по дороге на казнь

 


Путь к эшафоту занимает несколько минут. Из камеры до помоста рукой подать.
Иван всматривался в железную дверь, его взгляд, будто призрак, проникал сквозь нее и скользил вдоль коридора, а дальше - в каменный двор, где брезжил рассвет, и наливалось с ним тело узника свежестью утра, и обретала душа мятежная призрачную надежду, что взойдет солнце и наступит покой. Он невольно усмехнулся своим мыслям: да, я скоро умру, а солнце взойдет и все будет, как прежде, и кану я в Лету, и будто не было меня.
Снаружи забряцали ключами, Иван несколько очнулся от забытья и тут же устыдился себя.
- Боже, о чем я думаю?  Нет, как прежде уже не будет…
Он улыбнулся и отошел от двери.
Чувствовал ли он страх перед смертью, скорее нет, наверно лишь сожаление о том, что многое еще не успел сделать.

Они ждали мальчика - их первенца. Сколько ночей тревожных просиживал Иван у кровати Маруси, когда она была на сносях? И, сколько радости было в ее глазах, когда проснувшись, Машенька видела его перед собой с охапкой цветов, наспех нарванных по утренней росе?
- Ванечка! – восклицала она - восклицала голосом, чуть севшим со сна, - я тебя очень люблю, а Митенька наш... Вань, погладь вот тут... слышишь, как он шевелится.
Иван в такие минуты с особенной нежностью смотрел Машеньке в глаза, потом приникал ухом к ее теплому животу и подобно снежинке, упавшей на ладонь, таял и растворялся в них...

Дверь, окованная железом, отворилась – распахнулась легко, будто смазываемая ежедневно гусиным салом, и будто весу в ней не пятнадцати пудов. Ерофей, старый служака, учтиво кашлянул, ибо подопечный стоял лицом к окну.
- Пора Иван Тимофеич, люди ждут-с.
Узник повернулся и непринужденно улыбнулся.
- Доброе утро! – поздоровался он с охранником, - ну веди на свет божий, Егорыч.

Надзиратель посторонился, пропуская арестанта вперед себя, еще раз кашлянул для порядка и тихо, будто сам себе заметил:
- Руки назад… для закону трэба.
Иван привычно завел руки за спину и сцепил их.

Они шли по узкому коридору, тусклый свет едва пробивался сквозь мутные стекла тюремных ламп, и оттого очертания предметов приобретали причудливые, а то и уродливые формы.
Бак с водой в углу продола напоминал Ивану жирную торговку на базаре, он даже отчетливо разглядел ее усатое лицо. А коридорные вдоль стен... и не коридорные вовсе, а столбы верстовые - стояли, как вкопанные, а в верхней их части, странно были окрашены в кровавый цвет.
Иван шел легко: пружинил шаг и будто готовился вот-вот перейти к бегу.
Его тело было на редкость собрано, а дух его – непокорный, несломленный годами тюрьмы, так и веял вокруг – почти зримый, осязаемый, он плотным кольцом окутывал все живое так, что оно робело и замирало в почтительном молчании пред его триумфом.

Наконец, наружная дверь.
Вместо солнца моросил дождь, а ветер сразу пронизывал до костей.
Иван на секунду остановился и глубоко вздохнул, конвоир замер на мгновение.
Арестант огляделся и расцепил руки.
- Бежать! – вдруг мелькнула мысль и нестерпимо, до боли, крохотными молоточками застучала в виски, и все сильней, и сильней…
Иван неожиданно повернулся, охранник, всего в шаге от него... смотрел спокойно и даже чуть-чуть улыбался.
- Ну, куда ты дуралей? – прочитал арестант в его взгляде и улыбнулся в ответ:
- А ты бы не подумал?
- Не знаю, - молча, пожал плечами Егорыч  и уже вслух приказал: - ступай.

Иван развернулся, и твердо шагнул навстречу своей смерти – шагнул, ничуть не колеблясь, как привык - не колеблясь делать все в своей жизни.

Маруся тихо застонала от нестерпимой боли внизу живота и, ойкнув, стала оседать у ворот на сырую землю. А осенний ветер, трепал ее волосы, норовил пробраться внутрь ее одежды, норовил украсть ее тепло, а она только поплотнее запахивала короткое пальто и приговаривала:
- Никому не отдам, потерпи сынок, еще немного… отец там, за стеной, он ждет нас, он любит нас, - а дождь то ли смывал с ее лица слезы, то ли плакал вместе с ней…

-Бабы, да она рожает…