МЕСТНАЯ ФАМИЛИЯ
1
Деревня Калашкино слабо мерцала тремя уличными фонарями крохотной, едва заметной точкой в центре России. Столбы чуть ли не до половины замело декабрьским снегом, который под Новый год, как всегда в этих местах, даже и в кромешной темноте, когда пурга тушила фонари, переливался волшебными блестками, будто посыпанный мелким битым стеклом. Морозило легко, и деревенские при тусклом свете фонарей бегали друг к дружке в гости или по делу. В этот вечер беготни по дворам было больше обычного, и густой пар из-под толстых от ватной обивки дверей то и дело вырывался наружу, отчего пороги леденели и мужики ругались на баб, так как им утром предстояло эти наледи сбивать топорами и лопатами. А кому хотелось ишачить еще и перед работой?
Но женщины не унимались. По Калашкину летел слух – кто-то из стариков Калашниковых помирает. Деревня пребывала в волнении - сразу было и не разобрать, кто задумал идти на тот свет : здесь проживало несколько семей Калашниковых. Фамилия-то была местная, хотя и привозная. К примеру, Григорий Калашников приехал сюда в пятьдесят третьем после отсидки за побывку в немецком плену. А Артемий Калашников учительствовал тут еще до войны, переехал из соседнего района. А Михаил Калашников прибыл как двадцатипятитысячник поднимать колхозы в их Зареченском районе. Этот, правда, вскорости удавился, говорили, от тоски по городу, но его дети тут прижились. А внук Мишка Калашников работал участковым и был грозой всей округи. Еще проживал Федор Калашников, отец знаменитой председательши Валентины Федоровны. Она когда-то работала в самом бедном зареченском колхозе председателем. Но недолго. Однако успела накопить деньжат и выстроила в родной деревне себе двухэтажный дом. А отец ее в тот дом идти жить не хотел, обитал на отшибе, в зачуханной избушке. И тому была своя причина.
2
Очень любил Федор Калашников женщин. И хотя исполнилось ему уже восемьдесят три годка, проходу ни молодым, ни старым не давал. Любил он их не на шутку, так, что, побывав даже по великой пьяни хоть раз у деда Федора, по второму разу к нему идти никто не хотел и за магазинную поллитровку. Беда была в том, что сильно дед увлекался во время своих любовных игр, до того, что, взобравшись на женщину, не слезал с нее несколько часов кряду. Да лежал на ней не просто так, подремывая, а усердно исполняя свою мужскую работу. Пока баба под ним не начинала выть, а потом и кричать во весь голос, так что на деревне всем слышно было. Случалось, приходилось Валентине Федоровне стаскивать папашу с бедолаг, легкомысленно поддавшихся на уговоры неугомонного старца.
На днях , зайдя в дом отца, чтобы убрать перед праздниками, она застала именно такую картину. На грязном полу дед Федор почти до смерти замурыжил бабу Катю Калашникову, которая время от времени перебиралась на житье к соседу от зануды-сына, не позволявшего ей прикладываться к чарке. А выпить баба Катя любила смолоду, еще с военного времени. Когда осталась одна без мужика с четырьмя детьми на руках. Троих тогда похоронила и супруга, без вести пропавшего, с войны не дождалась. Вот и утешалась на тяжелой работе в песчаном карьере стаканчиком первача собственноручно сваренного из свекольной браги. Ходила для утешения по вечерам к Федору Калашникову, которого некоторые по ошибке считали ее кровным братом. По молодости и по пьяному делу Катерина как-то выносила неуемную любовь Федора. А с годами стала от него прятаться. Но если уж попадалась к нему в руки где-нибудь в огороде, то приходилось ей туго. Долго после того ходила Катерина, растопырив ноги, зажимая мокрую – для охлаждения потертых до крови мест - простую холстяную рубаху. Взрослому сыну Кольке было стыдно за мать, и он беспощадно гонял деда Федора от своего дома. Но настырный старик так и норовил подкараулить его старуху и затащить в свой гадюшник на стакан самогону.
Вот вошла Валентина Федоровна в дом, а там посредине мусорной кучи орет не своим голосом баба Катя. Дед же знай себе елозит по старухе – туда-сюда, туда-сюда… Схватила дочь отца за плечи и пихнула его в сторону. А силушка-то у не мерянная, отцовская, и полетел дед Федор к чертовой матери под кровать да и застрял там. Тем временем Валентина Федоровна вытолкала воющую бабу Катю за дверь и позвала отца из-под кровати. Строго так позвала, и отец выкатился, намотав на голову кружевной подзорник. Так и стоял перед дочерью с замотанной старыми желтыми кружевами головой и слушал. А она приказывала ему перебираться к ней на окончательное житье.
Спорить было невозможно – у Валентины власть. Она и их участкового Мишку Калашникова позвать может. А у того разговор короткий – за шиворот и в каталажку. Дед Федор стал разматывать с головы кружево и что-то промычал. Дочь не расслышала, но подумала, что старик упирается, и выбежала, хлопнув дверью. «Все, за Мишкой участковым побежала»,- обреченно подумал дед и стал натягивать фуфайку. В деревенской каталажке на опорном пункте, по рассказам ее завсегдатая , куриного поджигателя Леньки Калашникова, и зимой и летом холодно и нет никакой постели, только голый топчан. Один на всех. Кто-нибудь спит, остальные ждут очереди. Дед Федор поежился, матернулся и сел на табурет ждать участкового.
3
Баба Катя после такого скандала приплелась домой в расстроенных чувствах и сразу прикорнула подремать на своей кровати, которую ей поставил сынок в темной, без окон, каморке рядом с кухней, как только женился. Ну а как иначе ему было поступить, когда невестка принесла троих погодков? Двух ребят и девчонку Майку…
Баба Катя тяжело вздохнула и с трудом повернулась на бок, лицом к стене. Ей было очень стыдно за свое гощенье у Федора – ведь внучка нынче выходила замуж. Свадьба в дому гудела, как распаленный паровоз, полы ходили ходуном от плясок. Эта свадьба и попутала бабу Катю – выпив водочки, впала она в забытье и в слабости попалась в руки Федору, который как раз и сторожил девок у калитки, да выловил случаем ее, пьяненькую!
Вдруг старуха услышала, как в каморку кто-то скребется. Но поворачиваться и смотреть было тяжко – все тело у нее ныло, голова кружилась. На постель, не отвернув старого лоскутного покрывала, сели две девчонки, Майкины подружки. У старухи засвербило в носу от резкого запаха заграничных духов. То ли ландыш, то ли фиалка распустили весенний аромат. У бабы Кати аж сердце прихватило от тоски по весне, по зеленым нежным ветками черемухи в лощине, откуда она таскала в войну хворост для печки. Делая короткие передышки, рвала белые ландыши, прятала на груди в телогрейке и несла домой. Ставила в граненый зеленоватый стакан толстого стекла и не могла надышаться лесным духом.
Девчонки без умолку , наперебой, рассказывали о своих парнях. Как целуются, как обнимаются, прижимаются этим местом…
-А меня, если не дам, с кровати скидывает,- хохотала одна.
-Да так же убиться можно, -сочувствовала другая.
-Так уж и убиться, скажешь – с кровати-то?
-Ну а синяки остаются?
-А как же! - девка с гордостью стала заворачивать подол шуршащего коротенького платьица.- Только бы мать не увидела, начнет кудахтать и еще добавит…
Тут баба Катя впала в забытье и больше не очнулась. Девчонки убежали танцевать, сын Колька заглянул было к матери, хотел позвать е к столу, но, увидев, что спит, не стал будить. Свадьба шумела до утра. Баба Катя спокойненько лежала на боку на кровати в своей темной каморке и никому не мешала. Уже к обеду невестка увидела, что свекровь померла и закричала на все Калашкино не своим голосом. Потому что жалко было, и так полагалось оповещать деревню, что в ней покойник.
4
Дед Федор в это время сидел в калашкинской тюрьме и ничего пока не знал о кончине его старой приятельницы Катерины Калашниковой. Соседом по единственным нарам у него был Ленька - куриный поджигатель. Звали его так потому, что он после каждой ссоры со своей сожительницей бежал поджигать чужие сараи, где сгорали ни в чем неповинные куры. Ленька нигде не работал, а кормил сожительницу и прижитых с ней детей тем, что промышлял на охоте в здешних лесах. А свою зарплату его Манька до копейки отдавала пострадавшим от ее куриного губителя.
Ленька и дед Федор сидели на полу , не ложась на деревянный топчан из взаимного уважения. Так здесь было всегда, если в камеру попадали только калашкинские. Никто не мог выказать неуважение к другому, и топчан всегда пустовал. Потому его даже и не застилали никогда.
Ленька рассказывал про охоту и про зверей.
-Вот бобра ты видел когда-нибудь? То-то. А я – сколько хошь. Сижу в кустах, а он шипит. Только деревья валятся. А плывет - только голова видна. Шерсть на нем коричневая, сам с маленькую собачонку, ну побольше кошки. Ох, дедуля, голубчик, красота в лесу какая – хоть картину пиши. Вот возьми дятла. Ты думаешь, он только серый? Нет! Он и красный, и синий и зеленый бывает. И долбит, долбит – аж щепки летят. И ведь все вниз головой. Как это у него голова-то не заболит ! Да, вот и не кружится голова-то… Ну кабаны еще – такие звери, жуть! А знаешь, как кабаны-секачи защищаются от волков? Маленький застрянет в снегу, не может выбраться, кувыркается, как неваляшка. Тогда секач идет, прокладывает дорогу, а сам становится к волкам головой. Видел, какая у него голова? Он все больше головой работает. В ней у него вся сила. Но и спиной, хребтом бьет. Одного сечет волка, второго, а потом стая его одолевает. Но семья уходит…
Они с дедом Федором сидят на корточках, облокотившись о теплую батарею отопления и дымят вонючими дешевыми сигаретками. Ленька длинно сплевывает и говорит:
-А ворону есть нельзя, пух у нее и дух идет…
-Да…- в задумчивости кивает дед.- У меня вот тоже случай был в лесу.
Куриный поджигатель с удивлением смотрит на Федора. А тот продолжает:
-Пошел летом по грибы нонеча, да на высоком пне увидал совенка. Сидит неподвижно, ну тебе статуй. И голову не повернет. Ну точно леший. Аж страшно подходить. Но я не забоялся, схватил его и домой приволок. Оказывается, глаз у него больной, какая-то птица выклевала…
-Ну а как же!- встрепенулся Ленька,- птицы сову не терпят. Ждут, когда днем эта хищница ослепнет, и окружают. Я сам видел – сороки соберутся и орут благим матом, ну что наши бабы на ферме. А потом налетают и до смерти заклевывают.
-Да ты что?- удивился дед.- То-то я смотрю, наутро, как я этого совенка домой принес, сороки вокруг на деревьях собрались - тьмища. И орут. Ну что есть бешеные.
-Заклевали? – с интересом спросил Ленька.
-Кого?
-Птицу твою, кого же еще!
-Да нет, через стекло как заклюют. Только все крыльцо обосрали. Со злости, стало быть.
-Ну как есть,- подтвердил Ленька.
И тут дверь открылась, участковый Мишка Калашников сказал:
-Выходите оба. За тобой, дед, дочь пришла. А у тебя, куриное горе, жену рожать увезли. Беги домой, к детям. Да смотрите у меня!
-Сначала отца сажает, потом приходит, нате вам, папаша, свободу,- ворчал дед Федор,- а может, мне здеся лучше?
Куриный поджигатель, униженно выражая благодарность Мишке Калашникову, помчался домой, вихляя тощим задом.
5
-Ну, натворил делов?- строго спросила дочь у деда Федора?- Замучил человека до смерти? Померла твоя подружка !
-Какая такая подружка, чего огораживаешь?
-А баба Катя скончалась , вон уже и гроб из столярки привезли. Я шелку на обтяжку дала. Твой грех-то,- утерла набежавшую слезу дочь.- От людей не знаешь, куда глаза деть, стыдно, папаша, все не уймешься!
-Что это, и вправду Катька откинулась?- удивился дед Федор и понурил голову.
-Правда, уж вся деревня там. На похороны пойдешь или только на поминки?
-Да надо бы идти, попрощаться,- пробормотал Калашников,- Колька не прибьет, как считаешь?
-А ему что до материных дел? Померла себе, значит, пора пришла.- Валентина Федоровна тихо завыла от жалости к отцу и в уме быстро прикинула, сколько еще там вишневого шелка осталось в шкафу? Когда-то эту материю она в своем колхозе распорядилась купить для плакатов. Но ткань как-то завалялась, забыла про нее Валентина Федоровна. А потом уж никому плакаты про ударную работу в колхозе стали не нужны, и сам колхоз оказался без надобности. Так и остался шелк лежать в шкафу в дому у бывшей председательши.
-Пойдем, умоешься у меня да переоденешься. Нельзя же на похороны в телогрейке рваной идти,- сказала она и повела отца по узкой дорожке мимо милицейских елок к себе домой.
Пока хлопотала с чистым бельем да с горячей водой в тэне для ванной, не заметила, что отец куда-то запропастился. Вошла в комнату, а его и след простыл. Накинула Валентина Федоровна тулупчик и побежала на край деревни за непослушным родителем. Вошла в его хибарку и сквозь морозный пар, ворвавшийся за ней с улицы, увидела, что тот лежит посреди избы на грязном полу, где еще недавно утюжил бабу Катю, и руки на груди крестиком сложил.
-Ты что это?- крикнула дочь, - а ну вставай, мучитель!
Но дед Федор даже не шелохнулся и глаз не открыл, только прошептал:
-Помираю я, дайте покою…
И без того расстроенная похоронами бабы Кати Валентина Федоровна прямо-таки взвыла и побежала на улицу, голося на всю округу. Поскольку дом бабы Кати был по соседству, и во дворе там толпился народ, то все услышали, как голосит бывшая председательша. Толпа стала медленно переливаться за загородку к дому деда Федора. Вскоре набилась полная изба. Бабы охали и качали головами, мужики подняли деда и уложили на кровать. «Что за напасть на деревню, оба покойника сразу…» Дед, между тем, тихо лежал на кровати с грязными подзорниками и не реагировал на присутствующих. Но очень хорошо слышал, о чем они говорили. Бабы уже расселись по углам и вели тихую мирную беседу. Настя Бабахина рассказывала:
-Ой, как брат-то у нас болеет, прямо горе! Все время за голову держится и на вещи прямо бросается, ну что тебе Шарик во дворе. Как-то вижу, вату в ведре с водой топит - звенит, говорит, вата. Потом в том же ведре стал радио топить, тоже звенит. Так и все бы утопил, да я отняла, а мужик мой его связал да в больницу и отвез. Врач сказал, что будто бы от одиночества с ума брат сошел. Жениться ему, мол, надо было, когда еще молодой ходил. А он все один да один… Вот и зазвенело у него.
-Да, беда…- в задумчивости сказала Любовь Ивановна из местной бухгалтерии.- Много они врачи понимают. Вот мне какие только лекарства не прописывали, а низ живота прямо разрывается, может, и рак…
-Тьфу ты,- перекрестилась Настя Бабахина,- скажешь прямо, аж мурашки по телу и у самой низ живота заболел.
-Да ладно,- махнула рукой Любовь Ивановна,- чего уж там, я готова…- и заплакала.- Я даже готова и навозом лечиться, мне бабка одна, хорошая знахарка посоветовала. Говорит, рак конской навозной жижей лечить самое то.
-Это как?- испуганно спросила Бабахина,- подмываться, что ли?
-Зачем?- усмехнулась грустно Любовь Ивановна,- пить…
-Пороть вас надо было лучше вашим мужикам, вот что,- вдруг слабо проговорил дед Федор со своей кровати. Но руки так и держал крестом и глаз не открывал.
В избе стало тихо. Потом бабы разом повскакивали с табуреток, забыв про боли в низу живота, на которые только что жаловались, и подались вон из избы. На пороге дружно сплюнули и пошли за загородку на соседний двор, сидеть с покойницей. За ними вышли, посмеиваясь, мужики. Валентина Федоровна с пунцовыми щеками стояла у изголовья постели и стыдила отца:
-Опять опозорил, папаша, ну сколько мне еще от тебя терпеть? Вставай, и пойдем сейчас же мыться! Вставай, я тебе говорю!
-Не пойду я к тебе, мне там неудобно. Я здеся, в корыте помоюсь и к Катьке пойду.
-Да ночь на дворе, куда ж ты, на ночь?- подозрительно спросила Валентина Федоровна.
-А оно самое то, ночью-то все разбегутся, вот я и посижу. Сейчас никто сидеть не хочет. В полночь разбегаются и не читают даже. А я и один посижу, мне что, я покойников не боюсь…
-Ладно, - подумав, согласилась Валентина Федоровна,- мойся и иди уж. В самом деле, поможешь Кольке-то. А то и вправду сейчас по ночам с покойниками не сидят. Самому ему, что ли, сидеть? Иди…
6
Дед Федор, вымытый и одетый в чистое, чинно переступил порог дома Катерины Калашниковой и прошел в большую комнату, где на двух табуретках, накрытых полотенцами, стоял вишневый гроб. Дед подошел поближе, взглянул на старинную подругу, перекрестился, постоял и отошел в сторонку. В комнате еще толпились люди, но близилась полночь, и все заспешили по домам. Засобиралась и бабка Матрена, читавшая Псалтирь у изголовья покойницы. Она стояла на коленях, и голова ее почти касалась головы покойной. Стояла так бабка Матрена потому, что давно уже у нее отнялись ноги, и ходить она могла только коленками. Мужики в мехмастерской вырезали из старых шин ей по куску на каждую коленку, она привязывала эти «лыжи» и так колесила по деревне и даже ездила в город летом и просила там милостыню. Зимой бабке Матрене было холодно стоять на коленках на снегу, хотя и прикрывали их ее «лыжи» из протекторов, поэтому она в это время жила дома и зарабатывала тем, что немножко кое-как ворожила и читала Псалтирь по усопшим.
-Посидеть бы мне, на стульчике,- утирая потный лоб концом черного штапельного платка, робко сказала бабка.
Но дед Федор как будто не расслышал. Он не собирался возиться здесь с Матреной, усаживать ее на стул. Дело это было очень хлопотное – ведь усаживать ее нужно двоим, а то и троим мужикам. Да к тому же, сидела она препохабно, задрав свои шины кверху. А зачем такое делать при покойнице? Срам, да и только!
Из тихих разговоров за спиной дед Федор уловил, что Кольки дома нет, он еще днем уехал в райцентр за продуктами для поминок и вернется только утром. Дед приободрился и махнул старушкам по-хозяйски:
-Ступайте, ступайте, не суетитесь, сам посижу.
Те согласно закивали и засеменили к широко распахнутым в комнате дверям. Бабка Матрена тоже покатилась на выход, оставив открытый Псалтирь у изголовья покойницы. Вскоре в доме остались только невестка бабы Кати, ее внучка Майка с мужем, попавшим со свадьбы прямиком на похороны и потому пребывавшим в растерянности. Все очень устали и вскоре разошлись по комнатам спать. Дед Федор сидел неподвижно в сторонке на своем стуле. Но как только все разошлись, встал. Поставил стул рядом с гробом и уселся, положив руки на край , где ярко горели свечи. Вот за ними нужно было внимательно следить и вовремя менять. На это, собственно, и подряжался дед Федор, когда изъявил желание сидеть всю ночь с покойницей.
За окном стояла морозная ночь. Сверкал битым стеклом предновогодний снег. В доме удушливо пахло елкой, которую срубили Николай с зятем, но не для праздника, а для того, чтобы укрыть могилу матери еловыми лапами. Так испокон века делали в их Калашкине. Было так тихо, благостно от церковного запаха горевших свечей. Дед сидел, облокотившись на гроб, и о чем-то думал. А вскоре голова его склонилась на руки и он уснул сладким сном. И приснилось ему, что он маленький мальчишечка пляшет под елкой, а свечка упала ему на голову и жжет…
-Дед, вставай, окаянный, ты живой?- толкала его, задыхаясь от дыма , Майка. Мать ее носилась по дому, гремя ведром, одно она уже вылила на тлеющую покойницу и побежала за другим.
Дед Федор очумело озирался и не мог понять, что происходит. Майка подхватила его под руки и потащила к двери. Выпихнула на крыльцо и побежала обратно. Прокашлявшись и отдышавшись, дед Федор понял, что сжег ненароком покойницу. Он слышал, как кричала ее невестка, что платье сгорело, надо снова бабу Катю мыть и обряжать. Дед, как был в пиджаке, так и побежал к себе в избушку огородами. Да все ему казалось, что вот-вот прибежит Колька с колом и отходит его за милую душу за то, что так паскудно надругался над Катериной…
Но и домашние, как огня, боялись хозяина. Поэтому к его приезду в доме был полный порядок, а покойница, обмытая и переодетая, как ни в чем не бывало, лежала в гробу.
Дед Федор на похоронах не был. И еще долго сидел в своей избе один, никому не открывал, даже дочь прогонял. Так что еду и выпивку она оставляла ему на обледенелом пороге.
7
Лишь к весне он опомнился и стал выходить на улицу. Хотя и опасался, что и его начнут в Калашкине звать поджигателем, как Леньку. Но, оказывается, в деревне никто так и не узнал, что в доме Кольки Калашникова во время похорон был пожар по вине деда Федора. Домашние скрыли этот факт ото всех, и дед осмелел и снова заманивал к себе баб на стакан водки, покуривая с мужиками возле магазина. Солнце пригревало все сильнее, и деревенские засобирались в райцентр за покупками. Кому нужна была верхняя весенняя одежка, кому туфли, кому ботинки со шнурками. К восьмому марта все хотели быть нарядными. Засобирался в райцентр и дед Федор. Нашел свою капроновую куртку, кепку и утром отправился на автобусную остановку, где уже толпился народ. Косясь как-то вбок, в сторону дальней фермы, поздоровкался со всеми и присел на скамейку.
-Всю нужду отморозишь, дед!- крикнула ему Настя Бабахина,- рано еще на скамейках-то сидеть…
-Свои принадлежности береги, смотри, чтобы не отпали,- буркнул он в ответ, и вокруг захохотали.
Громче всех смеялась Майка, внучка покойной Катерины. Она собралась в райцентр одна, без молодого мужа, которому тоже были нужны обновы, и Майка очень волновалась, что не сообразит с размерами.
Подкатил желтый автобус, за рулем сидел красивый калашкинский мужик Витька Калашников. Двери со скрипом разомкнулись, и народ стал тесниться, каждый старался попасть внутрь вперед других.
-Не толпись, народ, только бока друг дружке намнете,- смеялся Витька.
-А ты переднюю-то открой,- закричала Настя Бабахина.
-Ч-час, прям для тебя персонально и отворю,- усмехнулся Витька,- в зад войдешь, не маленькая…
Народ заржал, Настька обиделась и заработала локтями еще сильнее, надавив на грудь деда Федора, который уже суетился позади нее. Тот охнул и выматерился, но не отстал и протиснулся вслед за Бабахиной, засеменил на заднее сиденье.
Заметив среди толкущихся у автобусных дверей Майку, Витька вдруг передумал не открывать переднюю дверь и крикнул :
-Эй, сестренка, давай ко мне, на переднее сиденье. Веселее ехать будет.
Майка оглянулась на Витьку и пожала плечами, усмехнулась:
-Нашел тоже сестренку, прям уж…
-Да иди, залезай, пока я добрый,- приставал Витька, и глаза у него маслились.
Исподтишка оглядев толпившихся калашкинцев и убедившись, что им не до нее, Майка потихоньку выпросталась из толпы и подошла к передней двери. Она тут же с треском распахнулась, и народ с удивлением уставился на Майку, которая, задрав узкую юбку, уже карабкалась на высокую ступеньку. Тут же крайние в очередь к задним дверям кинулись было за ней, но как только аккуратный Майкин зад втиснулся в половинку раскрытой двери, она захлопнулась перед носом других желающих.
-Садись,- хлопнул по мягкому сиденью кресла рядом с водительским Витька.
Майка села, узкая юбка поднялась, показались круглые коленки, обтянутые тонкими черными колготками. Витька кинул туда взгляд и заботливо спросил:
-Не заморозишь свою красу?
-Да что мне будет,- хохотнула Майка, покраснев,- привычные мы…
Народ в автобусе шумел, и никто не слышал, о чем переговариваются Майка и шофер. Дед Федор занял место сзади, где ему жучил ноги невыносимым жаром мотор. Вместе с ним на эти же места плюхались с размаху девки и парни. К деду пристала Настя Бабахина:
-Ну ты посмотри, опять в цветник залез. Дед, иди вперед, там места для престарелых и инвалидов. Пусть сюда Майка перебирается, а то впереди всю задницу отморозит… Или опять собрался кого сосватать?
-Мне-то что,- бормотал уставший дед,- пусть морозит. Мне здесь хорошо, отцепись, крапива!
Ребята и девки, одетые по-городскому, налегке, в тонких брючках, в курточках до пояса, у иных даже голые пупки торчали из куцей одежки, жались друг к дружке, стараясь согреться с утреннего весеннего морозца, так что дед, которого ненароком зажали, задергался, запихался острыми локоточками. Молодежь пересмеивалась.
8
Тронулись. Через несколько минут в автобусе стало тихо. Народ подремывал, разомлев в тепле. Ленька – куриный поджигатель- тихо жаловался Любови Ивановне из бухгалтерии:
-Горе-то какое у меня – на днях лиса укусила!
-Да ты что?- встрепенулась задремавшая было женщина. - Как же это она тебя?
-Прямо через рукавицу, дырка там была, жену все просил – зашей, зашей от греха. А она никак, мол, некогда. Вот и случилось. Хотел ей же на шапку словить. Сама в руки шла, голодная, тварь, так и лезет, так и лезет. Но только успел ухватить, как она – цап. Так грызанула, до крови, сволочь рыжая!
-Леньк,- хохотнула , проснувшись, Бабахина,- а не чернобурка ли тебя тяпнула в дальних лагерях? Признайся, черт хитрый. Ты, что теперь с кур на лис фермерских перешел? Смотри, сшибут они тебе башку!
-Да ты что городишь?- возмутился Ленька,- мне даже уколы наш фельдшер делает в живот, смотри сама,- и он поднял свитер, расстегнув куртку. Живот и в самом деле был весь вымазан йодом.- Да не пью при том из-за этого сейчас. Ни грамма.
-И вправду, смотри, страдалец!- изумилась Настя и вдруг с чувством сказала,- вот бы моего какая бешеная лиса укусила, может, тоже пить бросил…
Ленька хмыкнул и закрыл живот свитером. И тут к его уху нагнул голову сидевший сзади незнакомый толстый цыган с угольно-черными усами и сальными волосами и сказал:
-Я вот все езжу, езжу по вашим местам, ищу человека…
-Какого такого человека?- живо поинтересовалась Бабахина.
-Такого. Который мой дом поджег… Найду – зарежу.
Ленька побледнел и даже головы к говорящему не повернул, вроде и не слышал. А цыган продолжал:
-Живет с моей женой один в городе, вот и поджег, наверное, по злобе, думал, и меня спалил. А я - вот он, живой, еду как раз к жене.
-Зачем же?- поинтересовалась Любовь Ивановна, косясь на Леньку.
-А страховку за дом у нее возьму и новый построю. Но хахеля ее все равно найду и зарежу,- твердо сказал цыган и пошевелил рукой в кармане брюк.
Ленька низко нагнул голову, съежился в своей легкой одежонке, свернулся в калачик, ну тебе подросток, притворился крепко спящим и ни разу до города глаз не открывал.
9
Майка оживленно беседовала с водителем. Витька расспрашивал, за какими покупками она едет в райцентр и сам хвалился, что собрался жене весенние сапожки приобрести.
-Нога у нее побольше твоей,- все бросал он косяка на колени попутчицы,- жаль, а то бы примерила…
-Да продавщица примерит, найдешь кого-нибудь,- смеялась Майка.- И так, по размеру возьмешь, может и налезут…
-Может и налезут, а если нет?- игриво спрашивал Витька, и Майка понимала, что он имеет в виду вовсе не сапоги…
-А твоему-то налезут ботиночки?- продолжал зубоскалить Витька, все больше распаляясь,- без примерки? Или уже вовсю напримерялись после свадьбы?
-Ну это как посмотреть,- хохотала Майка.
-А как?- не унимался Витька.
-А кому как,- не лезла за словом в карман Майка.
Было им обоим жарко. Майка даже свою курточку сбросила и осталась в синем свитерочке с голой шеей, на которой поблескивала тоненькая золотая цепочка. Калашников замолчал, только щеки у него пунцовели все сильнее. Не доезжая до райцентра, он затормозил и съехал на обочину, за которой начинался густой парковый лесок бывшей барской усадьбы.
-Все,- крикнул Витька пассажирам,- мальчики направо, девочки налево. Стоянка полчаса. И покурить успеете.
Открыв переднюю дверь, взял из рук Майки курточку, по-хозяйски сказал: «Одень, раздетая не выходи, простудишься. Пойдем, место одно покажу…»
Майка, не помня себя, натянула куртку и выпрыгнула из автобуса, поспешила за Калашниковым.
-А далеко?- спросила она.
-Да нет, здесь рядом. В парке.
Идти пришлось, действительно минуты две. Продравшись сквозь обледенелый частый кустарник, они увидели большой помост, оставшийся от эстрады, построенной когда-то в виде раковины для концертов в летние праздники. Витька взял Майку крепко за локоток и повел к этому помосту. Они , скользя по обледенелым проваленным ступеням, вскарабкались на него и Майка увидела, что на нем еще остались кулисы. Туда и повел ее шофер, низко наклоняя к ней свое пунцовое лицо и стараясь дотянуться губами до голой шеи. Он уже присмотрел место у стены кулисы, уже было прислонил Майку к доскам, как вдруг она ойкнула и отшатнулась, одернула с трудом задранную было узкую юбку.
-Ты куда?- встрепенулся растерянно Витька.
-Смотри,- с отчаянием сказала Майка, задирая ногу и показывая подошву сапога,- всю в говно извозил. Здесь кругом насрано, как в нужнике! Нашел тоже местечко…
Витька, словно трезвея, оглянулся и увидел на подтаявшем белом снегу кучи человеческих испражнений.
-Надо же,- пробормотал он злобно,- вот скоты, и парк обосрали. Да на какой высоте! Сюда же еще забраться надо. Ну почему народу надо посрать именно на высоте, на земле уж места, что ли, мало? Тоже, артисты, твою мать!
-Да и не артисты это вовсе делали,- обиженно сказала Майка.
-Это я так, к слову,- сказал Витька,- придурки какие-то. Пойдем отсюда, вонища, душу воротит.
-Об чем и речь,- обиженно ответила Майка.
Они слезли с подмостков, долго терли о снег испачканные подошвы, стараясь соскрести все. Но запах кала их преследовал.
Раздасадованные вернулись они к автобусу. Витька зло крикнул:
-Быстро залезай, отправляемся. Ждать никого не буду!
Мужики торопливо бросали недокуренные сигареты, женщины, задрав подолы, охая, лезли на высокие ступеньки в заднюю дверь.
Заведя мотор, Калашников спросил уже остывшую и опомнившуюся Майку:
-Ты обратно-то когда?
-Не знаю еще,- неопределенно ответила она и неподвижным взглядом смотрела перед собой.
-Да, жизнь – это трогательная комбинация… из трех пальцев, - помолчав, пробормотал Калашников и с силой переключил скорость.
Вдруг сзади крикнули:
-Стой, деда забыли!
-Какого еще деда?- проворчал Виктор и даже не затормозил.- Здесь рядом, доберется на попутке, в следующий раз опаздывать не будет.
Когда Майка и шофер пробирались через густой кустарник, они даже не заметили, что за ними увязался дед Федор. Он не поспевал, то и дело останавливался отдохнуть. Но все равно шел вперед, уж очень хотелось ему взглянуть, как внучка его Катерины и этот наглый шофер будут стаскивать с себя исподнее. Да и по большому деду вдруг захотелось, прямо невтерпеж было. Замешкавшись , он не поспел за молодыми и увидел только, как они уже возвращаются обратно.
«Ну хоть облегчусь по-большому»,- подумал Дед Федор и вышел на поляну. На открытом месте воровато оглянулся и, подойдя к помосту, стал карабкаться наверх. Хотя вокруг не было ни души, дед Федор выбрал удобное место за кулисой и , стараясь не вляпаться в чужое дерьмо, спустил штаны и присел, кряхтя, у дощатой стены…
10
На следующий день деда Федора искали всем Калашкиным. Провинившийся Витька приехал на своем ПАЗике и забрал всех желающих отправиться на поиски. В автобус набилось много народу, и даже упросила подсадить ее бабка Матрена, подкатившая к автобусу на своих «лыжах» из протекторов. Ее не стали прогонять, а втащили в двери и посадили на заднее сиденье и терпели задранные кверху на коленках бабкины «лыжи», испачканные весенней грязью. По дороге до города ехали медленно, часто останавливались, осматривали кусты, канавы. Облазили весь парк, в котором дед увязался за молодыми. Но ничего, кроме свежих вонючих кучек рядом с разваленной эстрадой не нашли. В городе поспрашали диспетчеров на автовокзале, даже съездили к церковной паперти – дед мог и там остановиться за приработком к Пасхе. Нигде его не было. Валентина Федоровна Калашникова, как ошалелая, металась из автобуса и обратно на всех остановках. «Денег он с собой много взял, пенсию за полгода, я посмотрела в комоде – нет ничего!»- плакала она. «Ограбили, значит и прибили,- грустно констатировал Ленька- куриный поджигатель.- Валяется где-нибудь, а может, и зарыли даже…» «Да как же его зароешь,- возразил Витька Калашников,- когда еще морозом земля схвачена?»
Валентина Федоровна принялась голосить.
-В милицию надо заявлять, в розыск,- сказала Майка.
Куриный поджигатель отвернулся к окну и с отсутствующим видом рассматривал обочину, убегающую за окном автобуса.
-Поехали,- сказал Витька и повернул автобус в райотдел.
Там их будто ждали. Дежурный сообщил печальную весть:
-Есть, есть старичок один. Только он в морге. А у нас его кое-какая одежонка имеется. Пройдите к следователю, он покажет…
Валентина Федоровна стала заваливаться на спину, деревенские еле удержали. Ей показали куртку, снятую с покойника. Она ее тут же признала. Но люди стали сомневаться, говорили : «Да у нас полдеревни в таких крутках ходит, и в райцентре на каждом шагу народ в такой одеже. Летом привезли во все магазины одинаковые капроновые куртки, дешевые, вот их и расхватали – на работу ходить. И ребятам по улице бегать. Может, это и не его вовсе куртка, а кого другого…»
-Ну да,- выдвинул локоть Витька, показывая, что и у него такая же,- «Аляска» называется, потому что капюшон с мехом.- У меня с этой курткой история вышла. Жена купила и повесила на гвоздик в сенцах. А я утром старую надел, потому что на улице еще тепло было. Ну а она поднялась, увидела, что новая куртка висит, и побежала в магазин менять на большею. Думала – та мала оказалась. Прихожу с работы – висит другая куртка, цвет не тот, залез в рукава, а она на мне , как бабий сарафан. Говорю жене - куда мою куртку дела? Неси обратно. Пошла она обратно в магазин менять, а там подумали, что у нее с головой…
-Да что уж там,- махнула рукой Валентина Федоровна,- пропал папаша зазря, по глупости своей… А денег при нем не было?- спросила она все-таки у следователя.
-Нет, какие деньги у бродяжки,- ответил он и спохватился,- извините, конечно, Валентина Федоровна, мы не догадались, что это ваш родитель, думали, бомж какой…
-Ну какой еще бомж,- заплакала Валентина Федоровна,- я его три дня назад вымыться заставила у меня в ванной. Во все чистое переодела. А… когда его забрать-то можно? Сейчас и отвезем домой. Мы на автобусе.
Виноватый Витька Калашников с готовностью выдвинулся вперед, возвышаясь над односельчанами меховым капюшоном своей дважды купленной по излишней расторопности жены куртки.
-Нет, только после вскрытия,- покачал головой следователь,- вы поезжайте домой, приготовьте, что надо, а мы вам позвоним.
Калашкинцы пошли на выход и повели за руки Валентину Федоровну. Ленька-куриный поджигатель прокладывал дорогу , тесня столпившихся посетителей райотдела. Впервые он совсем не боялся людей в форме и даже важничал, строго приговаривая : «Расступитесь, люди, видите, у нас горе!»
Вернувшись в деревню, Валентина Федоровна начала готовиться к похоронам. Она достала из шкафа вишневую материю и отнесла ее в столярку, где ткань уважительно приняли и обещали к вечеру привезти гроб.
-Куда только везти домовину-то?- спросил бригадир.
-Да к нему в избу, не в клуб же,- заплакала Валентина Федоровна.
-А может, к себе заберешь, мы же не знаем.
-Да ну,- махнула она рукой и пошла в магазин за водкой и колбасой для поминок.
Из дверей магазина навстречу ей выкатилась на протекторах бабка Матрена.
-Читать-то будем?- спросила она сочувственно.
-А как же,- опять заплакала Валентина Федоровна.- Он что, некрещеный разве? И дома отчитаешь, и в церковь повезу.
-Ну это правильно, -закивала головой бабка Матрена,- когда деньги есть, надо в церковь везть.
Вечером в избу к деду Федору привезли вишневый нарядный гроб. Поставили посередине вымытой комнаты и ушли, оставив дверь незапертой. Ночью Валентина Федоровна глаз не сомкнула, все вспоминала отца, свое детство и плакала. А как только немножко задремала, в дверь к ней постучали. Она вздрогнула и испуганно выглянула в окно. Там стояли чужие белые «Жигули», рядом крутились какие-то девчонки. Валентина Федоровна очумело подумала, что в этих «Жигулях» из райцентровского морга привезли отца, ноги у нее онемели и не хотели идти. Она с трудом подошла к двери, открыла. На пороге стоял незнакомый мужик в волчьей шапке и такой же крутке, какую ей показывали в милиции.
-У вас ничего не пропадало?- громко и почему-то весело спросил он.
Валентина Федоровна молча смотрела не него. Потом сказала тихо:
-Пропадало… А вы что, нашли?
-Ага, вот вернуть хотим пропажу,- опять громко и весело сказал мужик.
-Какую?- робко спросила Валентина Федоровна.
-Папашу вашего, какую же еще? Аль не теряли?
-Теряли.. Да где же он?
-Сидит у своего дома на колодце. В дом идти не хочет, вы там гроб поставили, он и не хочет, боится, наверное, покойников…
Валентина Федоровна, в чем была, побежала в дом к отцу. Дед Федор, пригорюнившись, сидел на крышке колодца. Увидев дочь, грустно спросил:
-Ты кого же в моем дому отпевать собралась? Щас же гробиняку эту выносите, а то где мне жить ?
-Да где ты был, мучитель?- заголосила Валентина Федоровна, мы тебя всей деревней обыскались, в милиции были, нам сказали, что тебя прибитого нашли на дороге!
-Его прибьешь!- гоготнул незнакомец,- всю ночку вчерашнюю гуляли у Люськи на квартире, так девчонок приморил, что и не знали, как отвертеться от него. Забирайте папашку, женщина, и держите его покрепче. Чумовой старик у вас!
-Ага, пенсию-то за полгода прогулял, небось, с засранками этими, а мне теперь его содержать!- крикнула Валентина Федоровна так громко, что девицы, приехавшие с дедом Федором, враз посерьезнели и спрятались за спину мужика.
-Моя пенсия,- проворчал дед Федор,- хочу и гуляю. Имею полное право.
-Да?- опять крикнула Валентина Федоровна.- А за поминки кто рассчитываться будет? За панихиду, за гроб…- тут она осеклась и, махнув рукой, коротко и зло бросила,- да ну тебя! Смеху теперь на деревне не оберешься. Один срам с тобой.- И пошла к своему дому.
Мужик завел «Жигули», девицы запрыгнули в машину, и она, дымя выхлопной трубой на морозце, уехала, только красные огоньки засветились вдали. Дед Федор сидел, низко опустив голову, потом тяжко вздохнул и сполз и крышки колодца. Постоял, посмотрел на звезды и пошел за дочерью. Ночевать в своем доме рядом с гробом ему совсем не хотелось.
Наутро народ сбежался посмотреть на воскресшего деда Федора. Валентина Федоровна хлопотала, отдавая распоряжения столярам, повару и церковным служкам. Поскольку похороны и поминки отменялись, то гроб отвезли в город на продажу, в церкви отменили панихиду и заказали молебен за здравие всех калашкинцев. Но продукты в магазин возвращать Валентина Федоровна не стала, а устроила для деревни праздник.
И сегодня вспоминают в Калашкине, как гуляли два дни, обмывая чудесное возвращение пропавшего было деда Федора.