов с подачи Игоря посодействовал, но свои «уды» и зачёты я получил легко. Получив последнюю подпись, я зашёл к Беглову. Он снова встретил меня, как родного, пожал руку и сказал, что не сомневался в том, что я возьмусь за ум, и что я теперь могу спокойно гулять лето до сентября, но потом уж мне надо будет приложить все усилия, чтобы подобная ситуация не повторялась. Я выслушал его с постной миной и вышел из кабинета с удовольствием. Мне было совестно, что такой хороший и такой занятой человек тратит время на то, чтобы увещевать меня. Впрочем, своих чувств в тот момент я не помню, но хорошо помню, что Леночки-секретарши на её месте не было. Наверное у неё был отпуск.
* * * *
Однако лето уже было безвозвратно испорчено. Я лишился друзей и потерпел поражение. Серёгин мотоцикл, естественно, родители не разрешили оставить у нас, пришлось катить его к Ивановым. Впрочем, теперь было неважно, где он будет стоять, двигатель был загублен. Мне осталась одна-единственная радость: фотография. Она-то и лишила меня удовольствия от второй половины лета.
Вообще-то я человек осторожный и боязливый, стараюсь ходить только по твёрдой почве, и даже не дрался в детстве, но ради хорошего кадра готов пойти на риск. Солнечным июльским утром у меня возникла идея сфотографировать пасущихся овец сверху, с водонапорной башни. Должна была получиться великолепная картинка: на зелёном, поблёскивающем от росы, лугу - серые овцы с чёрно-белыми мордами. Я снарядил аппарат, взобрался на верх башни по приваренным сбоку железным скобам и долго ждал, пока разошедшиеся по лугу овцы составят собой наиболее живописную композицию. Наконец, дождавшись наиболее удобного момента, ударил по башне прихваченным с собой камнем, но не сильно, так, чтобы овцы не испугались, а обратили внимание на звук и повернули на него головы. Всё получилось так, как я и задумал: на удар камня по башне все овцы одновременно бросили щипать траву, повернули головы в мою сторону и навострили уши. Я ликовал: кадр обещал быть очередным шедевром моей коллекции. И, спускаясь с башни, на последней скобе я оступился и грохнулся на землю с двухметровой высоты. В левом плече что-то хрустнуло, а потом заболело так, что потемнело в глазах, и кажется даже, я на минуту потерял сознание.
Остаток лета был испорчен безнадёжно. Перелом самый простой - трещина, но это почти месяц в гипсе. Конечно, я что-то делал по хозяйству и гулял с Авгуром, да и, говоря по совести, и будучи здоровым прожил бы это лето точно так же, но уже не было той радости.
Тётя Рита в то лето больше не приезжала. Отец по воскресеньям ездил в Москву, продавал баранину рыночным перекупщикам, и как-то заехал к ней, чтобы дать денег. Денег она не взяла, он вернулся домой рассерженный и несколько дней ещё плевался и говорил в сердцах: «Дура! Ну надо же, какая дура! Поделом ей, что у неё такой сын!» Судьбой Юры я в то лето не интересовался.
* * * *
В последний день лета отец хотел отвезти меня в Зеленоград на машине, так как беспокоился, что мне неудобно будет нести тяжёлую сумку, но я отговорил его, и он отвёз меня только на станцию. Сумка действительно была тяжёлая, но справиться с ней я уже мог. И ещё мне просто хотелось проделать этот путь одному.
Отец донёс мою сумку до платформы, напоследок обнял меня, будто мы расстаёмся на целый год, и я не буду приезжать по воскресеньям, и сказал:
- Ну, ты уж учись там. Не огорчай маму.
Я кивнул в ответ. Я вовсе не хотел огорчать маму и тем более его самого.
- Бабушке привет, - сказал отец, когда подошла моя электричка. Я вошёл, сел у окна и помахал ему.
Продолжение следует