… Конечно же, бабушка тоже боялась, быть не может, чтобы нет. Разве что, только тетя Лиля… Тетя Лиля не боялась никого и ничего, наоборот, перед нею праздновали труса даже хамоватые соседские мужики. Тетя Лиля смело спускалась в подвал, где держали уголь, иногда работала во вторую смену, и шла впотьмах домой. Мальчик не мог противостоять сухой и холодной, древесной какой-то силе тетки, поэтому старался не раздражать ее лишний раз. И, если бабушка, забываясь, изредка гладила мальчика по непослушным вихрам, то тетя Лиля всегда помнила – он тот, кто окончательно испортил ей жизнь. Это мальчик знал с самого раннего возраста. Тетка не старалась держать язык за зубами.
Мальчик знал и то, почему у всех детей есть папы и мамы, а у него лишь бабушка и тетя Лиля. Историю беспутной Людки, старшей сестры тети Лили от него не скрывали. В гневе бабушка прокляла дочь, осмелившуюся сбежать из дома неведомо с кем. Правда, когда «блудница» раскаянно вернулась с огромным животом и открытой формой туберкулеза, бабушка немного смягчилась и позволила ей жить в боковушке, пристроенной к дому вместо летней кухни. Долго блудная дочь в боковушке не прожила, в осеннюю слякотную ночь умерла в гинекологическом отделении горбольницы, не вынеся преждевременных родов. Мальчик родился на удивление здоровеньким, и бабушке с тетей Лилей не оставалось ничего другого, как только взять его домой.
Семья эта была странной, когда-то властная и суровая бабушка со временем стала забывчивой, но душевней от этого не становилась. Отстраненно бродила по дому, погруженная в свои собственные мысли, как в некий аквариум, недовольно и невпопад отзывалась, если к ней обращались. Наверное, когда-то бабушка была красавицей, ее седые волосы, уложенные в большой узел на затылке, еще сейчас были густы и блестящи, а старчески выцветшие голубые глаза когда-то давно были синими. Бабушка любила ажурные шали и шелковые блузки, ее длинноватые темные юбки всегда были тщательно выглажены.
Тетя Лиля являла собой прямую противоположность бабушки, хоть и приходилась ей родной дочерью. Ее непонятного цвета реденькие волосы облепляли костистый череп, а близко посаженные тусклые серые глаза утопали глубоко в глазницах. Несмотря на весь аскетизм внешности и худобу, тетя Лиля вечно ходила в просторных, засаленных, вытянутых на заду и коленях платьях, а на ее больших, мужских стопах болтались стоптанные шлепанцы.
- Да, не Людка… - иногда вздыхала бабушка.
Откуда-то мальчик знал, что его мать была писаной красавицей, очень похожей на бабушку в молодости. То ли услышал случайно, то ли сам придумал, но фотографий матери в доме не сохранилось.
Самыми большими и, пожалуй, единственными друзьями мальчика были аквариумные рыбки. Он часами мог наблюдать за ними. Сначала, ожидая подачки, они собирались у стекла аквариума, прямо напротив лица мальчика, потом, забыв о нем, расплывались по своим загадочным рыбьим делам. Равнодушием и загадочностью они сильно напоминали бабушку. Рыбки были самыми простыми – гуппи, меченосцы…
Мальчика особо не баловали. Порой казалось, что на него вообще не обращают внимания, но это только казалось. Стоило ему начать делать что-либо «неприличное», вроде ковыряния в носу или хлюпанья за столом жидким, горячим чаем, как тетя Лиля тут же одергивала мальчика, и весьма сурово. Впрочем, его никогда не били, а это уже много значит.
Дружба с соседской ребятней не поощрялась, и мальчик привык сторониться даже одноклассников. Не то, чтобы он считал их грязными и испорченными, как тетя Лиля, просто держался от греха подальше. За это к нему прочно приклеилось обидное прозвище Сыч, но драться ему не позволялось, вот и приходилось терпеть.
Иногда в мальчике душной волной поднимался протест против всего – будничной тирании тети Лили, равнодушия бабушки, жестокости одноклассников, и – против тех, кто жил в темноте. В существовании последних мальчик был твердо уверен, как и в том, что днем они прячутся в темный угольный подвал, в который из кухни вела дверь с потрескавшейся краской, и в кладовку без окон, расположенную в глухом углу просторной прихожей. Эта кладовка была Дамокловым мечом мальчика, поскольку за любую, даже ничтожную провинность, он мог оказаться запертым в ней – наедине с теми, кто живет в темноте. Даже собираясь в школу, мальчик торопился поскорей одеться и выскочить на улицу, подальше от крашенной белой краской двери кладовки.
Школа мальчику не нравилась, но учился он неплохо, отчасти из-за врожденного желания знать больше других, отчасти от неосознанного стремления к лидерству. Особенно ему удавались точные науки, и математичка Марина Васильевна прочила его на физмат. Только мальчик знал, что никакого физмата не будет, именно потому, что ему это нравится. Бабушка с тетей Лилей наверняка придумают что-нибудь прямо противоположное.
И все-таки, несмотря на положение изгоя даже в собственной семье, мальчик любил бабушку странноватой любовью, выражавшейся в том, что он старался быть поближе к ней, совсем не замечающей его в своей отстраненной задумчивости. С годами бабушка задумывалась все чаще и сильней, и все дальше уходила от окружающих. Аккуратная до педантизма, она теперь могла выйти к завтраку непричесанной, ее, некогда белоснежные шелковые блузы приобрели неопрятные жирные пятна, которых она, как и внука, не замечала. Однажды в разговоре тети Лили с соседкой прозвучало отвратительное слово «маразм». Подслушанное мальчиком, оно разрасталось до размеров невероятного монстра и, как казалось мальчику, имело прямую связь с замаранной одеждой бабушки.
Однажды зимой мальчик заболел ангиной, и в школу его не пустили. Перед тем, как уйти на работу, тетя Лиля вызвала врача, наказав бабушке присматривать за мальчиком. Бабушка из своего непонятного далека посмотрела на тетю Лилю странно, кивнула головой и ушла в свою комнату.
Когда пришел врач, мальчик сам открыл ему, то есть, ей дверь. Бабушка стука не услышала. Доктор вымыла руки на кухне, погрела их у печи и спросила:
- А где же больной?
- Это я. – Признался мальчик.
- А что, в доме больше никого нет?
- Есть бабушка, но она не в себе.
Мальчик удивился тому, как легко он произнес эту фразу, словно подписал бабушке некий жестокий диагноз.
- Ну что ж, давай осмотрим тебя.
Заглянув ему в горло при помощи металлической лопаточки, доктор укоризненно покачала головой, словно мальчик был виноват в постигшей его болезни. Потом сунула ему под пижаму градусник и села напротив.
- Так и живешь с бабушкой?
- Нет, есть еще тетя Лиля. Она на работе.
Горло болело, и мальчику совсем не хотелось разговаривать. Но доктор и не ждала от него разговоров, глянув на градусник, она присела к столу и принялась что-то писать.
- Придет тетя Лиля, пусть купит лекарства по этим рецептам, - сказала она, закончив, - а через пару дней идите на прием.
Мальчик не любил болеть, хоть это и избавляло его от многих мелких неприятностей, как в школе, так и дома. Долгое лежание в постели казалось ему одним из видов наказания за непонятно откуда взявшуюся болезнь. Ангина была хуже всех болезней, из-за нее трудно было глотать, говорить, и приходилось принимать горькие порошки. Отвернувшись к стене, мальчик думал о том, что, наверное, обитатели тьмы не болеют никогда. Или у них есть свои собственные доктора и собственные болезни? Представить себе такого доктора мальчик просто боялся. То, что параллельный, темный мир существует, сомнений у мальчика не вызывало, более того, он был уверен - это к нему прислушиваясь, стараясь осмыслить невероятное, сомнамбулой ходит бабушка. Наверное, она уже наполовину там, во тьме. Если бы мальчик решился, он спросил бы у бабушки – что она видит там, в другой жизни. Но это было бы грубейшим нарушением семейной субординации, чреватым темной кладовкой.
Рано или поздно болезни кончаются. Мальчик вышел на улицу, ослепившую его белизной снега. От свежести морозного воздуха перехватывало дух, и мальчик постоял на высоком крыльце дома, чтобы привыкнуть к этому чересчур свежему воздуху. Тетя Лиля выглянула в окно и погрозила мальчику пальцем. Ее губы беззвучно шевелились за стеклом, но мальчик знал, что она говорит нечто, вроде «в школу опоздаешь, паршивец». Он поправил шарф на шее, замотанный слишком туго, и пошел по знакомой и какой-то новой улице, искрящейся снегом и сереющей некрашеными заборами. Успел подумать о том, что за углом наверняка встретит Ленку, тоже идущую в школу. Вдвоем веселее, хоть Ленка и сторонится неразговорчивого «Сыча».
Ленка действительно оказалась за углом, но не одна, а с Лариской. Отвернувшись к покосившемуся забору, девчонки что-то разглядывали, а когда мальчик подошел ближе, поспешно спрятали какую-то бумажку. Больно нужны ему их секреты! Он поздоровался и независимо пошел впереди. Внезапно приступ слабости охватил его липкими от пота щупальцами, снежное сияние померкло, улица показалась посыпанной пеплом. Серыми были и лица девчонок, обогнавших мальчика. Ленка с недоумением взглянула на него и прошла, увлекаемая Лариской.
Постояв немного, мальчик пришел в себя. От страха мелко тряслись коленки, и это было противно. Темный, страшный мир уже не дожидался наступления ночи, он вполне мог настигнуть мальчика и средь бела дня.
В школе обнаружилось, что за время болезни мальчик не слишком отстал от программы, и наверстывать ему придется совсем немного. Сидя на своей задней парте у окна, он думал о темном мире, подстерегающем его. Не лучше ли сразу сдаться, и пусть делают с ним что хотят? Страхи измучили мальчика. Но дело было еще и в том, что живущие во мраке не спешили явно показываться, и что им от него нужно, мальчик не знал.
К концу занятий воспоминание об испытанном утром страхе как-то померкло, сошло на нет. И домой мальчик шел в своем обычном настроении.
Тетя Лиля ушла на работу во вторую смену, дома была только бабушка. Она величественно, в позе изображенной на портрете актрисы Ермоловой, стояла у окна, и с непричесанной головы свисали седые лохмы.
- Ба, ты кушала? – спросил мальчик.
- Какое это имеет значение?
Лучше оставить ее в покое, ведь неизвестно, что она видит там, за окном, куда так пристально смотрит.
Поедая ненавистную гречневую кашу с молоком, мальчик поглядывал на дверь гостиной. Оттуда не доносилось ни звука. Бабушка могла вот так стоять часами. Это был ее собственный аквариум, куда не было доступа ни мальчику, ни тете Лиле. Зато у тети Лили хватало эмоций на всех, и большая часть отрицательных приходилась на долю мальчика.
Сегодня день получался неплохой, тетя Лиля работала во вторую. Значит, можно было пойти в свою комнату, сделать уроки и читать, тайком читать утащенного из тети Лилиной комнаты запретного Мопассана. Бабушка не станет интересоваться названием книги, на которую падает уютный свет лампы под голубым колпачком в комнате мальчика.
Комнаты в доме были большими, когда-то дед, директор крупного предприятия, строил этот дом со всем, присущим тому времени и занимаемой дедом должности, размахом. Поэтому слабенького света от настольной лампочки не хватало на всю детскую, и в углах ее таились тени. Как ни странно, этих теней мальчик не боялся, они были населены давно знакомыми ему сущностями, чем-то вроде множества мелких домовых. Эти существа иногда проказничали, крали ручку или тетрадь, порой включали свет среди ночи, но никогда не делали ничего, способного всерьез напугать мальчика. Очевидно, они не относились к тем, которые живут во тьме.
От круглой печки-«голландки» шло уютное тепло, лампочка под голубым колпачком давала ровно столько света, чтобы можно было хорошо рассмотреть иллюстрацию, на которой усатый мужчина обнимал пышногрудую девицу. Мальчик пытался представить себя на его месте, но это плохо получалось, а выпирающие из тесного корсажа прелести девицы на картинке манили, манили неизведанными дотоле удовольствиями. Мальчику казалось, что здесь, в этом наполовину мертвом доме, населенном пыльными альбомами с фотографиями, хранящими прошлое, он никогда не повзрослеет. И все-таки он любил этот дом, любил свою комнату со старинным книжным шкафом, забрызганным чернилами столом и аскетически твердой и узкой кроватью. Любил печку-«голландку», во вьюжные вечера выпевавшую странные песни, любил стучащиеся под ветром в окно, задернутое белой занавеской, голые ветки изувеченного клена. Дерево опиливали специально нанятые люди каждую весну, потому что его ветви упорно лезли в провода, подходящие к дому. Снизу клен не трогали, и он рос вкривь и вкось, густел, подбирался к самой стене дома.
В этом клене тоже чувствовалось что-то зажатое, потаенное, как и в самом мальчике. Но в отличие от клена мальчик не решался на открытый бунт.
Весной, когда клен истекал горьковато-сладким соком свежих ран, мальчик приходил жалеть его, гладил шершавую, потрескавшуюся от возраста кору и шептал дереву утешительные слова. Он был уверен, что дерево слышит его и понимает.
А в палисаднике кондитерски пахло мокрым забором, диковатой молодой зеленью и согревшейся землей. Однажды тетя Лиля посадила там ромашки, и с тех пор мальчику приходилось бегать к клену украдкой.
- Опять все цветы потоптал! – ворчала тетя Лиля. – То к аквариуму прилипнет – не оторвешь, то с деревом шепчется… Чтобы я больше тебя в палисаднике не видела!
А мальчик думал о том, что когда-нибудь не станет бабушки, не станет и тети Лили, а этот клен останется, и никто не сможет запретить ему, мальчику, перенести провода в другое место, чтобы избавить дерево от ежегодных увечий.
… За Мопассана мальчику все-таки попало. Тети Лилин резкий голос разносился по всему дому, сидя в кресле у окна, молчаливо кивала бабушка, а мальчик стоял посреди гостиной, «на позорном месте», чтобы всякий знал, что он наказан. Хорошо хоть, что тетя Лиля не заперла в темную кладовку, как давно грозилась.
Еще одним табу для мальчика был старенький черно-белый телевизор «Балтика». Включать его самому не разрешалось вовсе, а смотреть – только под бдительным надзором тети Лили с восьми до девяти часов вечера. Когда тетя Лиля работала во вторую смену, телевизор не включали вовсе. Бабушка была к нему равнодушна, как и ко всему прочему, а мальчик, боясь наказания, просто не решался включить его. И когда одноклассники в школе горячо обсуждали очередную серию «Сердца Бонивура», мальчик чувствовал себя обделенным. Он давно знал, что не такой, как все, но – какой? Лучше? Хуже других? И – чем не такой?
В тринадцать лет он пристрастился к книгам, все искал в них ответы на мучившие его вопросы. На эту же пору пришлось время полового созревания с его прыщами на лице, сумасшедшими снами и остающимися после них пятнами на простыне. Правда, последнее случалось редко, но все-таки случалось. И это ставило мальчика в тупик. Выстирать простыню без ведома тети Лили было невозможно, а тетка, помешанная на чистоте, и без того считала мальчика несусветным грязнулей, вносившим беспорядок в раз и навсегда установленную жизнь старого дома. Из-за этих постыдных пятен тетя Лиля взъелась на мальчика еще пуще. Прямо она не говорила о причине своего гнева, но находила тысячи мелких придирок, способных отравить жизнь кому угодно.
Сильно сдавшая за последний год бабушка почти не поднималась с постели, и уж, конечно, не встревала в бесконечные тети Лилины морализаторства. Иногда бабушка за весь день не говорила ни одного слова. Мальчик знал – она уже почти полностью там, среди тех, кто живет во тьме, и здешние дела ее абсолютно не интересуют.
В этот же период мальчик бессмысленно и безответно влюбился в Евгению Сергеевну, молодую практикантку пединститута, преподававшую физику вместо пожилого Георгия Тимофеевича. Отсвет детской любви лег и на предмет, который преподавала Евгения Сергеевна, физикой мальчик мог заниматься сколько угодно. И это не замедлило сказаться на учебе в целом – если по физике, алгебре и геометрии у мальчика были одни пятерки, то успеваемость по прочим предметам позорно сползла на три. Тетю Лилю вызвали в школу, о чем говорила с ней классная руководительница, мальчик не знал, ожидая в коридоре, но по пути домой тетя Лиля молчала. Также молча она дала ему раздеться, а потом открыла дверь ужасной кладовки, втолкнула его внутрь и заперла дверь снаружи. Теряя тапки, мальчик заколотил в дверь босыми пятками, закричал, и тут его шеи коснулось нечто, неразличимое в темноте, холодное и жуткое. И мир вокруг перестал существовать.
Из спасительного небытия мальчика выдернула холодная вода, брызнувшая в лицо и резкий голос тети Лили произнес:
- Гляди-ка, барышня кисейная сыскалась.
В этом голосе не было ничего, кроме обычного презрения, но мальчик понял, что он стал старше, сильнее, и угрюмо огрызнулся:
- Я не барышня.
- Да уж, знаю. – Ядовито парировала тетя Лиля, намекая на мальчиково «неприличное» взросление.
Весь вечер у мальчика болела голова, он не выходил из своей комнаты, отказался от ужина.
- Тебя что – как бабушку, с ложечки кормить? – съехидничала тетя Лиля и отошла от двери.
Мальчик, невзирая на запрет, лежа читал «Одиссею капитана Блада», и на теткино ехидство не отозвался. Колючее недовольство собой, окружающими, росло и зрело где-то в потаенных глубинах души мальчика, и от этого спасали только книги. Там прекрасные женщины по праву принадлежали благородным мужчинам, ради них совершавшим невероятные подвиги, там зло всегда было наказано, а добро торжествовало, и никто не жил никому не нужной жизнью. Даже у самого отъявленного злодея всегда находился кто-нибудь, кто любил его – мать, возлюбленная, друг, пусть такой же злодей. А у мальчика не было никого. Не сумасшедшую же бабушку, никогда, на сколько он помнит, не замечавшую внука, подозревать в любви к нему? И, уж, конечно, не тетю Лилю. Мальчик еще не понимал, что это дает о себе знать одиночество, и книгами пытался заполнить зияющую пустоту в своей жизни…