Мне всегда говорили, что завидовать плохо. Я давился своими грязными моментами совести или совестливыми моментами грязи – стыд рисовал картины Дали – такие же неподдельно оригинальные, образцово инновационные и всякие такие эпитеты, господа. Стыд мой выписывал круги по стадиону моей неуверенности в себе – и за каждую нечестивую мысль, со скоростью моего детского велосипеда проносившуюся в моем воспаленном сознании, я получал пинок по тому самому месту, которым заканчивалась жизнь тех людей, которые смели кому-то завидовать – это мне maman так говорила, господа.
Однажды я решил твердо и непоколебимо, будто гвоздь в мозги себе вбил и еще табличку на нос повесил – «Я больше никогда не буду никому завидовать!». Но я то знал, господа, насколько слепы зрячие люди и что они скорее увидят параллельные прямые в пространстве, чем эту самую табличку на моем носу, поэтому я оживленно спешил указать каждому встречному и поперечному что там написано и как оно относится лично к моей персоне. Речи были экспрессивными невероятно, жестикуляция превосходила лучших дирижеров мира, а энтузиазм доводил меня до такого состояния, что я просто срывал с себя табличку и бился в агонии, размахивая кулаками в направлении прохожих.
Все бы ничего, господа, но один случай перевернул мою чашку с кипящим сознанием прямо на стеклянный пол моей реальности – она, черт ее возьми, оказалась такая же хрупкая, ка те сервизы из хрусталя, которые я имел удовольствие бить, будучи маленьким kinder.
Как-то раз я стоял на центральной площади города, и агония моя была уже вполне ожидаема и вполне закономерна для окружающих. Но кто мог тогда догадываться, что моя независть о стены дома оттолкнется и вдарит в лоб виновнику ежедневного торжества?..
Пара завистливых ненавистников яро бороться стала с моей независтью, позволяя своей зависти говорить открыто, что моей независти не существует вовсе и все это придумки умалишенного messier. Ну, тут все дело и решилось – моя агония уже успела дойти до состояния кондиции, и я слабо соображал, что вообще происходит вокруг, отдавая кулачками своими хиленькими все душевное воодушевление и не особенно замарачиваясь на смысле происходящего. Колко поддели меня тогда мои ненавистники:
- И как не позавидовать такой независти? – и сжали огромные свои кулачища, от хруста которых полопались ушные перепонки у моей maman, господа.
Мой голосок хрипленький громогласно прозвучал на площади, отдавая эхом протяжным в каждый уголок города:
- И, правда, как не позавидовать? Я вот, господа, завидую своей независти, и что с того?
А что было дальше, господа, даже рассказывать не хочется. Ни про то, как смеяться начала вся центральная площадь, ни про то, как maman моя покраснела, совсем как маринованные помидоры в нашей кладовке, ни про то, как ненавистники те ждали моей реакции, поглядывая на меня так же тупо, как тупо смеялись все остальные – ни про что из этого рассказывать просто не имеет смысла. И даже про то, как сдачи я им не дал - ни морально, ни физически, ибо maman моя всегда говорила, что месть и злоба – худшие враги добродетелей после зависти – об этом я уж точно умолчу в своей рассказе. На этом, господа, пожалуй, все.
Эпилог.
В общем, моя независть сделала из меня полного придурка.