8 | 42 * 9 МАЯ
Поярцков занял очередь.
– Простите, вы занимали? А я вот отходила. Можно вместо меня сестра моя будет? Вот она!..
– А я вот за девушкой была. За женщиной… Не предупреждали…
– Да, хорошо-хорошо: проходите… конечно! – Поярцков отступил; улыбка; пропустил: Конечно, конечно! да-да! проходите пожалуйста. Я помню… Да, занимали, передавали.
Позже только он понял, – как прав! – ведь дело-то – в церкви; на исповедь. Так и вертелось в… : «Вас не видел, не предупреждал никто». Что-то (что?) удержало его – от этой фразы (банальной, расхожей). Кто. Хорошо, что он не сказал ничего, подобного. Хамство. Вечное. Вошедшее в обиход.
Высокая девушку наклонялась перед ним… так… Со спины… Исповедовалась долго… Слева (да и справа) – стояли старушки, одни старушки. Вот и приход весь: «Четыре “пожилухи”», – думал Поярцков. Он не сводил с неё глаз. Вернее – с облегающих её… джинсов, голубых. «О-О!!» – восклицал! про себя. Не сводя глаз… Вдруг – «картинка» – замерла! Их старый священник повернулся к алтарю, опустил голову на локоть, – заслушался. Остальные просто – ждали, когда (вероятно) просто это закончится.
Поярцков повернулся. По опыту, – а он в церкви уже лет шесть (с половиной; при его – восемнадцати – с половиной), – читали Евангелие. Он догадался. Когда читают Евангелие – останавливается исповедь. Это-то он знал. Заметил. «Забавно, – заметил он, – что только отец Вячеслав-то и слушает. Ему-то только это и надо, и – понятно. Он только распознаёт в этой “вязи” старославянской. «А как же другие: он-то уже – шесть лет ходит?» Отец Вячеслав слушал вдумчиво, спокойно, закрыв глаза. Его уважали, любили. В их городке – небольшом совсем – он, пожалуй, – единственный. (С кем можно «говорить». Пожалуй.) Благородный, со взвешенными суждениями, расторопный в движениях. Нравился «женщинам». А приход-то – … Вот и… «Для кого Евангелие? звучит… Только для отца Вячеслава это и надо».
Она так и не повернулась – девушка в джинсах голубых. Не часто… Высокая, стройная… Он ловил её… хоть лицо… Редко такая молодуха заходит. Церковь в центре. На площади. Ленина. Ничего не переименовали: так и стоит. И никто его и не «осквернял» даже: не писал, не писал. Церковь – на площади, центральной. В городе – всего три, церкви. Отец Вячеслав – для интеллигенции считается. За ним стояла – его – Эсфирь Израилевна. И её муж – Александр Евгеньевич. По «музлу» (музыкальная литература – предмет в училище). Ссорился. А вот – нельзя – перед причастием надо мириться, какая бы она не была… Приход один… Батюшка… Один! Значит, все они – братья-сёстры выходило… Если бы – Москва!.. – можно было бы спрятаться – в другом духовнике. А так, в их – Посаде – нет! нет!
Она повернулась! Миловидная, не злая, простой, не алчный взгляд, – с такой можно бы!.. А где ещё и встре..? где ещё и позна..? А здесь можно – через приход, отца… Это какой-то уровень доверия, общности.
Пробрало его сегодня впервые… так! Как электрикой! Как!.. будто Сам, Господь, – там, из алтаря… Реальность – причастия: Крови и Плоти! Христовой… Да и служил – «второй священник». Отец Павел (Васильчиков). Зануда и тупица – редкая – до того, что слушать можно, как пытку только: любой троечник начальной школы их городка изъяснялся яснее. Что понимали слышащие? А они и ждали просто. А он долго всё это делал, бесконечно прямо-таки. Пытал будто… Или искренне..?
«Страх Господень». Так говорят, а вот испытал – впервые… Это – Господь, Сам, – наполняет кровь его, плоть его Своей: Плотью!.. Кровью!.. Причастие через!.. Почувствовал эту – сакральность. Самая страшная тайна. Что бы ни было, как бы ни было; кто бы ни служил, как бы ни служил – Эта Тайна!.. Велика Есть!..
Он очень хорошо чувствовал присутствие Его. Этот озноб по телу и. Этот ток – неземной, происхождения не здешнего, – он очень хорошо это знал, чувствовал, понимал: Бог отвечает… При любом искреннем обращении: без слов, без поднятии глаз даже, без… без… без… При малейшем касании внутреннем…Бог отвечает. Плоть и Кровь – через минуты та, что взбираться будет по его сосудам, жилам… наполнит организм – Жизнью Живой! – от сердца!.. от сердца!.. Взбирающаяся по самым отдалённым и самым ослабленным артериям!.. Жизнь!.. Жизнь Живая!.. И Плоть!.. Плоть! Что наполнит плоть, тело его, помертвелое… Тканью Свободы и Любви! Любви Настоящей!..
Поярцков заметил её лицо. Оно было открытым, открытым, беззащитным, простым, как говорят. Он оглядывал всех, кто причащался… Да и тут!.. используя!.. Ведь – лицом!.. Лицом!.. И! – самое сокровенное виделось!.. На лице!.. Сияние вот это – ПРЕОБРАЖЕНСКОЕ!.. ПРЕОБРАЖЕНСКОЕ!.. ПРЕОБРАЖЕНСКОЕ!.. Он любил… (Да не он один…) заглядывать… следить… Лица!.. После!.. Причастия!.. И – человек – как-то был «тут весь» – в том, в этом – как отходил он!.. Будто и не!.. А! – будто: в вечность САМУ! Будто! Страшно! Страшно! И сладко!.. Блаженно!.. как-то!.. Блаженство! Это-то – и на лицах. Неземное; неземного происхождения; божественное. Лицо ведь не спрячешь тут. И глаза закроешь – не взлетишь ведь, всё равно! Перед всеми – всё равно! всё равно! всё равно! Беззащитна женщина, в первую очередь. Ей многократно труднее... скрыть блаженство это!.. «Это как при!..» – думал… «Как при…» – думал! «И, действительно, – блаженство! блаженство! – ВЫСШЕЕ! ВЫСШЕЕ! ВЫСШЕЕ! – как при… как при… как при…» – Поярцков! Поярцков! Он! – думал. Не… ошибался, думаю, хотя ему и – за восемнадцать только. Да, какое это имеет…
Они не… пересеклись… даже… взглядами даже… «Всё равно! Всё равно! Она!.. Будет здесь ещё! ещё! Наверное! Наверное! На!..» – ему так хотелось!.. хотелось!..
За ограждение его не пустили: «Колонна идёт!.. Пока колонна не пройдёт, не…», – мент. «Мент», – поднималось с груди. По площади шли – его, кажется, Училище? Неся что-то размалёванно-красное!.. Что-то жутко безвкусное. Что-то чёрно-страшное… К его дому его не пустили: «чтобы он не подмешался к колонне». Ненависть! Ненави!.. «До двенадцати – ни машины… ни – “домой”», – мент, капитан, что жил, кажется, рядом, в соседнем подъезде с ним, что-ли? «Капитан?» – спросил, – не узнаёшь? Я – Серафим Ильиничны сын, Поярцков, Поярцков Коля, восемнадцати… рядом! не?.. не?..» «Ну, что непонятного?.. я сказал?.. Колонна – видишь? Потом – ты».
«А, будь они все! И эти!.. И это!.. И эта!.. Да! что это за победа: тридцать миллионов… двадцать «гражданских»… сорок – «в лагерях». Да и – немцы – девять – тоже люди! Тоже, хоть и немцы. Враги. Так сказать. Считалось. Ещё – «западный фронт», тамошние «гражданские»… Сколько?.. Сколько?» – на ум и не шло.
«День скорби. День поминовения усопших. День памяти и молитв. Благодарности. Павшим. Всем погибшим. Защищавшим и защитившим. Усопшим. Насильственно угнанным. В рабство. В плен. В неволю: войны или тяжких смертельных работ. Всем – память. Стрелявшим и не. Убийцам в неволе и их жертвам поневоле. Выжившим и не. Воевавшим со всех сторон. Нападавшим и защищавшим. Детям и взрослым. Гражданским и военным. Разведчикам и контрразведчикам. Тем, кто наступал и тем, кто отступал. Память. Наша. И – венки. И – цветы. Солдатам и генералам. Адмиралам и сержантам. Старшинам и рядовым. Памятник – нашей живой веры. Веры в воскресение. И прощение. День величайшей трагедии человечества. День величайшей скорби. По убитым и убивавшим. День отмщения: выжившим и не. За кровь! Кровь! Нет, это не победа! Победа, – когда все живы!» – думалось…
+ 9 мая 2007 +