Камни глупости

Ула Флауэр
Он совсем не смотрит на меня. Жует молча, заторможено. Крошки сыпятся на застиранную одежду, наквозь пропитанную больничными запахами. И ещё убогостью. Убогость имеет свой особый убогий запах. И давно вылинявший цвет. Терпеть можно, но угнетает настолько, что я стараюсь думать о том, что через пятнадцать минут буду дышать другим, зимним воздухом. Свежим и объемным. Буду видеть другие краски. Цветные.

–– Вкусно? Вот здесь беляши бери, тёплые ещё. Ешь-ешь,– я заговариваю с ним, но знаю, что не ответит. В лучшем случае промычит что-то невнятное.

Это мой брат. Он младше меня на два года. Всматриваюсь в его лицо. Узнать можно, но с трудом. Сейчас я не могу и по имени то его называть, это как бы не совсем и брат. Разве ж это Пашка. Раздутый и какой-то совсем без глаз что ли. То есть глаза есть, но они не видят. То есть они видят... Они видят, но что они видят, никто не знает. И доктор не может ясно растолковать, о чем он сейчас думает. Ни о чем. Овощ. Мне не понять, как можно думать ни о чем. И куда при этом деваются мысли?
 
Полчаса назад лечащий врач пытался мне объяснить, но видимо, доходчиво он это делать не умеет. Я услышала только, что при инсулиновой терапии происходит полный сбой сознания, торможение всех реакций, и двигательных в том числе. Речь становится смазанной, возникают нарушения схемы тела, дереализация. Это же придумать надо, так сказать: схема тела. И всё-таки это объяснение я постигла, а все остальные слова были жутко специфическими и ещё более угнетающими, чтобы воспринять их и осмыслить.

Вообще-то обычно с доктором общается мама. Просто сегодня моя очередь покормить домашней едой брата. Это уже третья его ходка. Первый раз он провел в этом специализированном учреждении полгода. Во второй - год и четыре месяца. Сейчас никто не берется назвать срок, когда он выйдет из стен психушки и выйдет ли. Брат с непонятной регулярностью пытается себя убить.

Уже несколько лет наша родительница живет только ради него, ради Пашки. Считается, что у меня всё благополучно. И поэтому мы всегда говорим с ней только о брате. О том, как он поел, и что бы ему ещё вкусненького приготовить. Она готовит ему утром и вечером. Каждый день. И это притом, что мама ещё работает.

Если сравнивать меня с Павликом, то у меня и в самом деле всё благополучно. У меня семья и дом полная чаша. Муж меня любит. У нас растёт сын, вундеркинд. Никто не болеет. И мне иногда бывает из-за этого стыдно. И чувство виноватости где-то под ложечкой сосет. И гложет. Где это «под ложечкой», я не совсем понимаю. Просто так говорят. Но мне кажется, сосет именно под ложечкой. Господи, господи, как же это несправедливо, но почему это случилось именно с моим братом?

Перебарываю брезгливость и тыльной стороной ладони утираю слюну с его подбородка. Он как будто бы даже не чувствует. Дрожащей рукой, как в замедленной съемке, подносит беляш ко рту, но схема тела нарушена, и он не сразу попадает куда нужно. Наконец, откусывает. Кусочки фарша россыпью вываливаются из надкушенного беляша, потом часть сыплется из самого рта .. Отвожу взгляд, пусть ест спокойно, потом приведу братишку в порядок.

***
В детстве мы жестоко дрались. До первой крови. Первой, как правило, была Пашкина. Во-первых, я была старше и до поры до времени сильнее, во-вторых, царапалась, как кошка, а Павлушкина кожа была на удивление нежной. На его руках она повисала ошметками, под которыми алым цветом проступала кровь. Вид крови останавливал любую ярость. Завидев первые капли, Пашка начинал орать как оглашенный, а я принималась его жалеть и успокаивать. Не могу сказать наверняка, что перевешивало: сочувствие к пострадавшему или страх быть наказанной.

Но наши кровопролитные битвы ничуть не мешали нам не только люто ненавидеть друг друга, но и любить. По настоящему. Маленькими мы всё всегда делали вместе: ели, играли, ходили в садик: он в младшую группу, а я в старшую. По соседству сидели на горшках. И даже спали вместе. Тогда ещё мы жили в однокомнатной квартире. Стеллажом родители поделили комнату напополам. За грудами книг и прочей всякоразной всячиной была наша с Пашкой территория.

В те годы очень много говорили о войне. О той, в которой мы победили, и о возможной. Той, которой угрожали нам империалисты, будь они неладны. Мы с Пашкой были очень идейными в этом смысле. Как и все тогда. Знали наизусть большое количество солдатских песен. Горланили надрывно и про Щорса и про как «там, вдали, за рекой загорались огни». Таращась в черно-белый экран громоздкого ящика, любили смотреть фильмы про героев революции и Великой Отечественной. И сами потом увлеченно играли в войнушку. Бесчисленное количество раз «умирали» за Родину. Автоматов и пулеметов было столько в нашей кладовке, что можно было вооружить целый отряд партизанский. И если кто-то из нас, изображая немецкого захватчика, брал в плен красного солдата, то тот, который играл «нашего», стоически молчал, стиснув зубы, проявляя мужественность и героизм.
 
–– Хоть пытайте меня, хоть убейте, ничего не скажу!
 
Эту фразу и я сама много раз выкрикивала с заломленными назад руками, и при этом сурово глядела исподлобья.

После сражений мы шли в кухню, и не включая свет, а подсвечивая себе фонариком, лезли в холодильник. Доставали колбасы молочной. Делали бутики* с черным хлебом. Потом забирались под стол, представляя, что кругом разруха, война , голод и мор, а мы в землянке и нам каким-то чудом перепало неслыханное для лихолетья лакомство, и мы прочувственно не торопясь поедали хлеб с колбасой. Сверхъестественные ощущения. Невозможно передать словами. Это было удовольствием высшего порядка! Не знаю, способно ли это словосочетание хоть как-то передать то состояние, которое мы тогда ощущали под столом в темной кухне.
 
***
Пашка, Пашка. Я отряхиваю с его одежды крошево еды, салфеткой отираю сначала жирные губы и подбородок, потом его руки. Вручаю небольшой пакет с печеньем и соком, сжимаю пальцы, чтобы пакетик не выпал, и готовлюсь прощаться. Стараясь не дышать, наклоняюсь и целую опухшую заросшую щеку. В эти ритуальные моменты, я часто ощущаю брезгливость. Всякий раз корю себя за это. Напоминаю сама себе, что ведь это мой родной брат. Но, только пересиливая себя, то есть через силу, я могу дарить тепло человеку в казенной одёжке. Лишь отдаленно он напоминает моего брата, все кажется чужим: и вид, и запах и ...

А когда-то, тесно прижавшись, друг к другу, мы делились секретиками и не только. На правах старшей, я рассказывала кучу поучительных и придуманных на ходу историй: страшилок или наоборот что-нибудь смешное. Павлик то пугался до смерти, то хохотал до икоты, и всегда задавал свои вечные «почему». С умным видом, подражая любимой воспитательнице, я отвечала на все его вопросы, как могла, половину выдумывая из головы.

 Именно там, на нашей с ним общей кровати, укрывшись с головой одеялом, подсвечивая тем же самым пресловутым фонариком, мы изучали друг друга, разглядывая ту разницу, по которой в детстве определяют мальчика от девочки. Конечно, инициатором была я. Маленькому Павлухе, и в голову бы не пришло «изучать» что там не так между ножек у старшей мудрой сестрицы, если б не моё настойчивое, раздирающее меня любопытство ко всему, что было под грифом «стыдно», «неприлично», «нельзя».

Каждый раз, когда я нечаянно вспоминаю наши детские шалости, меня окатывает волной смущения, а интересно он помнит эти моменты. Ведь если мне тогда было пять, может шесть лет, то ему всего-то четыре-три. Вряд ли помнит. Мне хочется думать, что не помнит.
Мы выросли и почему-то никогда не разговаривали о нашем дошкольном детстве.


Пашка медленно, со скоростью старой черепахи, удаляется по коридору, шоркая казенными тапочками с трёхзначными номерами, нарисованными почему-то красной краской . Я смотрю ему вслед через решетку. Жду, когда санитар закроет за ним вторую, теперь уже сплошную дверь.
В накопителе мне и ещё нескольким посетителям, как всегда, придётся ждать до тех пор, пока нас дружно не выпустят на свободу. Спертый больничный воздух сменится на морозную свежесть. Я часто и глубоко задышу, стараясь до предела наполнить легкие новым содержимым.

====
Во времена Босха существовало поверье: сумасшедшего можно исцелить, если извлечь из его головы камни глупости. Орнаментальная надпись одной из картин нидерландского великого художника вверху и внизу гласит: “Мастер, удали камень. Меня зовут Лубберт Дас”. Лубберт - имя нарицательное, обозначающее спятившего. Картины Босха, вернее несколько репродукций известной картины « Камни глупости» висели в нескольких вариантах на стене в комнате Павлика незадолго до его последнего покушения на самого себя. Если бы не новое страшное происшествие, наверное, я не узнала бы, что на ней изображена операция, широко известная в узких кругах как трепанация черепа.
 
Босх, безусловно, был гением. Я это и раньше знала, слышала и читала. Кое-какие его работы видела. Восхищалась. Он рисовал поразительные, фантасмагоричные, ни на что не похожие миры. Но в то же время, глядя на его картины, можно легко подумать, что художник был безумцем. А кем он считал себя сам: гением или сумасшедшим? Задыхался ли его мозг? Что известно о целостности его головы?

Роясь в Пашкиных подборках, а Павлик с детства серьезно изучал жизни великих людей, людей загадок, я узнала, что трепанация имеет весьма древнюю и шокирующую историю. Черепа со следами подобных операций, оказывается, находили в слоях отстоящих от настоящего времени на двенадцать тысячелетий.

 Но удивительное и невероятное же заключается в том, что вплоть до изобретения антисептиков в конце девятнадцатого века эта операция приводила к летальному исходу почти в ста процентов случаев. Напрашивается вопрос: как древние врачеватели умудрялись достигать выживаемости. Как? Этого никто не знает. Но еще интереснее вопрос: зачем?


1й раз.

Родственники давно уже были в курсе про Павла. Но сразу как–то так получилось, что на эту тему никто не разговаривал в присутствии мамы. Как будто бы Павлика вообще нет. Меня это бесило.
 
В самый первый раз, когда Павлуха попал на полгода в больницу, от меня вообще скрыли, с каким диагнозом он туда загремел. Сначала наврали, что просто заболел чем–то простудным, а потом выяснилось, что он открыл все газовые конфорки и разрезал вены на правом запястье. На правом, это потому что Пашка левша.
 
Его спасла чистая случайность. Мама в тот день ездила в министерство, и в министерской столовой отоварилась какими-то крутыми венгерскими замороженными цыплятами. Нужно было срочно их везти домой. Обычно она никогда не возвращалась с работы раньше семи часов, а тогда приехала в обеденное время. Открывая дверь, она почувствовала запах газа. Кинулась в кухню. Все конфорки и духовка были включены на полную мощь. Пашку она нашла в ванной уже без чувств.

В то время я уже упорхнула из родительского гнезда, переехала к мужу, а Павлик из проходной гостиной переехал в мою комнату. Он тогда только закончил школу, и поступил в университет. Что с ним тем днем произошло, я не могла знать. Так случилось, в тот период я купалась в счастье, в море любви. Короче «бросила» его. Вот как бывает между близкими людьми. Рано или поздно брат с сестрой вынуждены расставаться.

 Мнения по тому, что вдруг стряслось с прилежным умным Павликом, разделились. Родня со стороны отца, не зная до конца всех подробностей, пребывали в уверенности, что хитромудрый Павлушка с палатой ума закосил от армии. Никто их разубеждать не собирался. Мало ли что люди говорят и думают. Всем не докажешь.

Мамина родня были уверены, что это всё от «большого ума». Они всегда подозревали, что его постоянное увлечения « сурьезной» литературой и непонятными видами искусства плохо закончатся.

Признаться, Павлик всегда учился лучше меня, был более усидчив, да и вообще. Круче. Умнее. Когда мне только были интересны писатели типа Марка Твена, Даниэля Дефо, то он уже читал Гюго и Скотта. Я только узнавала Конан Дойла и Агату Кристи, а он – Хемингуэя и Камю. У меня под подушкой ночевали Стругацкие и Лем, а у него Кант и Ницше. Но он был не просто ботаном. Нет. Боевые виды искусства: ушу, кунгфу, айкидо и их философию он постоянно изучал и вечно ходил в какие-то закрытые в то время секции. Приемчики потом он и мне показывал.
 
Но может ли человек расхотеть жить только потому, что знает больше, чем его окружение? Или, например, из-за армии! Лично я не верила в весь этот бред, ни в первый, ни во второй варианты. Я знала, что как только он выпишется из больницы, как только мы с ним поговорим по душам, сразу все прояснится: почему, и из-за чего он решил свести счеты с жизнью. В том, что умирать по настоящему он не собирался, я была уверена. Он любил жизнь, а его любили все мы: отец, мама и бесконечно достававшие его девчонки. Пашка был красавчиком, и телом и лицом. Чем то он был похож на Дина Рида. Одно время этого борца за мир часто показывали по телику.

====
Так вот, оказывается, древние черепа со следами трепанации находили и находят в необъяснимо больших количествах. В некоторых раскопах древнеших поселений в Мезоамерике число трепанированных черепов превышает число нетрепанированных. Но если не для лечения черепно-мозговых травм, то для чего? Умные люди пытались объяснить и выдвигали гипотезы.
 
Одна из них чисто прагматическая. Якобы для избавления от болей головных. Но с чего бы у древнего человека столь массово и столь невыносимо болели головы? А потом, если сверлить череп без обезболивания - можно натурально с ума сойти, наверняка при операции использовались какие-либо природные наркотики, а раз так, то эти наркотики можно было бы использовать для лечения этих мифических мигреней.

Вторая и вовсе ненаучная, но популярнее первой. Якобы после трепанации участки мозга, освобожденные от костного покрова, приобретают возможность принимать сигналы из Космоса. В человеке открываются несвойственные обычным людям способности. Жрецы и шаманы будто бы именно с этой целью и сверлили себе дырки, чтобы общаться с духами. Якобы и малые дети могут контактировать с миром духовных сущностей, пока роднички не зарастут.

В штатах существуют даже что-то типа «общества трепанации», оказывающее подобную услугу, надо думать, не безвозмездно. Находятся и клиенты. Много есть желающих открыть в себе паранормальные способности. А еще некоторые, совсем пришибленные, даже делают себе трепанацию сами или друзьям за ящик пива. Электродрелью. В виду того, что с увеличением придурков с дырками в голове экстрасенсов не прибавляется, то эта гипотеза, вряд ли состоятельная. Как говорится, чужая голова – потемки. Тем более если она дырявая.


2ой случай.

После первого случая суицида Павлика в больнице продержали относительно недолго - полгода. Я уже к тому времени родила Данилку, по уши и с удовольствием погрязла в заботах о маленьком сынуле. И до откровенных разговоров с братом все никак дело не доходило. А потом Павел уехал. Далеко. Университет бросил и подался в Западную Сибирь. Лично я одобрила его решение. Была уверена, что самостоятельная жизнь пойдет ему только на пользу. Дома полулазаретные условия его раздражали. Мама по любому поводу била тревогу. Следила за ним. Избыточная бдительность кого угодно выбесит, и брата я очень в этом смысле понимала.

Прошло полтора года с того времени, как он завербовался на широкоизвестную ударную стройку газопровода федерального значения. Из его редких писем и нечастых междугородних звонков мы знали, что он неплохо устроился. Жил в малосемейке. В последних своих письмах он рассказывал про какую-то женщину по имени Серафима.

«Сима, Сима» все чаще появлялась в его письмах. Я радовалась за него. Влюбился. Наконец-то. Старшеклассником он не мог никем увлечься по-настоящему, за ним бегали первые красавицы школы, а он только вздыхал от скуки при одном упоминании о них.

Тридцать первого декабря 1993г года от Павлика пришла поздравительная телеграмма на шикарном люксовском бланке с музыкой. Мы все порадовались, но в смысл текста сразу не вникли. Только второго января мама позвонила мне, и вся в слезах, зачитала:

–– Всех поздравляю. Желаю здоровья и много радости. Не поминайте лихом. Берегите себя. Ваш Паша.

–– И что не так?

–– Он попрощался с нами. Вдумайся, как он написал: не поминайте лихом, берегите себя.

Через два месяца мой муж вернул Павлика в родительский дом. Специально съездил за ним на машине и под расписку забрал из психиатрической больницы. А потом, как и обещал докторам, определил в ту, в которой его уже хорошо знали. Брата было не узнать. Бухенвальд. Кожа и кости.. На мой немой вопрос, он просто обнажил грудь. Два грубых страшных шва под прямым углом располосовали его костлявую грудную клетку.

Все произошло, чуть ли не под звон бокалов, под самый новый год. Специально, приурочив к празднику, он предложил своей женщине, той самой Серафиме, выйти за него замуж и всю жизнь прожить одной семьей. Женщина отказала. Она была старше его на целую жизнь. На 20 лет. Павлик достойно принял отказ и отправился на телеграф. Послал поздравительное сообщение родным , а на обратном пути зашел в хозяйственный магазин. Купил нож для разделки мяса. Придя домой, он принял душ. Переоделся во всё чистое, в котором планировал встречать Новый Год. И за пятнадцать минут до нового года дважды с размаху ударил себя в левую грудь. В место, где по его понятиям билось глупое разбитое сердце. Провернул нож буквой «г». Его спасло то, что он был левша. Правая рука не была такой натренированной, как левая. И он не рассчитал силу удара. Лезвие задело легкое, треть которого в последствии удалили. Женщина, Сима – Серафима, к которой он успел так сильно привязаться, и с которой прожил на тот момент около полутора лет, ни разу не пришла его навестить.

====
Но есть и ещё предположение, с какой, собственно, целью и почему дырявили головы. Современная и очень простая версия. Чтобы ей проникнуться надо всего лишь вспомнить компьютер. Его устройство. Мозг компьютера - это процессор, на компьютерном слэнге он так и называется «мозги». Еще называют камень. Представить только! А к мозгам сверху чего прицеплено? Правильно: кулер. Вентилятор. Зачем? Потому что, когда мозги думают, они нагреваются, и это излишнее тепло надо отводить, не то кирдык. Но это актуально только для высокопроизводительных процессоров, у малопроизводительных никаких вентиляторов не было. Поэтому дырявили себе башки люди башковитые. Для вентиляции. Чтобы мозги дышали, не задыхались. Не даром есть выражение: мозги закипели. Или: не мешало бы мозги проветрить. Подразумевая и в первом и во втором случае мозги шибко думающего человека. И из этой версии вытекает, что трепанация скорее являлась не средством лечения безумия, а предотвращением оного.

Почему же сейчас мы как-то обходимся без трепанации? Ответ тоже простой. Во-первых, климат был по-жарче, во-вторых, люди были поумнее. Поумнее ли? Ну, если вдуматься. То ..
Эта версия особого доверия у меня не вызывала, как-то слишком просто. По детски и наивно. Но Пашке, она показалась самой разумной.

3й эпизод.

К тому времени, когда Павлика выписали во второй раз, он уже не напоминал пленника концлагерных застенков. Хоть и вернулся, можно сказать, из «плена», но там его больше года не только пытались вылечить, но и кормили на убой благодаря маме. Он набрал свой прежний вес. Но от прежнего Пашки в нем мало что осталось. Молчаливость и угрюмость. Вот, пожалуй, какими стали его основные качества. С ним невозможно было взаимодействовать. Он не желал и избегал разговоров по душам. Во всяком случае, со мной. Через некоторое время, придя в себя после длительной изоляции, Павлик устроился на курсы маляров. И вскоре стал заниматься ремонтом квартир и коттеджей. У него появился новый друг, приятель по работе Никита Семенович. Семёныч был серьезно старше Павлика. От него брат мастерски научился выполнять мелкую кропотливую отделочную работу.

Почти два года они проработали бок о бок, Пашка привязался к Семёнычу как к родному. Часто бывая по работе в загородных домах, они там же и оставались ночевать вместе, чтобы быстрее сдать объект. Ребята из бригады строителей подсмеивались над ними, подразумевая их дружбу в самом гадком для нормально ориентированного мужика смысле.

Однажды из-за этих дурацких шуток произошла драка. Как там всё в подробностях произошло, толком никто рассказать не смог. Никита Семенович по непонятному стечению обстоятельств выпал с третьего этажа и сломал ногу. Открытый перелом. В пятьдесят с гаком лет заживление костей, осложненных остеопорозом, идет очень медленно и плохо. Пролежав полгода, не вставая с постели, Семеныч так и не оправился от болезни.
 
А вскоре Пашку нашли в одном из подсобных помещений. Окровавленного. Без лица. Вбив сверло в стену , он пытался вскрыть череп. Металлический стержень прошел по затылочной части вскользь, чиркнув кожу так, что скальп был содран с половины головы. Но он остался жив. Кожу пришили на место. Всё чудотворным образом прижилось. Правда, получалось, что выжил брат для того, чтобы из него сделали жвачное растение. На протяжении долгих месяцев ему кололи лекарство подавляющее думательный процесс. Его разнесло так, что дверной проем казался щелочкой.


Послесловие.

Пролетят годы. Пашка в полном здравии и рассудке встретит меня в аэропорту. Я прилечу погостить к нему в Сан-Диего. На своей машине он отвезет меня в свой маленький домик на берегу океана. Его жена, толстушка Джейн, которую он будет звать Женькой, накроет для меня по русскому обычаю шикарный стол.

 Мы проболтаем всю ночь напролет. По душам. Припомним всё. И детство. И юность. Пашка всё захочет вспомнить сам. До мельчайших подробностей. И как мы пели песни военных лет. И как ели под столом ржаной хлеб с колбасой. Как курили тайком на балконе. И даже как он изучал мое с ним несоответствие интимное под одеялом. И в том числе все камни глупости. Вспомнит. Каждый порез и ранку. И то, как он был гигантским слоном с отключенным сознанием и стекающей по небритому подбородку слюной. Мои брезгливые поцелуи...и жалость.

 И тут я не выдержу, и с глазами, полными слез, перебью его. И скажу, что всё-таки жестокое лечение пошло на пользу, раз он живой, нормальный. У него, наконец, есть семья и дом, своё дело. Пусть маленький, но бизнес. В Америке Пашка освоит ремесло дизайнера стеклянных и зеркальных изделий. Попросту стекольщика.

На что Пашка усмехнется и попросит дать ему мою руку. Я протяну её для того, чтобы потрогать его голову и явственно ощутить пальцами под кожей... дырку. И даже тогда я ему не поверю.

Но, возвращаясь на родину, уютно вжавшись в кресло самолета, на страницах одного из солидных печатных изданий я прочитаю буквально следующее:
...нейрохирурги с помощью медицинского коловорота сверлят в человеческом черепе небольшое отверстие, через которое по трубочке вводят азот, который замораживает клетки мозга отвечающие за навязчивые состояния, избавляя тем самым от смертельной зависимости.


* бутик - бутерброд)