Никто не помнит, когда этой пивной дали кликуху «кильдим». Что такое кильдим, тоже никто не знает, а вот прилипло… Кличка – это вроде как что-то серьезное, особенно в наших темных краях. А кликуха – это так себе. В общем – кильдим.
Кильдим-пивная еле видна из-за черного жилого барака, который стоит-то всего в тридцати шагах от железнодорожного переезда. Когда летят поезда, то даже с переезда видно, как дрожит солнце в перекошенных окнах, а кильдим в яме за бараком почти не виден.
Здесь торговали не только пивом. Здесь бывала водочка в розлив, вино тоже. Здесь бывали печень трески, семга, икра, буженина, салями и прочие вкусные вещи, о которых и сегодня не знают полки многих магазинов в провинции.
Здесь торговала не только Тоня, сорокалетняя чернявая красавица. Здесь торговала пивом тетя Сима, которая умела лепить мат в девять этажей и кидать ножи. Я её плохо помню…
Однажды на День молодежи в городском парке я увидел старуху в черной телогрейке. Она собирала бутылки. Тогда по татуировке на руке – двуглавый орел Российской Империи – я узнал в этой рухляди тетю Симу. Я её плохо помню,но есть фразы, которые помнятся всю жизнь…
- Когда я с мальчиками заходила в вагоны, эшелоны стояли на цырлах! С девочкой Симой не надо спорить! – так рассказывала тетя Сима о б эшелонах, которые красавица атаманша «бомбила» под Одессой, «до того как…». Потом нашелся эшелон, который от расстрела увез её в Княжпогост.
Не знаю, кто строил кильдим и устраивал в него продавцом тетю Симу. Может, его строил 1956 год, когда амнистия уголовников 1953 года успела вернуться на зону, а из зоны «по хрущевскому графику» поперла на волю «политика». Может быть, кильдим строили для того, чтобы меньше было зарезанных на «малинах» и «хазах», то есть пропавших без вести, а чтоб резались лучше здесь, на виду – и милиции меньше бумажек, и правительству меньше свидетелей, и людской памяти меньше боли.
В пятьдесят шестом, говорят, здесь любили пить молча. «Вождь народов» научил молчать даже пьяных. В пятьдесят шестом здесь любили не узнавать друг друга: конвоир – подконвойного, троцкист – монархиста и вор – «хозяина». Тогда пятьдесят восьмая статья маячила ещё слишком близко, как пятьдесят восьмой год. Тогда можно было слышать, как худые дядечки в кирзовых сапогах легко переходят с английского на чистую «феню» и называют сроки отсидки, которые больше, чем я живу.
Здесь многие любители пива попили его в последний раз, потому что пиво развязывает язык, а слово бывает дороже жизни. Недавно я здесь увидел седого мужчину в модном «прикиде». Он меня не помнил, а я его помню. Двадцать лет назад он завалил здесь топориком двоих мужиков. Тогда он был, конечно, помоложе и надета на нем была телогреечка. Та самая телогреечка, в которую была одета моя страна.
Приехавшие люди в форме тогда, двадцать лет назад, наставили на него пистолеты и вежливо, почти без мата, сказали, что будут стрелять. «Телогреечка» бросила топор, потому что он дешевле, чем жизнь, и в лагерях их все равно выдают даром. Но про убитых «телогреечка» сказала:
- Они не правы!
… Сейчас около кильдима спокойно. Мужчина «в прикиде» спокойно пьет пиво, потому что сегодня здесь не правы все. Здесь слишком часто стучат по головам банками, здесь слово стало дешевле пьяной мелочи, здесь нет тети Симы, и никто не знает, что такое салями.
Гласность здесь была всегда. Даже когда потерялась правда, а вместо салями появилась мойва. Дядя Вася из поселка Северного в период «застоя» обещал маршалу из Политбюро, что тот в скором времени будет «нюхать… ландыши», а сам по пьяни регулярно присваивал себе очередное воинское звание. Стал «маршалом» - маршалом и умер. Здесь обсуждали урожайность кукурузы в Турьинском отделении совхоза «Вымский» и честь по чести пили за покорителей космоса. Однажды у кильдима пес Шарик покусал моего дружка детства Сашку Орехова, а потом этого Шарика съели мужики с деревокомбината – местного ДОКа. Они, видимо, чувствовали надвигающуюся «продовольственную программу».
Да, Боже мой, чего здесь не было! Легче сказать, чего на самом деле не было. Здесь не было света. Не было не потому, что «темнота – друг молодежи», его не было, потому что свет здесь разливали по стаканам и кружкам. И разливать продолжают… Другого света здесь не было, потому что «чуть свет – и на работу». А без света, как известно, не виден лозунг «Мы придем к победе коммунистического труда!». Наверное, не виден…
Как колоду потрепанных карт, тусовал людей этот пятачок земли, плацдарм скукоженных душ и растрепанных нервов. Что поделать, если эта пивная стала ковчегом, где Россия собрала из своего пирамидального сословного пирога выжившей «твари по паре». И в пивном свете, закусывая пиво горохом и беду рукавом, толпа время от времени видела в худом дядечке сына астраханского купца, а в спящем пьянчуге – донского атамана. Не плакала ведь ни хрена Россия, когда в пору было криком кричать. Может, от того и не плакала, что оставался ещё на руке тети Симы синий двуглавый орел.
Здесь появляются иногда всякие «в штатском», чтобы за пивком поговорить о ситуации в Польше и сервисе штатовских Дисней-парков. Вот, дескать, а у нас вот так… И крутят головой, показывая на бардак. Что им скажешь? Разве объяснишь им, что мужик шел сюда годами и темными коридорами не для того, чтобы петь. Шел кричать от боли, потому что слишком долго его заставляли смеяться. Он был в таких ямах и видел такие переулки, что, честно говоря, и на Польшу и на Штаты плевать он хотел с порушенных российских колоколен.
…Н-да. А если по прямой? А если по улице Рабочей (теперь имени земляка-академика)? То упремся в забор. Вот такая он – улица Рабочая: с высоким забором в одном конце и кильдимом – в другом. А где-то между ними – точнее между нами – потерялся свет. Может, мы его вылакали? А, мужики? Или этот свет в поездах, которые проносятся вдоль этой улицы? Но они-то пролетают, а мы остаемся.
… Боюсь, что снесут кильдим после моего рассказа. Будто кильдим виноват, будто земля виновата, что съезжаются на этот пятачок со всей страны, чтобы купить за один рубль и тридцать две копейки три литра света.
Мы пьем пиво большими глотками. Уже холодно. Пар из пасти. Кто пьет с похмелья, кто – с охотки. Грязный клочок земли лупят первые каленые морозы.По фигу ему морозы.Эту землю уже били морозы, страшнее которых не бывает. И холодное тяжелое пиво заливается, как свинец, в наши глотки. И становится тепло.
Мы же любим это тепло. Этот обман. Эту отдушину… Мы так же любим телевизор, прилипаем к экрану и смотрим разные штучки, и нам кажется, что это мы живем. А жизнь, как поезд, летит куда-то и уносит свет в своих окнах…
1986 год