Под рыдающую ракету…
Я заведу себе собаку
и буду ночи напролет
О Боге с ней тихонько плакать
и верить в то, что он прийдет.
И буду верить, что, возможно,
умрем в одно мгновенье с ней:
печально, мудро, осторожно
и в пресыщенье наших дней...
Мне нравятся мои пальцы.
Большой, на правой руке, – он всегда к небу. Сам собой «оттопыривается». Ему кажется, что он самый главный. И чем выше он воздвигнется – тем ему безопаснее. Я с ним поделать ничего не могу. Он сам собой - сам с собой. Обхватить что-нибудь: меч, рукоять могильной лопаты, собственный член, бабу какую-нибудь…. И самое печальное: ему ничего не делается. На нем ни одной заусенцы, ни одного шрама…
И не ломается, сука!... Никогда.
Указательный – он для курка. Этот вровень с моим несчастным сердцем. Они (сердечко и палец) слушают друг дружку. Слушают, прислушиваются, вслушиваются друг в друга. Курок не успевает нагреться, а указательный уже дернулся… Этот палец самый беспощадный. Ему никого не жаль. Даже самого себя. Я ему иногда говорю: дурак – сдохнешь раньше времени! Остепенись! Будь как все: посмотри на других! Даже к Пушкину аппелирую: тот мизинец прикрывал серебряным футляром. Хочешь: я тебе сделаю такой же? В ответ – молчание. Ну, дурак, что с ним сделаешь!...
Средний. Он, как я. Я его люблю больше всех. Правда, правда! Над ним набитая костяшка, он берет на себя всю ответственность. Он выдерживает все. Правда, иногда ломается. Когда… кто-то под него попадается. Но он - ответственный. Он знает: так надо. И это - за дело. Но о любимых – только молчание. На то они и любимые.
Безымянный палец: он никого не любит. Ему по хую все. Он же без имени. Кто его назовет по имени?! Мамы у него нет. Как и у меня… Ему все равно. Когда я трахаю любимых, им нравится, если этот палец вставится в попу. А пальцу – безразлично. Не эта, так другая. А завтра: очередная… Ну, вот он такой… Кто его осудит? Пусть останется… таким. Или его нужно пожалеть? Я не знаю. Я его уже и кусал, и холил, и нежил… Кусал, когда казалось, что все ни к черту! Убаюкивал, как своих детей… у меня их трое, и все незаконные…
Они, бабы, ведутся на этот палец: вставил в задницу и забыл про детишек. Про - троих.
Мизинец – самый тонкий. Когда на рояле (у меня есть рояль – специально купил, черный, «Беккер». Какой там «Беккер»! В Калининграде сделали!) выдавливаешь последний звук – здесь только мизинец. Маленький, печальный, задумчивый, философский, ранимый, тревожный, чуткий…
А теперь – левая рука. Тут сложнее. Она к сердцу ближе. Я ею умею немногое. Держать на дистанции в спарринге, подтянуться на турнике, провести по девчоночьей щеке – нежно-нежно, набрать чей - то заветный телефонный номер… Вот, впрочем, и все.
Это была моя левая рука.
Была.
Теперь обе кисти лежат передо мной. Оторвало.
Взрыв. Просто взрыв. На линии фронта.
…оказывается, мне нравятся мои пальцы…