В пять утра заявил о себе телефон. Выдал один звонок и смолк. Мария не хотела открывать глаз, надеясь вернуться в пуховые облака сна, но Деточко брыкнуло два раза, что на их тайном языке, установленном несколько месяцев назад – означало тревогу. Будущая мать вылезла из кровати и осуждающе посмотрела на аппарат. Тот пристыжено затаился.
- Ладно, - булькнуло одной ножкой Деточко, - давай ещё поспим.
Молодая женщина укутала себя и живот одеялами, покрутилась немного в поисках удобной позы, прикрыла сознание ресницами и…
…и съехала с красной деревянной горки прямо в папины распахнутые руки.
- Машка моя!- подхватил девочку отец.
Закружил, закружил…Горка, липы, скамейка…Горка, липы, скамейка... Горка, липы, чуть не упали. Боже, как весело!
Он - всегда такой щёголь, сажал дочь на свои плечи, не заботясь о песке, ссыпающемся с детских сандаликов на замшевые лацканы. И вёз на себе, как на верблюде домой, где ежевечерне дарил какое-нибудь чудесное волшебство.
- Что, папуля? Что?- томилась в ожидании Машка перед запертой гостиной.
Мама, сообщница праздника, распахнула дверь, и девочка вскрикнула от одновременных восторга и ужаса. Огромный, лакированный рояль на бегемотовых ногах манил её чёрным крылом и пугал десятками зубов. Она полюбит его. Пылко, искренне, жадно. Как всё, что доставалось ей из обожаемых папиных рук.
А теперь телефон не шутил.
5й звонок…6й…7й…
Кто-то настойчивый решил ни за что не отказываться от своих намерений.
- Не отвечай, мамочка! Не надо!- мятежно ворочалось Деточко, но Мария уже потянулась к трубке.
- Госпожа, Левит?- удостоверился официальный голос (а его ни с кем не спутать по равнодушию гласных и согласных).
- Да…
- Мария Левит?- голос хотел стопроцентной точности.
- Да-да, это мы! – нетерпеливо толкнулось Деточко, а его будущая мать лишь издала в трубку нервный хрип, чуя неладное.
- Дело в том, что ваш отец…
Горка, липы, скамейка… Горка, липы, скамейка…Горка, липы, лишь бы не упасть…
- У него инфаркт,- голос расслабился, свалив со своих плеч чужую неприятность.
- Где он? В какой больнице?- Мария лихорадочно искала тапочки.
- Но вы понимаете…- голос смутился и стал почти человеческим.
- Что?
- Леонид Ефимович просил не сообщать родным и никого к нему не пускать.
- Дедушка не хочет нас видеть?- вздрогнуло и застыло Деточко.
- Давно, моя радость,- заплакала Мария и рухнула в кровать.
Лишившись в считанные месяцы своего НИИ, где уважение, обожание и подобострастие переросли в привычку и необходимость, отец возненавидел эмигрантскую долю. Но не активной, движущейся ненавистью, которая, как пузырьки тянет с мутной глубины наверх. А пассивной, унылой злобой, что сгибает спину, белит виски и тушит взгляд. Окружённый врагами: наглыми, алчными аборигенами он стал записывать в их ряды всех, кто встречался ему на пути. Друзей, соседей, родственников, жену…
Он отталкивал. Они отталкивались.
И только дочь яростно вцепилась в замшевые лацканы. Настойчиво тянула куда-то. То вперёд к надеждам и планам. То назад к счастливым дням, где горка, липы, скамейка …и куда нет возврата.
- Он сам отказался от меня. Он выбросил всех нас по очереди из своей жизни только потому, что мы напоминали ему о его поражении! Жестокий, неумный человек!
Несмотря на положение, Мария зверем металась по квартире. Судорожно хватала предметы. Переставляла, роняла, бросала. В крике, обращаясь к молчаливому мужу, она словно зачитывала реестр отцовских жестокостей.
- Я не нужна ему!
- Мы не нужны ему,- отвернулось Деточко на другой бочёк.
- Я не пойду!
- Мы не пойдём…
Поймав осуждающий взгляд супруга, она рванулась к входной двери и…
…и остолбенела в ободранной до гола квартире.
Машка пришла репетировать и взять что-то из своих вещей. Они больше не живут семьёй. Мама сильная. Она обязательно выпрямится. А девочке хотелось остаться с отцом. Но он не спрашивал, не предлагал. Его всё устраивало. Как и то, что домочадцы ушли куда-то, оставив квартиру ему.
Но в это раз не обнажённость окон, не пыльная сиротливость стола испугали девочку.
Рояль!
Господи, где рояль?
Машка рванулась по спальням и в кухню, словно надеялась, что чёрного гиганта удалось впихнуть в эти каморки.
- Мне нужны были деньги,- спокойно пояснил отец.
Горка, липы, скамейка… Горка, липы, скамейка…Горка, липы, подогнулись коленки.
Её рука судорожно водит по стене в поиске опоры и натыкается на замшу папиного пиджака. И одергивается в мерзостной дрожи.
Мария лежит в блатном боксе, заваленном цветами и подарками. Измождённая, благостная. В помадных поцелуях на лице - в этих липких следочках чьей-то любви и радости. Всё позади.
Роды были тяжёлыми. Взбалмошное Деточко то появлялось на свет, то останавливалось. То рвалось наружу, то затихало. Но всё-таки явилось чернявой, смугленькой девочкой. Точной копией Машки, той самой папиной дочки.
- Отдохнём, наберём пару сотен грамм и поедем к дедушке,- планирует про себя Мария.
- Покажем этому старому дураку от чего всё бывает не зря. Не отпустим, не бросим. Правда, солнышко?
Пожилой, сгорбленный мужчина в видавшем виды замшевом пиджаке тяжело шаркает башмаками. Он поднимается по грубым ступеням на самый верх недостроенного дома. Восьмой этаж. Предел.
Находит сторону без арматуры и заграждений. Приближается к самому краю. Останавливается так, что бы носки туфель свисали над пропастью.
Горка, пальмы, скамейка… Горка, пальмы, скамейка…Горка, пальмы, лишь бы не струсить…