Алексей Ахматов. Избранное. Стихотворения. - СПб: АССПИН, 2005 - 152 стр.
Там с маленьким фонариком в руке
Жук-человек приветствует знакомых.
Н.Заболоцкий
Стихи Алексея Ахматова несут огромный эмоциональный запал, в сущности – это страстные откровения «при созерцаньи малых муравьев», загерметизированное в скованной поэтической речи, «трансформаторной будке» почти сверхчеловеческих напряжений. Вряд ли, например, прав Г.Горбовский, в предисловии к книге “Сотрясение воздуха” (так и слышится пушкинское: «И внял я неба содроганье, И горний ангелов полет…») убеждавший читателя: «Сотрясение мозга – есть. А вот – духа – не всегда… То ли Бога маловато… то ли судьбы…»
Я бы рискнул утверждать обратное: лирический герой поэта не только сотрясен жизнью и «судьбой» (о, этот фетиш советского времени!), но и разрушен до основания, и – преобразован в нечто доселе невиданное, несомненно выходящее за грань за грань вульгарно-материалистических представлении о человеческом сознании в земной оболочке. Вживание в души и мысли насекомых, малых сих, вслушивание в их речь - цикад, «цветочных мух», и стрекоз «в танкистских шлемах», очаровывающих жужжанием ночной космос, пронизанный их дальними перекличками с насекомыми иных планет, – вот его лирическая ипостасность во времени и пространстве иллюзорного стихотворения:
Вся Вселенная только предтеча и лишь матерьял,
Всего-навсего только введение в энтомологию.
И выглядывают из-под жестких щитков и забрал
Совершенные лица небесных членистоногих.
Мир уподоблен наоборот – человек «ворует» то, что спрятано и явлено в мире антропоморфных насекомых: «…в детстве электричество казалось желтого цвета И с полосками, похожими на осу».
Поэты не раз обращали свой затуманенный взор на чешуйчатокрылых, видя в них то искаженные омерзительные лица знакомых (пушкинское «Собрание насекомых»), то предтечу горькой и утешающей натурфилософии (Н.Заболоцкий), то «жизняночку и умиранку» – бабочку вечного возвращения красоты в мир (О.Мандельштам). Поэт Алексей Пурин в книге «Воспоминания о Евтерпе» даже составил своеобразный классификатор сильфид и козявок, из которого явствует, что муравьи в поэтическом тексте чаще всего предстают трудолюбивыми, но скучноватыми (запасливыми – у Ахматова), комары синонимизируют Тоску, как у И.Анненского, усатые тараканы подозрительно напоминают известного тирана, а пчелы и осы не только опрометчиво сосут земную ось, но и олицетворяют самого Поэта и его слова в их деяниях (как у Н.Гумилева в стихотворении «Война»: «И гудят шрапнели, словно пчелы, Собирая ярко-красный мед»).
А что же ахматовские люди? Они в основном… нетрезвы («Кончив пир, мы поздно встали» Ф.Тютчев). Не только упиваясь гордыней бессысленности своего призрачного существования («Мне изменяет память, как жена, Не помню даты, лица, имена») но и предчувствуя нечто новое и сладостное, увы, грозящее гибелью, в ипостаси червя – почти блоковской Незнакомки! – («Я царь – я раб – я червь – я Бог!», Г.Державин), от корого недалеко до змея, символизирующего Вечность:
Я буду там подземной лодкой,
Не выставляя перископ,
Плыть в толще грунта на восток
За тоненькой перегородкой
Из свежеструганных досок.
Где же та искра вечной жизни, «призрак счастья» (А.Фет), которая манит из паутины перевопложений, из вечного «удобренья роз» (Д.Самойлов)? Гергий Иванов признавался: «Мне исковеркал жизнь талант двойного зренья, Но даже черви им, увы, пренебрегли». Обратите внимание – на обротной стороне обложки Ахматов надел не одни очки, а целую пару, словно примеряя фасеточное стрекозиное зрение! Дар человека – его венец и… проклятие, ибо он не только отделяет подобие Бога-Творца от физически похожих на него (типичен Пророк-изгнанник), но и требует поднимать завесу смерти, этот усеянный цветами полог, за которым, возможно, и не так страшно? Мыслящие насекомые, антиподы драконов и плотские отражения ангелов («небесных бабочек», по выражению В.Набокова, ученого-энтомолога) словно ведают о счастье потаенного земного братства нечто большее, предчувствоваемое поэтом в сумрачном и безжалостном технократическом измерении:
Ус пожевав свой немножко,
Худенькая на вид,
Рыжая сороконожка
В складках цемента бежит.
Поезд в двенадцать вагонов,
Скорый “Москва-Петербург”,
Следует мимо перронов,
Дыр, что забыл штукатур,
Выбоин, трещин, вокзалов.
Скорость под двадцать шесть ног.
Ах, если бы из подвала
Он меня вывезти смог.
В царство сырого тоннеля
И в королевство жуков.
Там понежнее фланели
Плесени синий покров.
Там, умирая от счастья,
Белые ногохвосты
Жаждут со мною общаться
И обращаться на “ты”.
Лишь бы меня бе6сноватый
Каменщик, плотник любой
Там не достал стекловатой,
Шпателем, кистью, киркой.
Поэт, исповедующий свое «Я» (возьмем это слово дважды в кавычки) вне хаоса поэтических кланов и течений, поистине уподоблен кафкианскому Замзе. «Сквозь волшебный прибор Левенгука» (Н.Заболоцкий), или – магический кристалл фотокамеры поэт рассматривает и дарит нам в интернете портреты насекомообразныз поэтов и их подлинных прародителей, многократно увеличинных. Словно Бог мог предъявить Иову как символ своего несокрушимого могущества не только левиафана, но и грандиозного и поистине прекрасного и совершенного зверя-насекомого. И тут, быть может, одно из начал будущей полуфантастической прозы Алексея Ахматова.
Поэт справедливо сетует на засилье иностранных слов в руском языке, ведущем к обмелению и огрублению мелоса. Но такой же грубой и бессочной должна представляться человечья речь – насекомым, исповедующим иной строй, однажды, на ночном сеновале, беззаконно подслушанный Мандельштамом («И подумал: зачем будить Удлиненных звучаний рой…»), а задолго до него – совершенными эллинами.
В Избранном Ахматовского Музея, его родовом Ахматово, фонтанирующего сознания под разверстым Небом – избранность душ, причастных метафорам вечно пересотворения, сомнамбуличным, порой не видящим и не слышащим друг друга, но различающим на ощупь и запах – «Так кровь подтачивает тело, В него вгрызаясь день за днем».
Он не собирает коллекцию из мертвых, наколотых на булавки мотыльков и кузнечиков, тикающих как самовзрывной механизм в стихии жизнесмерти, где «Трава на штыки подымает Своих непокорных жуков» перед лицом вседержавного Августа, сбирающего дань с природы.
Голос поэта, вобравший стрекот насекомых, отголоски культур, поэтов советского и сегодняшнего времени (Пастернак, Тарковский, Межиров, Кушнер) становится более одиноким, но не менее насыщенным музыкой и смыслом. Он увидел малых сих и понял их величие, оставшись непонятым для многих собратьев-поэтов. Он подлинный авангардист, если под этим словом понимать предчувствие нового открыващегося измерения. Фауна и флора смешались в одно неразделимое, не дробясь на единицы своеволия, а потому – свободные в выборе и сотворении себя. Как и поэт Алексей Ахматов, едва перешагнуший призрачную черту сорокалетия сороконожки.
«Муравьиный спирт» (В.Ходасевич) его поэзии проверяет прочность того, что готово к новому, трудному и непредсказуемому синтезу в русской, – а кто знает! – и в словесности иных существ, наделенных знанием и памятью о человеческой поэзии, чтобы «…вспомнить вновь, что Гоголь есть, Есть Достоевский, Гончаров и Бунин».
Насекомые продлевают жизнь человека в ином измерении, ведь они разберут человека на запчасти, как писатели будущего и литературоведы – в своих практических целях, ничего не оставив автору, кроме недолгого посмертного имени в небесно-телесном измерении. «Так вьется на гряде червяк, Разсечен тяжкою лопатой» – писал В.Ходасевич о дилемме не только человеческого сознания.
«Дорога, которую выбрал он» (Р.Фрост), краб-богомол, колдун-скрытнохоботник и арлекин-долгоносик, изображена на цветной обложке книги – просека в весеннем лесу, пробуждающемся от зимнего наваждения, еще затянутая бесполезными для людей лужами – а ведь именно в них уже кишит, пульсирует, мерцает та микрожизнь, которая и стала материальной и духовной основой для воплощения Слова на Земле, дарующего и людям, и всем тварям право «И дальше жить, и эту жизнь любить».
«Парадный подъезд», №25/2006