Фильм состоит из двух частей. В первой части перед нами предстает охотник Дерсу Узала во всем своем великолепии: он умный, находчивый, добрый и т.п. Он – само естество, естественным образом существующий как часть природы. Для него и стихия – не стихия, не бедствие, а естественное для него самого – разного, неожиданного, и в этой неожиданности вечно пребывающего. Дерсу здесь прорисован частицей бытия, самим бытием (греки сказали бы фьюзис) как оно есть.
Во второй части мы видим, как на фоне прежнего блеска Дерсу возникают элементы отчужденности в небытие, в нем стали проявляться определенные недостатки как охотника. И не то чтобы у него раньше не было ничего подобного, что стало появляться теперь. Например, ведь и раньше он мог промахнуться мимо цели. Однако чувствовал он себя при этом совершенно свободно и не делал из этого трагедии: промахнулся и промахнулся, всяко бывает. Теперь же он стал осознавать свою ущербность, и с этим осознанием пришло ощущение отчужденности от того мира, в котором он жил. Осознание ущербности породило границу, разделившую его и тайгу. Это четко прослеживается в сцене, когда он выстрелил в тигра, в которого, по его, охотничьим, законам стрелять нельзя, а затем понял, что совершил ошибку. Он вдруг промахнулся в зверя и понял, что промахнулся. Осознание своей конечности и ограниченности привело его к страху, что он не сможет жить в тайге. Этот страх и вытолкнул его оттуда, удалил из своего собственного места обитания.
И вот этот охотник сидит в городе, в четырех стенах и не знает, что ему делать. Он растерян. Он – сам не свой. Он – уже не он, не тот, который был, он уже другой. Осознание этой раздвоенности мучает его. Кто он? Тот, кто частица вселенной, или тот, который сидит на кровати, ограниченный правилами, совсем не похожий на себя? Он – часть этого мира или не часть? Наконец, после некоторых раздумий и колебаний, он решил, что он – часть мира и возвращается туда, откуда пришел – в тайгу. Но возвращается-то он не вполне прежним, не таким, каким он был в начале – просто живущим в этом лесу и не отличающим себя от него. Возвратившись из города, он приносит с собой результат раздумий о своей ограниченности – новое ружье. В результате, из-за этого дорогого предмета его убили. Охотник, некогда неотличимый от окружавшей его природы, от живого бытия, умер, стал ничем. Остался лишь его посох – символ его вечного хождения. Хождения где? – вблизи бытия, в отдалении от него.
Так рассуждения о своем единстве порождают нарушение этого самого единства, а рассуждения о своей причастности к бытию уничтожает эту причастность и ввергает в бездну ничто. О бытии нечего рассуждать, в него надо быть просто вживленным.