Глава 6.
Перстень царя Давида
1.
Незадолго до обеденного перерыва Жаку послышался шум у дверей. Он не успел их открыть, как в контору ввалился Милиц.
- Хенек! – крикнул Милиц.
Двое заключённых внесли в контору окровавленного Хенека.
- Головой под круглую пилу попал! – объяснил один из них.
- Он нарочно, чтобы мне отомстить! – взвыл Милиц.
Жак обследовал рану. Была ли задета черепная коробка, Жак определить не мог. Он промыл рану перекисью водорода, смазал йодом, наложил стерильные салфетки и забинтовал голову Хенека.
- Он будет жить? – спросил Милиц, хватая его за руку.
- Не знаю. Везите скорее в больницу.
- Что ты наделал, Хенек? Неужели тебе не жаль старого бедного Пауля, - причитал Милиц.
Две недели спустя, тоже в предобеденное время, в контору снова зашёл Милиц. Под мышкой он нёс завёрнутый в арестантскую куртку свёрток. Он положил его с торжественным видом перед Жаком.
- Что это? – спросил тот.
--Разверни, увидишь.
В свёртке оказались консервы, плитки шоколада, две банки сгущённого молока, бисквиты, плавленые сырки и конфеты.
- Не понимаю, - пролепетал Жак.
- Что здесь понимать? Это тебе!
- Мне?!
- Я видел Хенека. Он поправляется. Хенек говорит, да я и сам знаю, что ты ему жизнь спас. Пусть говорят – Пауль Милиц вор, Пауль Милиц бандит, Пауль Милиц бывает зверем, но никто не скажет, что Пауль Милиц неблагодарен, - изрекая это, Милиц вытирал себе пот со лба, размахивая пёстрым платком, как флагом.
- Где вы всё это добро достали?
- Где? Пауль Милиц из-под земли достанет для друга!
- Всё же... консервы в лагере не растут...
- Ха-ха! – загремел Милиц. – Это ты тонко подметил! Что ж, могу выдать секрет: на днях пригнали партию жидов из Венгрии. Всё больше пузатые, видно, жилось им там неплохо. Им сказали, что повезут в Германию на работу, чтобы запаслись продовольствием на две недели, так как по дороге снабжения не будет. Они и запаслись... Их у нас приняли, как долгожданных гостей, помыли в бане, накормили, («нет, не трогайте ваших запасов, они вам пригодятся!». Пригодились, ха-ха-ха!). Потом им дали по открытке: «Можете написать своим родным». Ну, они и написали. Всё, мол, что болтают, враки. Их прекрасно приняли. Завтра распределят по командам. Открытки, понятно, отправили, а их самих под утро на газ. Капо команды уничтожения мой кореш, ну и всё прочее...
- Уберите! – крикнул Жак, чувствуя, что бледнеет.
- Что? Почему?
- Уберите! Убирайтесь! – уже не помня себя, вопил Жак.
Милиц, с опаской поглядывая на него, стал заворачивать продукты в куртку....
В дверях стоял Пашка. Он уставился на Жака. В его глазах промелькнуло выражение жалости, но оно быстро исчезло.
- Ты что хотел? – спросил его Жак, когда успокоился.
- Ничего. Я смотрел, чтоб ты беды не натворил.
Он повернулся и ушёл. У себя в цехе он проверил зарядку аккумуляторов, включил ток и, прислонившись спиной к стене, чуть шевеля губами, сказал: «А что бы я сделал, будь у меня такой заряд чувств, как у него?»
Пашка не знал, что почти цитировал Гамлета.
Это был день поистине полный драматическими событиями. Под вечер Жак вернулся из цеха в контору и, усталый, опустился на табуретку. Что-то происходило в его сознании, чего он сам определить не мог. Он видел вокруг себя столько бесчеловечного, что человеческое, казалось ему, принадлежало к другому миру, к иному макрокосмосу. Этот макрокосмос распространялся на всю действительность, но только вне лагеря.
Часа два тому назад, при раздаче пищи, Пауль Милиц, тот самый Пауль Милиц, который утром в благодарность за спасение Хенека принёс ему оставшиеся после сожжения венгерских евреев деликатесы, тот же капо Милиц убил ломом заключённого за то, тот пытался дважды получить миску супа. Вечером в бараке Жак будет сидеть с этим преступником за одним столом, обмениваться с ним мнением о выполнении графика ремонта машин, как будто, после случившегося, всё это имеет значение!
Он не повернулся, когда дверь открылась.
- Можно? – услышал Жак за спиной вкрадчивый голос. Он обернулся, это был косой еврей.
- Вы пришли, вероятно, за последним взносом?
- Как раз угадали.
Жак открыл ящик, извлёк из него хлеб, нераспечатанный пакет маргарина и кусок конской колбасы. Всё это удалось ему достать с большим трудом.
- Колбасу оставьте себе. Я употребляю в пищу только кошерное.
- В лагере тоже?
- И в лагере, если только возможно.
- Мы в расчёте?
- Как будто всё.
Косой еврей расстегнул штаны, долго рылся в левой штанине и, наконец, извлёк завёрнутый в тряпку и перевязанный нитками предмет.
- Вот он. Извините за беспокойство.
Он снова застегнул штаны и, двигаясь задом к двери, несколько раз поклонился.
- Теперь вы являетесь законным обладателем перстня царя Давида и, можно сказать, что он попал в хорошие руки. До свидания!
Он «сделал ручкой» и исчез.
Оставшись один, Жак развязал нитки и развернул свёрток. Это действительно был старинный перстень. Что могли означать эти две для благословения соединённые руки, держащие между собой стёртый рубин, по Форме напоминающий каплю крови? Неужели благословение распространяется только на еврейскую кровь? Ведь если так, то евреи положили начало расизму, считающему все нации подчинёнными одной, по велению свыше избранной. Жак вспомнил преступления, совершённые на протяжении истории ради утверждения превосходства одного народа над другим. Преступления «во имя величия народа» и его престижа, получая благословение церкви, были затеи провозглашены государственной мудростью, А национальное чванство – патриотизмом. Евреи не имели своего государства, поэтому их преступления не проявлялись в национальном масштабе. Но у истока национального бытия Израиля, наверное, тоже не было недостатка в преступлениях. Подтверждением тому можно найти и в Ветхом Завете.
Жак надел перстень на большой палец левой руки. Перстень был рассчитан на великана. Значит, это правда, что когда-то люди были крупнее теперешних... Что вообще в этих преданиях правда, что вымысел?
Он не успел спрятать перстень...
- Это ты ему дал? – Пашка держал на вытянутых руках отобранные у косого еврея продукты.. Тот прижался к дверному косяку и, уверенный в своей правоте, выглядел надменно.
- Да, я купил у него одну вещь... Оставь его в покое!
Пашка несколько раз кивнул грустно головой, потом открыл перед косым евреем дверь и вытолкнул его из конторы.
- Такого уговора между нами не было! Мы покупаем эти вещи, а не ты, и для дела, а не для того, чтобы копить их «на чёрный день», которого ни у тебя, ни у меня не будет. Об этом позаботится наше начальство.
- Я купил этот перстень для себя лично.
Пашка открыл рот от удивления.
- Зачем он тебе?
- Ты этого не поймёшь... Для контакта.
- ?
- Представь себе, этот перстень всучил ему много лет назад вор и шулер Самуил Брон. А теперь это я – Брон, и мне расхлёбывать все грехи Брона. Этот косой узнал, что я не настоящий Брон, и теперь на этом заработал. Перстень, видимо, подделка, ценности никакой, но пусть останется у меня. Я его спрячу.
- Нет, ты объясни.
- Я уже объяснил. Добавить мне нечего.—Я и впрямь начинаю думать, что ты еврей.
- А это что-нибудь меняет?
Пашка ничего не ответил. Он толкнул дверь ногой и ушёл.
2.
Жак стал часто замечать, что Ежи присматривается к нему. Взгляд молодого поляка неотступно следил за ним. Жак знал, что в прошлом Ежи лётчик, спортсмен, что он, как и многие другие поляки, гордится своим шляхетским происхождением, но был простым и вообще неплохим парнем.
- Скоро нам придётся расстаться, - заметил он как-то, оставшись наедине с Жаком.
Жак поднял глаза от дефектной ведомости.
Ничего не слышал про транспорт поляков?
Жак не хотел показать своей осведомлённости:
- Так... что-то поговаривают.
- Мы не польской земле, - начал Ежи как бы без связи со сказанным. – Вначале здесь были польские казармы, стояла польская кавалерийская часть. Потом, когда немцы заняли Польшу, они перестроили казармы под бараки для заключённых.
- Видно, незавидные были казармы.
- У нашего правительства на хорошие казармы не хватало денег. Ему коммунисты ставили палки в колёса.
- Я думал, что все коммунисты сидели у вас в Березе-Картузской...
- Все коммунисты? Разве их всех переловишь?
Да, Ежи был типичным представителем той буржуазной прослойки, которая во всех пороках винила коммунистов.
- Сейчас, конечно, другое положение, - продолжал Ежи. – Я, например, знаю, что ты коммунист...
- Да что ты! Какой я коммунист?!
- Все евреи – коммунисты.
- Кто тебе это сказал? К сожалению, это далеко не так.
- Постой! Ты говоришь «к сожалению». Значит, ты хотел бы, чтобы все евреи были коммунистами? А если так, то почему ты не коммунист?
- Видишь ли... мало быть коммунистом по убеждению, нужно ещё быть членом партии. Члены партии, это солдаты коммунизма, в отличие от нас, беспартийных.
- Нужно только вам вооружиться, и вы станете солдатами.
- Если так, то зачем в армии служат по несколько лет?
Возьми Варшавское гетто, ведь там солдат не было.
О, тут надо ухо держать востро!
Жак ответил уклончиво:
- Современная армия – это не сборище вооружённых людей.
- А коммунистическая партия?
- Вероятно, тоже.
Ежи замолчал. Видимо, он что-то прикидывал в уме.
- Всё же... если бы вам, евреям, предоставили оружие, вы могли бы с ним что-нибудь сделать?
- Зачем говорить о вещах, которые невозможны...
- Не так невозможны, как ты думаешь!
- Что ты этим хочешь сказать?
Ежи встал и старательно надел свою арестантскую бескозырку.
- Пойдём!
- Куда?
- Со мной. Или у тебя есть неотложные дела?
Ежи повёл Жака в так называемый «старый гараж», где на цементированных ямах (точнее, канавах) стояли кузова демонтированных грузовиков. Ежи опустился в одну из ям. Жак последовал за ним. В стене ямы были дверцы, и Ежи открыл их. В нише за дверцами были свалены ключи, шланги, гайки и другая подобная утварь. Ежи выгреб всё это имущество из ниши. Задняя стенка ниши состояла из прибитых на скорую руку досок. Ежи легко оторвал одну из них. Под доской открылся проход. Ежи вынул из кармана электрический фонарик и посветил им. Жак хотел его спросить, откуда он достал фонарик, но тут его взору открылось нечто, приковавшее всё его внимание: проход оканчивался в небольшом склепе площадью примерно в три квадратных метра. На полу стояли ящики. Ежи открыл один из них, и Жак увидел аккуратно сложенные завёрнутые в промасленную бумагу винтовки. В углу стояли черепахи Хечкинса, в небольших коробках были сложены патроны и ручные гранаты.
- К сожалению, без капсюлей, - заметил Ежи.
Отвечая на немой вопрос Жака, он сказал:
- Я говорил тебе, что тут стояла польская воинская часть. Перед уходом наших были оставлены запасы оружия. Может быть, в предвидении, что оно ещё может нам пригодиться.
- Кому это – «нам»?
- Полякам. Но, поскольку нас, вероятно, вывезут отсюда, а вы тут останетесь, оружие передаём вам. Может быть, произойдёт чудо, и евреи будут защищать польскую землю.
3.
На обратной стороне фотографии с цепью медалей по диагонали, было приклеено объявление: «Художественная фотография М. Зильберштейна. Многочисленные почётные грамоты и медали на внутренних и международных выставках. Бреслау, Кайзердам 12.»
Жак читал надпись, буквы возникали перед ним частоколом забора, но забор не отгораживал его от того, что происходило здесь вчера, сегодня...
- У меня был сон, - жужжал голос Милица. Он прислонил фотографию к чернильнице и углубился в её созерцание. – Мне снился сон, что я иду куда-то вместе с сестричкой, а она плачет. В прошлом году она потеряла единственного ребёнка. Здесь, на фотографии, она изображена у гроба своей малютки. Да, потерять единственного ребёнка в возрасте, когда женщины уже не могут рожать! Я был бы дядей, стругал бы кораблики, рассказывал бы сказки...
Уйти, уйти подальше, не видеть этой сентиментальной обезьяны!
Жак встал и. обойдя стол, за котором сидел Милиц, направился к двери.
- Ты куда?
- Мне нужно проверить, поставили ли МАН-246-386 на ремонт.
- Если нет своих детей, на склоне лет всегда остаешься одиноким! – молвил Милиц. Иди, иди, - прибавил он, когда увидел, что Жак остановился.
Переступив через порог, Жак выпрямился, словно сбросил с плеч какую-то ношу. Шлифовальные пели свою неторопливую песню, сверху свисали выпотрошенные туши моторных блоков. Жак обошёл цех. Он это теперь часто делал, когда ему нужно было собраться с мыслями. В узком проходе к электрикам он заметил Пашку. Пашка прижал двух парней – оба были русскими – к стенке.
- Для кого вы стараетесь, дурачьё?! План перевыполняете? Кому от этого польза? На врага работаете, во вред родине, на пользу фашизму. Это Вам понятно?!
- Мы хотела показать, как умеют работать русские! – оправдывался один из парней.
- Ну, вас похвалят, Зибальд скажет «гут русиш». Вам это нужно? Может быть, вам пайку прибавят, к девчонкам пустят? Не пустят: вы русские, и вам не положено тискать арийских потаскух. Как бы вы ни работали, вы останетесь «неполноценной расой», вот вы кто!
Жак подошёл к Пашке и отвёл его в сторону.
- Может быть, надо действительно сделать так, чтобы группы меняли объекты?
- Это ты сам придумал? – пренебрежительно отозвался Пашка, который не мог забыть истории с перстнем.
- На одном объекте работы больше, на другом меньше, а паёк одинаковый. Справедливости ради... – добавил Жак, взглянув на парней.
Поняв, наконец, хитрость Жака, Пашка прикусил нижнюю губу.
- Поговори с Милицем, если он согласится...
Жак продолжал свой обход. Он теперь знал, где какая машина стоит и какой ремонт на ней производится. В малярном цехе он подошёл к заключённому, окрашивающему кузов машины.
- Здравствуйте, Винницер.
- Откуда вы мою фамилию знаете? – с удивлением спросил № 232005, выключая распылитель.
- Можно не знать, что вы Винницер, но не знать, кто такой Винницер для человека, который хоть немного знаком с живописью, было бы непростительно. К сожалению, я знаком с вашими работами только по репродукциям. Должен сказать, многие ваши вещи я не совсем понимаю.
- Зачем понимать? Картины надо видеть, а не понимать.
- Пусть так. Но то, что я вижу, я хочу осмыслить.
№ 232005 пренебрежительным жестом отвёл замечание Жака.
- Крематории вы видите... вы хотите их осмыслить?
- Не понимая явления, я не могу определить моего отношения к нему.
- А вам так важно определить своё отношение к вещам?
- А как же?
- От вашего отношения к вещам никому ни жарко, ни холодно.
- Что вас заставляет писать картины, если у вас нет к ним отношения? Мир без вашего участия в нём – мёртв.
- Пусть он подыхает, этот мир! – процедил сквозь зубы Винницер и включил распылитель. Остро запахло древесным спиртом. Жак повернул к двери.
- Постойте, как вас там звать? То, что вы здесь лепетали – это чистейший субъективизм. А вы меня упрекаете в том, что я вижу мир не таким, каким вы его видите!
- Я вас могу упрекать только в том, что вы его сознательно изображаете не таким, каков он не самом деле.
- Это не я, а вы хотите его видеть другим!
- Если бы не хотел, я бы не подошёл к вам.
№ 232005 положил распылитель на подножку кабины. Аппарат продолжал выбрасывать краску в пространство.
- Что ж? Вы хотите сказать, что вы имеете ко мне какое-то отношение?
- Как же! Мы ведь с вами товарищи.
- Ах, бросьте! Всё слова. Какие мы товарищи? Каждый сам по себе. Товарищество в лагере смерти! Это просто смешно.
- Вы напрасно так... товарищ Винницер! Слово «товарищ» сохраняет своё значение повсюду, при всех обстоятельствах. Здесь, в лагере, оно имеет, пожалуй, ещё большее значение, чем на воле. То, что оно может сделать здесь -–это утрамбовать дорогу, которая выведет вас из трясины.
№ 232005 с сомнением пожал плесами. Он взял в руки распылитель, кивнул Жаку, сказал
«мазлтов» и принялся за работу.
...Бывший торговец механическими игрушками Шмуль Вассергляс собирал коробку скоростей.
- Как дела, Шмуль?
- Какие могут быть здесь дела?
- Думаю, что для умного человека дела повсюду найдутся.
Пауза. Шмуль Вассергляс молчит. Он по привычке ждёт. какое предложение ему сделают.
- Вы знаете, что такое ручная граната? – спрашивает № 104231.
- Боже сохрани!
- Ручная граната, - поучает № 104231, - это такое устройство, которое взрывается при помощи горючей смеси, находящейся в стеклянном колпачке. Содержимое воспламеняется и вызывает взрыв. Если бы удалось заменить горючую смесь чем-то другим, так это было бы делом.
- Сколько?
- Что «сколько»?
- Сколько это может дать?
- В каком смысле?
- В смысле денег.
- Это может дать свободу. А сколько стоит свобода, на этот вопрос ответьте сами.
- Эх, была бы у меня свобода, то я бы сумел из неё выжать деньги.
- Сколько?
- Что «сколько»?
- Вы сумели бы «выжать денег»?
- Ну, скажем, тысяч двести.
- Чего?
- ...Даже долларов.
- Что бы вы с такими деньгами сделали?
- За двести тысяч долларов, - говорит мечтательно Шмуль Вассергляс, - я бы уж сумел пожить в своё удовольствие!
- Вы мне дадите двести тысяч? – спросил Жак с улыбкой.
- Вам? Зачем?
- Чтобы я помог вам выбраться из лагеря.
- Боюсь, что это будут выброшенные деньги.
- А вы рискните!
- С чем я буду рисковать?
Жак знает, что Шмуль Вассергляс этот разговор не принимает всерьёз. Но Жак заронил в нём мечту. Мечта даст всходы и превратится в надежду, когда...
Кто-то должен поддерживать костёр человеческих душ. Кто спрашивает, зачем поддерживать костёр человеческих душ?
Затем, чтобы люди даже здесь могли оставаться людьми, не превратиться в рабочий скот.
4.
- Тебя хочет видеть Яша, – сказал Марк Маркович, отыскав Жака после поверки в бараке.
- Что с ним? - спросил Жак.
Марк Маркович не ответил. Он смотрел куда-то в сторону, растирая между большим и указательным пальцами сорванный с берёзы лист.
- Пойдём.
- Ты с ним говори осторожнее, - уговаривал Жака Марк Маркович по дороге. – Он очень возбуждён.
Жак вошёл в чулан одновременно с дневальным, который сложил в угол кипу принесённых им наволочек.
- Как себя чувствуешь? – спросил Жак Яшу, всматриваясь в профиль его очень бледного и как будто сжатого в кулак лица.
- Не будем заниматься вежливостями, для этого времени нет, - ответил Яша. – Зачем я тебя позвал? Чтобы поговорить о деле. Слухи об отправке русских и поляков – это уже не слухи, а факт самого ближайшего времени. Может случиться, что мы останемся вдвоём, может быть и так, что тебе одному придётся выпутываться, и тогда тебе важно знать, что есть и чего нет, и где и что имеет смысл искать. Я говорю с тобой, потому что тебе доверяю. Я мог бы говорить с Руди, но у нас походка разная.
- Треснутый стакан не годится, даже если выглядит целым. Что нальёшь, то вытечет. Это я говорю об организации, чтоб тебе было ясно. Организации фактически нет. Нужно начинать всё сначала, и не с организации, а с людей. Если есть, кому Богу молиться, то и Бог будет...
- Теперь, кто эти люди, - продолжал Яша. – Ты их не знаешь, и у тебя не будет времени с ними познакомиться. Люди, с которыми тебе придётся работать – евреи. Их могут уничтожить до прихода русских – тогда тебе будет совсем не с кем работать. Этому надо помешать. Вопрос в том, как помешать?
- Евреев считают трусами, потому что они боятся получить по морде. Но их теперь столько бьют, что они скоро к этому привыкнут. И тогда им всё будет нипочём.
- Бить по морде – не доказательство силы, но выглядит, как доказательство. Немцев с детства приучают получать по морде. Оттого они и выглядят сильными и смелыми. Но на самом деле они отъявленные трусы, потому что не смеют прекратить этого мордобоя. Я здесь не остроумничаю, я говорю о евреях и немцах, потому что с ними ты будешь иметь дело. Не прерывай меня, я знаю, что говорю. Конечно, есть разные евреи и есть разные немцы, но в сумме так получается.
- Когда из меня тянут жилы, я кричу, что я еврей. Но я не доставлю наци удовольствия, и не останусь только евреем. Я, кроме того, что я еврей, ещё и человек. И нужно вести дело в том смысле, чтобы евреи не принялись бить по морде других, а показали, что можно быть человеком, никого не трогая. Но борьба с фашизмом – это не разговор немцев с евреями. Бой с фашизмом – это разговор между людьми и крокодилами.
- Теперь я скажу тебе, как ты должен себя вести, чтобы сколотить силу, которая покончит со всем этим... Защищай слабых, и они будут жаться к тебе, как цыплята к квочке, и их доверие сделает тебя сильным. Вот тебе список наших людей, в нём сказано, где их искать. Я этот список составлял весь день. К утру он должен быть уничтожен, так что выучи его наизусть. Останется, может быть, четвёртая часть списка. Эта четверть должна будет делать то, что теперь делают четыре четверти.
- Это про наш мужской лагерь. В женском лагере у нас тоже есть товарищи. Их немного, но они стоят многих мужчин. Связь с женским лагерем у нас идёт через секретаршу старшего рапортфюрера Губера. Звать её Лили, и этот товарищ – твоя дочь. Тихо! Она знает, что ты её отец. Последствия надо обдумать, я ещё ничего сказать не могу.
- Ты знаешь, что у нас есть золото, и тебе известно, что с ним делать. Но нужно работать осторожно, а не так, как Пашка это делает. Молчи. Я знаю про перстень. Это твоё дело. Но, что ты будешь с ним делать – наше дело!
- Вообще, с врагом надо быть хитрым, надо таиться, притворяться. Сила наша в том, что мы знаем, кто наш враг, а он нас не знает. За нами остаётся выбор средств и места для удара. Но сами мы ничего сделать не можем. Поэтому первая наша задача: наладить связь с внешним миром. Кое-что в этом направлении сделано, но мало. Я тебе здесь написал, что в Бескидах есть партизаны. Нужно с ними связаться. Подумай, как это сделать... Ты посмотришь эту бумажку и тоже её уничтожишь...
- Нам удалось добиться от Красного креста посылки продовольственных пакетов на имя разных заключённых. Эти заключённые могут согласиться отдать часть продовольствия, но могут и не согласиться. Нужно у них «отжать» часть посылок. Расстаться с тем, чего у тебя нет легче, чем с тем, что уже имеешь.
- Мы сумели также отвести часть продовольствия, предназначенного для эсэсовских частей, нам, заключённым. Этим занимаются товарищи, работающие на кухне. Ты здесь сторона, но ты должен знать об этом.
- Самое трудное – найти военного руководителя. Если Пашку увезут, останется Руди. Но Руди не тот, кто может руководить восстанием. А восстание должно оставаться нашей единственной целью. Что до Руди, то прямо сказать ему «или», нельзя. Это может его обидеть, и от обиды он может пойти против нас. Руди надо держать на холодке, чтобы не испортился.
- И ещё: скажи мне, можешь ли ты взять военное руководство на себя?
Жак отрицательно покачал головой.
- Боишься или не можешь? – переспросил Яша. – Ты же военный.
- Я не военный. Я играл роль военного, как играл многие другие роли. Но играть роль военного, это что-то другое, чем быть военным. Или ты вырос из земли, или врос в землю. Это не одно и то же.
- Ты должен стать военным. Другого человека у нас нет. Что делать, если евреи не вояки! они не выросли из земли и не вросли в землю, их интересует, что над землёй.
- Я посмотрю, как всё будет делаться и, если нужен будет военный руководитель, то мы об этом подумаем.
- Ой-ёй! Ты становишься евреем!
Яша замолчал. Молчал и Жак. Нарастающая тишина грозила поглотить их обоих. «Нужно ещё столько сказать», - подумал Яша. Но он устал. Очень устал.
- Что такое жизнь? – спросил он неожиданно. Его голос прозвучал так, словно доносился из пещеры.
- Что такое жизнь? – повторил его вопрос Жак. – Жизнь – это особое состояние высокоорганизованной материи, - сказал и почувствовал, что краснеет.
- Что это значит? – настаивал Яша.
- Не знаю! – сознался Жак.
- В детстве я думал, - сказал Яша, - что жизнь можно включить и выключить, как электрический фонарик... Однажды я нашёл мёртвого воробья. Долго прикладывал к нему руки, думая оживить...
Он сказал это не как взрослый, который, посмеиваясь, говорит о своих детских заблуждениях, а серьёзно и грустно.
- И не удалось?
- А как ты думал?
- Жизнь можно только отдать, вернуть её нельзя.
- Я и хотел отдать часть своей жизни воробью! – воскликнул Яша. – Я ведь думал и думаю: жизнь живёт в каждом, её можно взять и отдать.
- Ну, хорошо...
- Постой, я ещё не всё сказал. Для того чтобы жизнь проявилась, нужно, как у электричества, сопротивление. А что такое сопротивление для жизни? Смерть...
- И что из этого?
- Поэтому чем больше смерти, чем больше становится жизни. Чем больше людей умирает, тем сильнее становится жизнь.
- Ты хочешь сказать... Я тебя понимаю. Жизнь и смерть находятся как бы в соединяющихся сосудах. Люди умирают, другие нарождаются. Стало быть, чем больше людей умирает, тем больше должно родиться? Я ещё не додумал это до конца. Статистика показывает, что рождаемость превышает смертность. Человечество становится всё многочисленнее.
- Так и должно быть. Во взрослом человеке больше жизни, чем в младенце. Когда взрослый умирает, его жизни хватает на нескольких младенцев. Потом младенец растёт, растёт и его жизнь.
- Для того чтобы родился младенец, нужны двое. Двое живых, а не один мёртвый.
Зачем он только спорит?!
- Слушай, Жак, - горячо возразил Яша. - Я говорю о том, что люди умирают не напрасно. Их жизнь освобождается после смерти. Она становится «свободной жизнью». Из неё может черпать кто угодно, но только тот, кто остаётся в живых. Послушай! Никогда ещё не умирало столько людей, как теперь. Поэтому жизнь оставшихся в живых должна стать во много раз сильнее!
- А потом, - прибавил он несколько минут спустя, - каждый человек мечтает о счастье. Если соединить все мечты вместе, какой огромной получается мечта о счастье! И было бы удивительно, если бы она не взяла верх над мечтой фашистов угробить человечество.
...Яша умер через двое суток после этого разговора. Утром у него начались сильные боли. Когда Марк Маркович подошёл к Яше, чтобы сделать ему укол, Яша уставился на груду выпотрошенных матрацев в углу и стал кричать, кусая губы: «Куда девалась солома?» Марк Маркович ввёл ему тройную дозу снотворного. Яша заснул и умер, не приходя в сознание.
5.
Марк Маркович, приняв во время болезни Яши все писарские функции на себя, получил таким образом возможность видеться с Лили. Он, можно сказать, жил ожиданием увидеть её и черпал из каждого свидания силу дождаться следующего. После первых восторгов он стал скуп на проявление чувств. Только бедняки, хвастая медными грошами, желают возбудить зависть. Богачи охотно притворяются бедняками, но ощущение богатства можно делить только с самим собой.
Это чувство усиливалось вследствие невозможности дать ему естественный выход. Ибо осуществление желания исчерпывает само желание. Было что-то кощунственное в том, что Марк Маркович нашёл своё счастье в лагере, где, казалось, даже воздух был насыщен смертью. И нужно сказать, что как раз это соседство со смертью вызывало в нём какой-то тайный трепет, как тот, который предшествует судороге страсти.
Почему-то он теперь часто вспоминал о своём отце, отыскивая в нём родственные черты. Ведь не может быть, чтобы он, не будучи подготовленным наследственностью к одновременному восприятию двойственных ощущений жизни и смерти, мог в их чередовании отыскать для себя узкую тропинку счастья!
О, если бы он мог найти в лагере сочинения Зигмунда Фрейда, он бы наверно нашёл и ответ на мучившие его вопросы.
Страдал ли он когда-либо отцовским комплексом ? Он помнил отца, как вечно раздражённого тирана. Отец Марка принадлежал к тем, кто, однажды выброшенный из привычной колеи, не мог её больше найти и, как воз, катившийся по выщербленной мостовой, трясся сам, сотрясая седоков. Выкинутый революцией из России, он жил на чужбине с ущербным чувством банкрота, силившегося доказать, что его имущество было расхищено, а не промотано им самим.
Была ли для Марка родной Франция? В мире, в котором он учился, Марк мучался своей отчуждённостью от сверстников, которые, не задумываясь над жизнью, бросались в неё с трамплина своих страстишек. Марка Марковича увлекала вечная борьба между жизнью и смертью. Он решил стать врачом, когда убедился, сто медицина, убивая микробы, заставляет их смерть служить жизни. В организме происходит борьба. Гений человеческий участвует в ней соперником природы. Не будучи бойцом, Марк Маркович увлёкся картиной боя. Бойцы-микробы умирали во имя жизни. Жизнь повторяла себя бесконечное количество раз, только в разных масштабах.
Он решил написать Лили. Это было исповедью одинокой души, планеты, искавшей сближения с солнцем. Лили ему ответила в двух строках: «Мы здесь не для этого. Мы должны сначала победить. Чтобы не нужно было убивать. Принесите мне расписание, о котором говорили».
Когда после отбоя всё стихло, Марк Маркович лёг на свою койку и мгновенно заснул. Он не мог сказать, сколько проспал. Ему снился сон, что он умер. Однако смерть была удивительно приятна. Марк Маркович подумал, что природа обставила смерть отвратительными приметами, чтобы отпугнуть от неё всё живое. Иначе оно бы с радостью шло навстречу смерти.
Но вот – он умер. Потеряв всякую весомость, он оторвался от земли и со всё возрастающеё скоростью устремился ввысь, в звёздное пространство. Этот полёт преисполнил его восторгом. Ему стало жалко всех оставшихся в живых, людей и зверей.
Он проснулся. Какой мог быть час? В окно светил месяц. Он распространял вокруг себя покой смерти.
У Марка Марковича было ощущение, что он не один. Он оглянулся... На весах в углу кто-то стоял. Марк Маркович отчётливо видел, как стоящий на весах человек поднял руку, чтобы спустить прикреплённую к шкале дощечку. Видимо, он был невысокого роста.
- Кто здесь? – спросил Марк Маркович.
- Это я, - отозвался человек на весах голосом Яши. Марк Маркович не удивился. Яша часто по вечерам, а то и ночью заходил в процедурную, где в столе хранились его бумаги. Только почему ему вдруг понадобилось проверять свой рост? Но у Яши всегда были странности.
- Ты меня разбудил, – сказал Марк Маркович.
- Подумаешь! – ответил Яша в обычном для него пренебрежительном тоне. – Вам и так всё снится.
Марк Маркович обиделся, но, не показывая вида, сказал:
- Ты считаешь сон безделицей, а между тем он служит источником вдохновения. И, кроме того, обновляет организм.
- Что вы говорите!
- Тебе всё равно, что другой переживает. У одного тонкая душа поэта, а другой скотина.
- Что из этого, если все одинаково весят?
- Что из этого? Для тебя имеет значение только вес?
- Да, но какой вес? Само по себе ничто ничего не весит. Вес – это давление на весы, воздействие, которое один предмет оказывает на другой. В духовном мире это, кажется, называется влиянием. Например... я на вас влияю...
Всё ещё не понимая, издевается ли Яша над ним или говорит серьёзно, Марк Маркович подошёл к выключателю. Яркий свет залил комнату. На весах никого не было. Марк Маркович провёл рукой по лбу. Какая чушь! Но в ушах у него застрял вопрос Яши: «какой вес»? Что такое человек и его прекрасная душа, если она не оказывает влияния на другие души, кто он сам, если он только «сам по себе»? Почему он в Париже не вырвал Лили из рук фон Вевиса и не уберёг её от последующих страданий? Что он сделал, чтобы приблизиться к ней здесь, в лагере? Это сделали за него другие – Яша! так всегда: он ждёт, что события сделают то, что надлежит ему самому сделать. А события ведь происходят по воле людей и благодаря усилиям людей!
Да и теперь он рассуждает, когда нужно действовать. Немедленно!
Ему послышались шаги. Он открыл дверь в палату. Между двумя рядами коек навстречу ему двигалась сутулая фигура. Она каким-то таинственным образом была освещена сбоку, так что виднелась только одна её половина.
«Как у луны, - подумал Марк Маркович. – Однако, хотя второй половины не видно, она существует...»
Фигура отстранила Марка Марковича рукой и вошла в процедурную, подошла к шкафчику с эмблемой Красного креста, открыла дверцы и стала шарить по полкам. Внезапно Марк Маркович понял, что ему надлежит делать.
- Вы там всё перепутаете! Дайте, я сам...
Теперь он отстранил фигуру рукой, нашёл шприц, вставил иглу.
- Вам лучше бы взять флакон с собой...
- Я приучу тебя к воздержанию, - ответил тот.
Марк Маркович наполнил шприц, не вынимая рук из шкафчика. Подал его. Он закрыл глаза. Открыв их, он увидел, что жидкость из шприца уже ушла под кожу. Посетитель зашагал, как автомат, к двери. Марк Маркович прислушался к удаляющимся шагам, потом взял оставленный посетителем шприц, наполнил его вновь и, сдвинув рубашку на груди, сделал себе укол в область сердца.
6.
В «Доме радости» был большой день. Когда Руди поднялся наверх, он нашёл приёмную полной народа. У доски с ключами стояла заведующая борделем Эрна, в глубоко вырезанном на груди и на спине чёрном шёлковом платье. Она раздавала ключи толпящимся вокруг неё девицам. В левой руке она держала хлыст.
Девицы томно улыбались ожидающим их у дверей «кавалерам». В комнате пахло дешёвыми духами, пудрой и валерьянкой. Руди увидел себя в зеркале: на лице застыла выжидающая улыбка, как на лице мальчика, которому взрослые покупают мороженое.
Он отвёл взгляд от зеркала и уставился на розовый абажур, свисающий над круглым столом посреди комнаты. Электрическая лапочка мигала, и розовая материя абажура то вспыхивала, то тускнела.
- Это твой кавалер, Зося! – сказала Эрна. Зося скорчила гримасу и кокетливо улыбнулась Руди.
- Ну! – Эрна перебросила хлыст а правую руку.
- Присмиревшая Зося взяла ожидающего её у дверей длинного и неуклюжего заключённого под руку, бросив Руди на прощание сожалеющий взгляд.
- Иначе нельзя, сказала Эрна, кладя свой хлыст на диван. – Что так поздно пришли? Я все талоны раздала. Теперь вам придётся ждать.
- Долго?
- С час. Сядьте.
Сама она села на диван, переложив хлыст на другую сторону. Вы немец? – спросила она, оглядывая стройную фигуру Руди испытывающим взглядом.
- Нет, австриец.
- Обожаю австрийцев! Они так галантны... Женаты?
- Нет.
- Почему? такой красавец!
Руди принял задумчивый вид.
- Не знаю. Может быть потому, что ищу в женщинах то, сто в них редко находишь.
Эрна откусила ноготь на большом пальце.
- А что вы в них ищете?
- Товарища, друга.
Эрна положила свою белую полную руку на спинку дивана.
- Это зависит от вас, мужчин.
- Что?
- То, что вы находите в женщинах. В каждой из них вы можете найти что угодно.
Руди с сомнением покачал головой.
- Конечно, многие женщины умеют подделываться под желания мужчин, но подделки остаются подделками.
- А вам не всё равно?
- Нет, не всё равно.
-В этом снова мужчины виноваты. Они не хотят, чтобы у женщины был сложившийся характер.
- Простите, сколько вам лет?
- Двадцать два. А что?
- Вы говорите так, словно вам сорок.
- Что ж... может быть, мне и сорок.
- Что вы хотите этим сказать?
- Молодой человек, вы пришли сюда исповедовать или исповедоваться? У нас для этого мало времени. Когда принимаешь за ночь троих, а то и больше...
- Я уверен, что вы...
- Почему – я?
Руди ответил не сразу. Он обдумывал, что сказать.
- Исповедь, – сказал он, восстанавливает разрушенное грехопадением естественное отношение между человеком и Богом. От отсутствия обычных отношений и долгого воздержания женщина превратилась для нас, мужчин, в какое-то божество, в комету, что ли, на которую мы взираем с суеверным страхом. Прежде, чем лечь в постель, нужно разрушить преграду, созданную неестественными условиями нашего существования. Сперва вы должны стать женщиной, а я мужчиной для вас.
У Эрны было неприятное чувство, будто она наступила в лужу и набрала в туфлю холодной и грязной воды.
- Вы говорите такие странные вещи...
- Дайте мне вашу руку. Не так, ладонью кверху!
- Вы умеете гадать?
- Больше догадываюсь.
О чём вы догадываетесь?
Руди придвинул себе стул и сел напротив Эрны. Их колени соприкасались. Руди казалось, что из колен Эрны бьёт в его ноги электрический ток...
- Вы родились на селе... Ваша мать занималась хозяйством... ваш отец... я его не вижу... ваш отец жил не с вами... в доме появился другой... ваша мать... у вас имя...
- Отгадайте!
- Есть имена сходные у мужчин и женщин. У вас именно такое...
Эрна отняла свою руку.
- Положим, моё имя вы могли узнать другим путём.
«Она не такая простушка, как я думал», - сообразил Руди и вслух сказал:
- Вы правы. Ваше имя я знаю давно. Не удивляйтесь. Всякая женщина здесь предмет толков и догадок. Тем более, такая, как вы.
- Вы умеете говорить и правду...
Она посмотрела на себя в зеркало. Она отражалась в нём до колен. Платье её внизу распахнулось, белела кожа. Она прикрыла ногу подолом платья. Руди был виден целиком. Красивый малый! Брюнет с синими глазами, уродливая одежда не могла скрыть его отличного телосложения.
- Что ещё про меня говорят?
- То, что вы попали в лагерь за связь с одним восточным рабочим.
Подведённые брови Эрны сдвинулись.
- И это всё?
- Говорят, что вы, если не красная, то, во всяком случае, розоватая.
- Фу! – возмутилась Эрна. – С такими типами я не вожусь!
-Вы меня не так поняли! Я имею в виду политическую окраску.
- Никакой политической окраски у меня нет.
- Известно, что работали на снарядном заводе «Крупп-Унион» и были замешаны в истории со взрывчаткой.
Эрна отодвинулась в угол дивана.
- Всё это враньё! Никакой взрывчатки не было.
- Как так? без взрывчатки снаряды не взрываются.
- А вы точно знаете, что они не взрывались? И что в этом были виноваты работницы?
- Так говорят.
- Так говорят! Так говорят! – передразнила Эрна Руди. – Мало что говорят! Куда бы делась взрывчатка, если бы работницы её крали?
- Это я тоже хотел бы знать.
- А зачем вам знать?
- Вы меня напрасно подозреваете!
- Лучшее доказательство того, что вся эта история со взрывчаткой выдумана, это то, что я здесь. Как вы думаете, меня бы за кражу взрывчатки сюда перевели?
- Я ничего не думаю.
- Вот и хорошо. А теперь идите-ка себе домой. Я сегодня никого принимать не буду! И талона у вас нет...
Она встала и повернулась к двери.
- Чего вы ждёте? – спросила она, увидев, что Руди не собирается последовать её примеру. Взяв хлыст в руку, она одним поворотом кисти провела им по воздуху. Руди залился краской. Он вскочил со стула. Эрна отступила к двери, но дверь открылась снаружи. Руди увидел знакомую фигуру фон Вевиса. За ним, как на привязи следовала девица в форме женских вспомогательных отрядов эсэс.
- Что здесь происходит? – спросил фон Вевис своим скрипучим голосом.
- О, ничего! Нам не впервые иметь дело с нахалами!
Вевис движением головы показал Руди на дверь. Тот вышел. Но, сделав несколько шагов по лестнице, он остановился, прислушиваясь.
- Комната свободная есть? – спросил фон Вевис.
- Моя только...
- Ключ.
Руди не видел, как Эрна протянула ключ фон Вевису, а тот, взяв его, чуть покачнулся. Он был, видимо, пьян.
- Дай-ка! – Вевис потянулся за хлыстом. Он указал эсэсовке на дверь.
Они ушли.
Руди поднялся на несколько ступеней, прошёл по коридору и вернулся в комнату, где Эрна передвигала сдвинутую на сторону скатерть. Она его встретила, словно ничего не произошло.
- Такие дела... – сказала она, поправляя свою причёску у зеркала. – Теперь мне придётся здесь ночевать. Но на диване двое не поместятся... так что... – Она развела руками.
- Я должен принести свои извинения, - сказал Руди. – Только вы меня неправильно поняли.
- Ничего, ничего... Приходится иной раз! – Она зевнула. – Зачем только я, дура, отдала ему ключ от моей комнаты? И это называется любовью! Вдруг с негодованием воскликнула она. – С ним ни одна женщина не хочет иметь дело! Теперь он всё больше с этими девками из вспомогательного отряда... Потом их лечит от своей «любви». Бывает же такое!
Она замолчала, прислушиваясь. Где-то раздался женский крик. В комнату вбежала эсэсовка в одной рубашке. Она остановилась посредине комнаты и заломила руки.
- Оготтоготт!
- Что случилось?
- Я не знаю! – ответила эсэсовка, не оборачиваясь на голос Эрны. – Я не знаю! Я не виновата!
- Да ты не трясись! Говори, в чём дело!
- Замахнулся хлыстом и вдруг упал. Синий весь... Я ни при чём! Я до нег не дотрагивалась, - оправдывалась эсэсовка.
- Отойдёт...
- Я думала – господин, офицер, врач, а он такой! Мне и деньги его не нужны, мне от него ничего не нужно, я его знать не хочу!
Она расплакалась.
Эрна вышла в коридор. Руди смотрел на полуголую эсэсовку и удивлялся, что не может обнаружить в себе ни малейшего желания приблизиться к этому, в общем неплохому, экземпляру унифицированной женской породы. «Неужели я становлюсь импотентом?» – подумал он.
Эрна вернулась. У неё было злое, но довольное выражение лица.
- Господин эсэс-оберартц запоролись насмерть! – объявила она, показывая свои клыки.
- Оготтготт!
- Одевайся, дура! Не видишь, мужчина на тебя смотрит!
7.
Смерть фон Вевиса вызвала недолгий переполох среди начальства лагеря. Вскрытием было установлено, что фон Вевис умер от введения в организм стрихнина. Смерть последовала не сразу, а приблизительно через час после укола. Телефонистка Лотта Демут, с которой фон Вевис проводил время в роковой вечер, показала, что они вместе вошли в лагерь после отбоя. Фон Вевис повёл её к девятому бараку, но оставил у дверей. Она ждала его приблизительно четверть часа. Оттуда они пошли к бараку №2, где, как сказал фон Вевис, для него была забронирована комната. Но это оказалось неправдой. В бараке №2 находился бордель, и заведующая борделем, по настоянию фон Вевиса, уступила ему свою комнату. Оберарцт вёл себя наедине с ней (то есть Лоттой Демут) странно. Он велел ей раздеться и стал без всякого повода с её стороны наносить ей удары хлыстом, отобранным у заведующей борделем. Подняв хлыст для очередного удара, он вдруг зашатался и упал. Испуганная Лотта Демут выбежала из комнаты, зовя о помощи...
Показания телефонистки были подтверждены находившимися в это время в приёмной борделя заключённым Рудольфом Гезельхером (№ 7863) и указанной выше заведующей борделем, заключённой Эрной Грюэль (№ 72440).
Было известно, что доктор Фон Вевис страдал наркоманией. Оставалось выяснить, как он мог спутать морфий со стрихнином. Можно было предположить, что врач девятого оздоровительного барака, заключённый Марк Гинзбург (Израиль № 86862), у которого фон Вевис брал морфий, случайно перепутал флаконы и затем, обнаружив ошибку и боясь последствий, сам вв1л себе стрихнин.
В заключение официального акта о смерти фон Вевиса обращалось внимание лагерного начальства на недопустимость хранения ядохимикатов в лагерных аптеках и на усиление контроля над врачами-заключёнными.
Не успело волнение по поводу этих событий улечься, как приказ об этапировании заключённых военнопленных, поляков и русских, вновь взбудоражил лагерь. Предназначенных на отправку отделили от остающихся в лагере. «Этапникам» выдали сухой паёк из расчёта четырёх дней пути. Из этого можно было заключить, что этапников отправляют вглубь Германии.
Лагерное начальство позаботилось о том, чтобы отправки происходила при пустующей зоне. Когда людей стали выстраивать на этап, рабочие команды были уже выведены из лагеря. В бараках остались одни дневальные, старосты и писари. У каждого из них был мешок с провизией – хлебом, маргарином, конской колбасой и сыром. Все эти яства были собраны среди остающихся в лагере, как дар уезжающим товарищам. Так принцип «разделяй и властвуй», проводимый лагерным начальством, дал прямо противоположные результаты.
Накануне отъезда Жак виделся с Пашкой. Этапникам не разрешалось покидать бараки, в которые их собрали для отправки. Разговор между Жаком и Пашкой происходил у окна, в которое втиснулись десятка два голов отъезжающих. Пришедшие проститься стояли группами во дворе. Трудно было разобрать, к кому относились выкрикиваемые ими слова.
Отъезжающие, в большинстве молодые парни, смотрели на пожилого Жака с выражением добродушной снисходительности. Те, которые его знали, следили за ним с выжидающими улыбками. Слава о нём, как об искусном фокуснике, распространилась по лагерю раньше, чем стало известно о нём что-нибудь другое. Человек может быть гением, но если он не поражает воображения, он остаётся неизвестным.
- Ты знаешь мой адрес, а я твой знаю. Мы должны обязательно встретиться после войны. Не может быть, чтобы дружба, завязавшаяся в тени крематориев, иссякла! – кричал Жак и мысленно добавлял: «Нельзя допустить, чтобы забылось пережитое. Оно должно объединить всех нас в борьбе за человечество, не разделённое предрассудками, ненавистью и страхом».
Лагерь научил Жака не произносить «громких слов» вслух. Но он не боится, что они будут подхвачены другими, помимо Пашки, которому они адресованы. Предательство стало невозможным в условиях, когда сотни глаз следят за каждым движением. Неважно то, что Жак среди толпы провожающих единственный, чьи мысли освободились от лагерных оков и устремились на волю.
- Ты передай привет тёте Ане, брату Сергею, сёстрам Гале и Вере. Только отца твоего не могу себе представить, может быть потому, что ты рассказывал о нём, как о постороннем. Я уверен, что все они живы и здоровы. Я приеду, чтобы с ними познакомиться. Обязательно!
«Мне всегда было хорошо среди простых наших людей. Они открыты, как двери в гостеприимном доме». Пашка не мог слышать эти слова, Жак произнёс их в своём уме, но Пашка кивал и шевелил губами, что-то отвечал.
Человек живёт не только тем, что сам видит, но и тем, о чём слышит и узнаёт от других. Животное замкнуто в себе, оно живёт только собой. Человек открыт со всех сторон. Человек усваивает чужое при помощи фантазии. Фантазия, воображение – великий двигатель человечества. Не будь у людей воображения, они застыли бы на месте.
По вечерам, после возвращения с работы, Пашка рассказывал Жаку о своей семье. Рассказывал с подробностями, живо. И Жак очень хорошо, как личных знакомых представлял себе и его отца, бывшего машиниста паровоза, потерявшего ногу при аварии и ставшего колхозным конюхом, тётю Аню, заменившую ему и его брату и двум сёстрам мать, умершую от заражения крови, когда Пашке было пять лет. Жак как бы видел и их всех и их дом в Адлере, построенный отцом ещё до женитьбы. Про тётю Аню Пашка говорил:
- А мне больше ничего и не хочется, а только чтобы тётя Аня про меня сказала: не зря я его растила, молодцом он у меня!
И теперь Жак кричал, сложив руки рупором:
- Мы ещё будем вместе, увидишь!
Один из соседей Пашки в окне повернулся к нему и спросил:
- Земляк?
- Земляк! – ответил Пашка и обласкал Жака взглядом.
Разные они. И Жак пришёл уже взрослым в страну, где родился Пашка. И семьи у них разные. А всё же их роднит что-то сильнее крови. Вчера они были чужими, а вот сегодня они самые близкие люди на земле. Ветры чужой жизни продувают их насквозь, и вместе пережитое роднит их.
Москва, октябрь 1962 года.