Нелепость

Н Е Л Е П О С Т Ь

Опытно-конструкторское бюро автоматики курортного города Н-ска благополучно пережив период приватизации, прокатившейся по России в последнее десятилетие двадцатого века, существует до сих пор. Каким образом государственному учреждению удалось отбить нападки сотен нуворишей, жаждущих стать владельцами расположенного в живописном уголке на окраине города двухэтажного здания, в котором размещается бюро, осталось загадкой. Впрочем, чем, собственно, в бюро занимаются, также до сих пор остается загадкой.

 Сотрудники этого загадочного заведения никогда о своей работе особо не распространялись. Причем в те времена, когда красную вывеску с названием бюро над массивными дубовыми дверями главного входа украшал колосистый герб Советского Союза, они ссылались на тайну государственную, а когда цвет на вывеске сменился на темно-синий, и над золотыми буквами расправил крылья, словно накрывая добычу, пучеглазый двуглавый орел, стали ссылаться на тайну коммерческую. По непроверенным же слухам здание напичкано электронным оборудованием и в нем корпят над компьютерными технологиями. Возможно это и так - две большие тарелки, установленные на крыше одновременно со сменой вывески, как бы служат таким слухам подтверждением, но говорить что-то наверняка вряд ли стоит. Работники бюро, от охранника до директора, оказавшись в какой-нибудь компании, на традиционные вопросы – чем вы там занимаетесь? – отвечают что-либо невнятное и, как правило, переводят разговор на другую тему. Часто такой темой становится легенда бюро – Геннадий Семенович Кулишин, трудившийся в одной из лабораторий.

Прошло уже более сорока лет, как Кулишина не стало, и все, кто работает в бюро сейчас, лично его не знали. Но они много слышали о нем от своих старших коллег, которым, в свою очередь, рассказывали о Геннадии Семеновиче те, кому довелось с ним работать. Однако, что можно рассказать о человеке, которого никогда не видел, как можно судить о его поступках или словах, если ты не был с ним знаком и не знаешь причин и обстоятельств, в которых поступки были сделаны, а слова сказаны. С течением времени в таких рассказах теряются одни подробности, появляются другие, рожденные воображением очередного рассказчика, и нужно суметь уловить в рассказе основное, а еще лучше послушать нескольких таких рассказчиков и оставить для себя только то, что в их рассказах совпадает. В этом случае представление о человеке, о котором рассказывали, сложится наиболее правдивым.

Из услышанного мною в Н-ске о Кулишине, опуская незаслуживающие доверия подробности, можно судить как о личности чудаковатой и неординарной. Он был нелюдимым, замкнутым. Внешность Геннадий Семенович имел неброскую – среднего роста, худощавый, одевался всегда скромно, но аккуратно, волосы русые, прямые, черты лица хоть и правильные, но красотой не отличающиеся; встретишь такого где-нибудь в людном месте и не обратишь на него внимания. Поразительным же было то, что с возрастом Кулишин почти не менялся внешне, то есть не старел: и в сорок лет, и в шестьдесят он выглядел на тридцать пять, не старше; и за все время работы Геннадий Семенович не пропустил ни одного дня по болезни.

Кулишин никогда не опаздывал на работу, но и никогда на ней не задерживался. Обедал всегда за своим рабочим столом домашними бутербродами, запивая их водой из темной пластиковой бутылки, опять же принесенной из дома. Кулишин безукоризненно выполнял поручаемые ему задания, своевременно представлял начальству отчеты. Причем любую работу он делал с полным внешним безразличием, и только в строго заданных рамках: ни шагу в сторону, никакой инициативы. В разговорах Геннадий Семенович никогда не повышал голоса, никогда ни с кем не спорил и не вступал в дискуссии. Его никогда не видели в шумной компании, на веселой вечеринке или на каком-нибудь торжестве. Считалось, что Кулишин был совершенно лишен чувства юмора, по крайней мере, никто не мог сказать, что хотя бы раз видел его улыбающимся, или слышал от него шутку или анекдот.

Легендарность же Геннадию Семеновичу принесла присущая ему поразительная эрудиция. Он мог ответить буквально на любой вопрос. Его коллеги иногда специально, ради развлечения, выискивали в справочниках и энциклопедиях вопросы позаковыристей, и, сравнив выписанный на бумажку ответ с тем, что сказал Кулишин, многозначительно поджав губы и сдвинув брови, кивали и обязательно рассказывали об этом всем знакомым, приговаривая, что они, имея такие знания, заколачивали бы в телевикторинах бешеные деньги. Однако энциклопедическими знаниями феноменальные способности Геннадия Семеновича не ограничивались – для него не существовало нерешаемых задач, особенно теоретических, когда нужны знания смежных наук и логика. Если у кого-нибудь в бюро возникала проблема, связанная с работой, то, зачастую даже не пытаясь решить ее самостоятельно, сразу же обращались к Кулишину, и тот, почти не задумываясь, как минимум указывал направление, в котором нужно двигаться дальше, или же говорил, что надо сделать конкретно, чтобы проблему снять. Но никаких объяснений своим рекомендациям Геннадий Семенович никогда не давал.
 
О личной жизни Кулишина практически ничего не было известно, и он очень не любил, когда его личной жизнью интересовались. Об этом предупреждали всех новых сотрудников и советовали им не задавать Геннадию Семеновичу вопросы, касающиеся его лично, или его семьи. Но если кто-нибудь все-таки спрашивал у Кулишина, как ему удается так прекрасно, не по возрасту выглядеть, или почему он никогда не болеет, то, получив ответ, задавший вопрос лишь в недоумении пожимал плечами и изображал на лице гримасу, обозначающую, что у человека с головой не все в порядке. В следующий раз такой неудачник если еще и обращался за чем-нибудь к Геннадию Семеновичу, то только по работе.

Вопрос о причинах странностей в характере и в поведении Кулишина в нынешних разговорах о нем, как правило, не возникает, поскольку принято считать, что если человек - чудак, то это от рождения. Обсуждаются только его феноменальные способности и случаи, когда Геннадий Семенович спасал от сворачивания целые направления в науке, легко, почти не задумываясь, находя выход из тупиковых ситуаций.

Таким предстал мне Кулишин в рассказах жителей курортного городка, в который я приехал вовсе не из праздного любопытства и не для отдыха. Дело в том, что совершенно случайно в мои руки попал личный дневник Геннадия Семеновича. Каким образом потрепанная толстая тетрадь оказалась за две тысячи километров от Н-ска, я не знаю, но, прочитав дневник, мне захотелось обязательно взглянуть на места, где жил и работал Кулишин. Кроме того, из записей в дневнике было понятно, что Геннадий Семенович сделал гениальное открытие, но самого главного – "формулы" – или, если хотите, как сейчас говорят – "ноу-хау" – в тетради не было; только описание результата. И здесь, на месте, я надеялся (чем черт ни шутит!) найти эту "формулу". Конечно же, нынешнее представление горожан о Кулишине не соответствует действительности и верно только отчасти. На самом же деле, как следует из оказавшегося в моих руках дневника, поведение Кулишина, его отношение к работе и к коллегам были подчинены вполне определенной и конкретной цели, не имеющей, впрочем, ничего общего с карьеризмом и стяжательством.

Нелюдимым и замкнутым Кулишин был не всегда. В только что организованное бюро поступил на работу энергичный, жизнерадостный выпускник-краснодипломник, с юношеским оптимизмом смотревший в жизнь, уверенный в себе и верящий в свое большое предназначение. В то время, в середине шестидесятых годов прошлого века, воздух был буквально пропитан научными идеями и гипотезами – тронь любую, и мировое открытие у твоих ног.

Устраиваться на работу в бюро Кулишин пришел после досадного провала при поступлении в аспирантуру – не повезло Геннадию Семеновичу: на три места претендовало четыре человека, трое из которых были детьми номенклатурных работников. Но он, по своей наивности, считал, что плохо подготовился. Через год Кулишин хотел еще раз попытаться поступить в аспирантуру. Однако, устроившись в бюро, и узнав, что лаборатория, в которой ему предстоит работать, будет заниматься, кроме прочего, еще и созданием на базе компьютера искусственного разума, Геннадий Семенович принялся за изучение этой проблемы, ушел в нее с головой и решил отложить на время свое аспирантство. Энергия, способная сокрушить любую преграду, стоящую перед научной мыслью, била в нем ключом. По вечерам - в библиотеке, ночи на пролет - дома, не зная сна и отдыха, он читал книги, статьи в журналах и сборниках. Все, что было доступно и имело хотя бы маломальское отношение к разуму, как таковому, и к искусственному разуму в частности, не осталось без его внимания. И вот, через полтора года с начала работы, Кулишин, тогда еще лаборант, пришел к руководителю лаборатории и заявил, что компьютер невозможно сделать разумным. Ссылаясь на свои обширные, не смотря на молодость, знания биологии, химии, физики, философии, он попытался объяснить, что компьютер можно совершенствовать бесконечно, но это никогда не приведет к созданию искусственного разума, и к решению такой проблемы нужно подойти иначе.

Основания для таких заявлений у все еще наивного по жизни молодого лаборанта были; он уже знал, как и из чего нужно создавать искусственный разум. Выводы и идея Кулишина строились на результатах "модного" в те времена повального увлечения активированной водой. Что только с водой не делали! Ее ускоряли, омагничивали, разделяли на анионы и катионы, получая воду мертвую и воду живую. Ученые определяли свойства активированной воды, и всякий раз удивлялись их необычности. Биологи получали парадоксальные результаты воздействия воды с измененными свойствами на микроорганизмы, на растения и на животных, а медики имели не менее парадоксальные результаты ее воздействия на организм человека. Шуму и споров было много, но все сходились в одном: вода остается загадкой.

Кулишин же никакой загадки в воде не видел. Ему не пришлось делать сенсационного открытия, он просто сопоставил результаты исследований воды, полученные физиками, химиками, биологами, медиками и лишь изменил трактовку учения древнегреческих натурфилософов о мироздании. Один из милетских философов – Фалес – считал причиной мироздания воду. Геннадий Семенович же пришел к выводу, что древний грек немного ошибся: вода не является основой всех вещей, так как она сама по себе – вещь, но она является основой разума. Такой вывод, к тому же, объяснял, почему обмен информацией в живом организме осуществляется на уровне ионов, а не электронов, как в компьютере: все находится в растворе, и растворитель – вода. Изучая проблему, Кулишин пришел к убеждению, что разум – это способность организма реагировать на воздействие окружающей среды, а разумность – характер такой реакции, ее сложность.

Геннадий Семенович, считал, что разум, как и самовоспроизводство, присущ всему живому: простейшим, насекомым, растениям, животным, а разумность – это лишь качественная характеристика разума. Любой живой организм представляет собой совокупность биохимических реакций, протекающих одновременно в обособленном, выделенном из окружающей среды пространстве, поэтому и искусственный разум, по мнению Геннадия Семеновича, нужно создавать, воспроизводя именно биохимические реакции. То, что делает компьютер или робот обеспечивается движением электронов, а не ионов, как в биохимических реакциях, и потому даже самый совершенный компьютер никогда не будет наделен разумом.
 
Для создания искусственного разума нужно всего лишь, и Кулишин был в этом уверен, получить воду с такой же структурой, как и структура воды в живой клетке. Выводы и идея оказались настолько очевидными и простыми, что наверняка нечто подобное приходило в голову и людям, никак не связанным с наукой, но интересующимся этой проблемой. Но если у таких людей мысль лишь мелькнет, оставив в качестве следа осознание неординарности собственного ума, то ученый обязан свои мысли воплотить в жизнь.

Кулишин разработал план работы и собирался предложить его руководившему тогда лабораторией профессору. По плану Геннадия Семеновича уже через два-три года они должны были получить искусственный разум.

Однако профессор, не дослушав Кулишина, начал кричать, размахивая руками, что для таких заявлений нужно хотя бы с десяток лет поработать и поднабраться ума и опыта у старших. Тыча пальцем в лежащие перед ним на столе бумаги, профессор кричал, что организация, в которой они работают, не научный институт, и от них требуются не научные идеи, а практический результат. Возможно, молодой сотрудник пришел не вовремя и попал под горячую руку начальника. Однако тон, с которым профессор внушал Кулишину, что в лаборатории занимаются серьезнейшей и актуальнейшей мировой проблемой, и что никто не позволит, не только изменять программу работы лаборатории, но даже думать и говорить о ее бесперспективности, поверг молодого лаборанта в депрессию. Окончательно добило Кулишина общее собрание, на котором бурно обсуждали сделанное им высказывание и приняли решение, что с таким отношением к идее создания искусственного разума, с таким неуважением к уже имеющимся общепризнанным научным достижениям - лучше заниматься чем-либо другим и в другом месте.

Но Кулишин не ушел из лаборатории, не запил, как это часто бывает с теми, кто считает себя непонятыми гениями, - он решил отомстить бездарным, по его мнению, профессору и коллегам. План мести был достаточно прост: продолжать работать в лаборатории, ни во что не вмешиваться и посмеяться над всеми, когда бессмысленность их работ станет очевидной. Искусственный же разум Кулишин решил создать самостоятельно. Поведение Геннадия Семеновича в лаборатории и его отношение к работе было подчинено с того момента исполнению задуманного.

Вначале месть Кулишина была похожа на каприз ребенка, которому не купили красивую игрушку, и кричащего, что он сейчас из-за этого умрет, и пусть родители потом поплачут – сами виноваты. Всем своим видом Геннадий Семенович давал понять коллегам, что они занимаются глупостью, но если уж им так это нужно, то он будет делать то, что от него требуется. Пренебрежение, граничащее с презрением, сквозило в каждом его жесте, в каждом слове. Но почему-то никто на это не реагировал, и к нему относились либо равнодушно, либо с жалостью, что только добавляло обиды.

Кулишин был уверен: истина вот-вот восторжествует и его правота будет признана. Он не понимал, как можно не видеть того, что, по его мнению, является очевидным. Геннадий Семенович, надеясь, все-таки, найти общий язык с коллегами, иногда делал попытки объяснить им, в чем кроется ошибка и почему компьютер никогда не станет разумным. Ему даже показалось, что многие из тех, кому он, переступив через гордость, изложил свои мысли, поняли и согласились с его доводами. Но почему-то открыто никто не то, чтобы своего согласия, но и своего отношения к мнению Кулишина не высказал. Зато все по-дружески, чуть свысока, советовали, как нужно поступать в данной ситуации. Зильберштейн, старший по возрасту в лаборатории, громко внушал Кулишину, что не нужно бы молодым иметь до поры до времени своего мнения. Правда, потом полушепотом добавлял: - "Ты что, не понимаешь, что шеф выбил под эту программу деньги? Если нашу работу признают бесперспективной, то не будет ни денег, ни лаборатории!" Степа Редько, хоть и был всего на четыре года старше Геннадия Семеновича, но с видом человека, знающего жизнь, советовал плюнуть на все и работать, ни о чем не задумываясь, лишь бы деньги платили, а мировые проблемы пусть начальство решает.

В общем, все, словно сговорившись, учили Кулишина жизни, объясняя, что пока у тебя в науке нет имени, любая твоя гениальная мысль должна принадлежать руководителю, либо он, руководитель, должен с нее что-нибудь поиметь. Пытаться же сохранить свой личный приоритет, и уж тем более показывать, что ты умнее начальства, глупо и бесполезно.
Юношеский максимализм Геннадия Семеновича не позволял ему понять и принять ситуацию, в которой любое предложение и любая идея не могут быть реализованы или даже озвучены до тех пор, пока руководитель, или какой-нибудь чиновник не будет лично в этом заинтересован.

Все чаще Кулишин приходил к мысли, что старик Зильберштейн прав и он, Кулишин, родился не в той стране и не в то время. И хотя положение Кулишина было отчаянным – он находился на грани психического срыва – активных попыток что-либо изменить он не предпринимал. Геннадий Семенович хотел в тот момент, когда его правота восторжествует, и он будет отомщен за отношение к своей идее, находиться именно здесь, в этой лаборатории.

Но время шло, год пролетал за годом, сменилось начальство, менялись сотрудники, и мстить, непонятно за что, было уже некому. Однако иной подход к созданию искусственного разума оставался непризнанным, и для Кулишина это являлось трагедией. Вникая все глубже в суть проблемы, он понимал глобальность значения ее решения: создание искусственного разума может в корне изменить представление человечества о смысле своего существования.

 Геннадий Семенович продолжал время от времени осторожно, намеками, делать в разговорах попытки реанимировать свою идею, но всякий раз убеждался в их бессмысленности. Он уже отчетливо понимал, что дело вовсе не в его идее, а в последствиях ее принятия. Кулишин сделал для себя неожиданное открытие: человеку вообще не нужно ничего нового, что изменило бы привычную для него жизнь. Оказалось, что все новое, требующее от человека изменить свою жизнь, либо изменить свои убеждения, в том числе и научные, можно навязать только сверху, в приказном порядке. "Что же вы, люди! – хотелось иногда закричать Кулишину, - я же хочу вам добра! То, что вы делаете, все ваши достижения – это сиюминутное, а в конце – тупик! Почему же вы не хотите этого понять?"

Однако, уже побитый и помятый жизненным опытом, Геннадий Семенович никогда ничего подобного в слух не говорил, понимая, что такие призыва будут восприняты как личное оскорбление от выскочки, возомнившего себя умнее всех. Постепенно он стал циником, с презрением смотрящим на окружающих, как на безликую массу, жизнь которой ничем, кроме наличия денег, не отличается от жизни животных или насекомых. Но, как бы там ни было, надо было жить дальше и делать выбор: либо смириться и стать таким, как все, и не задаваться вопросами, либо попытаться воплотить свою идею в жизнь в другом месте.
 
 Кулишин не сомневался, что в первом случае он довольно быстро пошел бы вверх по карьерной лестнице и, достигнув определенного положения и в научных кругах и в обществе, получил бы возможность реализации своей идеи. Но - это время, терять которое не хотелось. Кроме того, Геннадий Семенович никак не мог переступить через себя и согласиться с бредом, признаваемым другими за откровение только потому, что его высказал начальник или авторитетный ученый, являющийся по своей сути дельцом от науки. Кулишин понимал, что не сможет долго говорить только то, что хотят от него слышать. Гордая, самолюбивая натура Геннадия Семеновича, не признающая авторитетов, противилась тому, что являлось нормой для остальных: обязательно быть чьим-то человеком, зависеть от кого-либо, решающего твою судьбу и двигающего тебя по жизни дальше, разумеется, не без выгоды для себя.

Второй вариант для Геннадия Семеновича был более приемлем. Кулишин еще не окончательно потерял веру в человечество и верил, что есть профессора и академики, лишенные меркантилизма и думающие только о науке. Он наметил себе несколько фамилий и собрался написать письма с предложением о совместной работе, но так никому и не написал. С одной стороны, Геннадий Семенович рвался к настоящей науке, с другой – боялся, что его предложение примут: он был настолько привязан к своему тихому красивому городку, что не мог представить себе жизнь где-то в другом месте. Не известно чем бы закончилось внутреннее противостояние Кулишина, но он, совершенно неожиданно как для себя, так и для окружающих, - женился!

Жена Кулишина, Лидия Сергеевна, была на восемь лет младше его, однако уже имела далеко не единичный, но печальный опыт быстрого устройства личной жизни. Пожалуй, ничто, кроме затаенной ненависти и злости к окружающим, их не связывало, но такая связь оказалось крепче безотчетной, сумасшедшей любви, быстро сходящей зачастую на нет, или постепенно переходящей в банальную привычку. Лидия Сергеевна ничего не понимала в науке, но женское чутье подсказывало ей, что Кулишина ждет большое будущее, и она готова была ждать этого сколь угодно долго. Реванш от жизни, пусть и отсроченный - все, что было нужно Лидии Сергеевне. Ей казалось, что когда люди, не только в этом городе или в этой стране, но и во всем мире, поймут, какой гений был ими отвергнут, и осознают ее причастность к гениальности мужа, то и она будет отомщена за то, как с ней обошлась судьба. Лидия Сергеевна убедила Кулишина, что никуда уезжать совершенно не обязательно, а необходимо и дальше, и именно здесь, довести до конца задуманный им план мести. Работа в лаборатории – это одно, и продолжать ее надо также, ни на что не обращая внимания и ни во что не вмешиваясь. Но надо обязательно еще и самостоятельно создать искусственный разум, и предъявить его в нужное время, то есть тогда, когда станет очевидна бессмысленность создания искусственного разума на базе компьютера.

Кулишин охотно согласился с женой. Надежда на мщение, но уже не начальнику и коллегам, а всему человечеству, вновь захватила его полностью, и он принялся за исполнение задуманного. На работе Геннадий Семенович еще больше замкнулся и уже никогда не делал попыток найти себе сторонников среди коллег. Правда, он по-прежнему, если к нему обращались за помощью, давал советы, но при этом лелеял одну мысль, что это способствуют приближению краха попыток сделать компьютер разумным. Часто Геннадий Семенович видел и понимал, что что-то, из того, что делается в лаборатории, не нужно делать вовсе, что-то лучше сделать иначе, но если его мнением не интересовались, он не вмешивался и получал при каждой неудаче в работе коллег моральное удовлетворение, и, оставаясь внешне безразличным, внутренне торжествовал и злорадствовал.

Кулишин с женой жили в небольшом доме, в пригородном поселке, расположенном километрах в полутора от моря. Детей у них не было. Тенистый сад во дворе, огороженном невысоким глухим забором, самодельные под потолок забитые книгами стеллажи вдоль стен трех тесных комнаток – вот все, что составляло их богатство. Лидия Сергеевна занималась домашним хозяйством, терпела скудную по ее меркам зарплату мужа, надеясь пожить на широкую ногу в будущем. По вечерам, за ужином, жена слушала мужа, рассказывавшего о делах в лаборатории, во всем с ним соглашалась и, сохраняя в нем, а также и в себе, надежду на скорое мщение, всячески поддерживала.
- Сегодня они закончили отладку еще одной программки, - с язвительной усмешкой цедил сквозь зубы Кулишин, придя с работы и усаживаясь на увитой виноградом веранде в плетеное кресло перед накрытым столом.
- Да что они в этом понимают, - пренебрежительно бросала Лидия Сергеевна, пододвигая мужу тарелку с салатом, - им лишь бы работу обозначить.
- Программка, конечно, неплохая, но при чем здесь искусственный разум?!
- Вот, вот, - поддакивала жена, - выстругивают половник, а получается скалка.
- Спроси у них - что такое разум? Разве они смогут ответить?
- Не-ет! Никто не скажет, ума ни у кого у них не хватит, - вздыхала Лидия Сергеевна.
- А как же можно создавать то, что не имеет определения?! – торжественно восклицал Кулишин. - Это же абсурд!
- Вот именно, - соглашалась жена, - сами не знают и не понимают, так у других, кто поумнее спросили бы.
- Почему до сих пор нет единого определения, что такое разум?!
- А кто бы его дал-то, определение это? – в тон бурчала Лидия Сергеевна. – Зато умными все себя считают.
- Все, кому не лень, и философы, и биологи, и физиологи, и социологи, да и не перечислишь всех, но все, все об этом говорят! А что толку?!
- Говорить они мастера!
- А почему? Потому что физиолог не знает философию, философ не знает физиологию, социолог не знает ни того, ни другого, а физик не знает химию! А ведь для того, чтобы ответить на такой вопрос, нужны все эти знания одновременно!
- Вот именно.
- Надо же понимать: есть разум, и есть разумность! И это абсолютно разные понятия! Через компьютер, конечно, можно реализовать некоторые элементы разумности, но разум это совсем иное!

На этом Геннадий Семенович обычно заканчивал ужин и, в очередной раз, излагал свое понимание разума. Лидия Сергеевна, наизусть знала теорию мужа, но всегда внимательно его выслушивала, кивала головой и изредка вставляла одобряющие реплики.

Говорил Кулишин обычно подолгу. Он обосновывал определения понятиям "живой" и "неживой", давал ответы на вопросы "Что такое человек, человечество?", "Какова направленность развития человечества, и в чем смысл его существования?". Геннадий Семенович будто бы репетировал речь к всемирному конгрессу ученых, на котором он обязательно выступит, когда наконец-то станет очевидной бессмысленность попыток наделить компьютер разумом, и к нему, до той поры ученому отвергнутому, придет всемирная слава, и его имя впишут в историю человечества золотыми буквами. Он гордился теоретическими выкладками, сделанными им на основе обобщений результатов трудов величайших ученых во всех областях науки. Разносторонность знаний, почерпнутых из тесно прижавшихся друг к другу на стеллажах домашней библиотеки книг, давала Кулишину непоколебимую уверенность в своей правоте. Он легко находил для себя решение какой-либо научной проблемы, используя достижения других наук, которые, казалось, никакого отношения к этой проблеме не имеют. Геннадий Семенович считал, к примеру, что если бы Павлов имел более обширные знания в области физической химии, то он сразу бы понял действительный смысл своего открытия – механизм любого мыслительного процесса, а не упростил бы его изначально до рефлекторной дуги, и не назвал бы мысль животного инстинктом.

Такие разговоры служили и для Кулишина и для Лидии Сергеевны своеобразным наркотиком, и, не смотря на то, что лаборатория продолжала работать, и с каждым годом зависимость самого существования человеческой цивилизации от компьютеров становилось все больше, надежда на скорый крах идеи создания разумного компьютера не ослабевала. В стране происходили перемены, те из коллег Кулишина, кто хоть что-то представлял собой как ученый или программист, заключали контракты с фирмами, с зарубежными университетами и увольнялись из лаборатории. Появилось множество новых журналов и газет, готовых опубликовать все, что угодно, даже откровенный бред, если это щикочет нервы читателям. Но Геннадий Семенович не спешил предавать свои мнение и мысли об искусственном разуме гласности. Кулишин ждал своего часа, он надеялся явиться человечеству мессией, когда оно исчерпает технические возможности.

Но теоретические выкладки – это лишь часть задуманного плана мести человечеству, другая часть, более важная – практический результат: искусственно созданный разум. И такой результат Геннадий Семенович мог предъявить в любой момент. Каждый раз, после изложения выстраданной теории разума, они с женой уходили с веранды в дом и усаживались перед небольшим аквариумом, в котором ничего, казалось, кроме наполнявшей его на две трети зеленоватой морской воды не было. Некоторое время они молча, с умилением смотрели в аквариум, затем Кулишин плавно опускал в воду кончик пипетки и наносил одну каплю на предметное стекло стоявшего на подоконнике микроскопа. "Вот он, искусственный разум, заворожено произносил он, гладя в окуляр, - и его создал я. Их не было в воде, но я их создал. И они разумны: они - предшественники простейших, поглощают друг друга, обеспечивая свое существование, и они делятся, воспроизводя самих себя! Посмотри, посмотри на них!" С этими словами Геннадий Семенович уступал место у микроскопа жене, и та с выражением восхищения на лице следила за медленно двигающимися под стеклом маленькими, такими же прозрачными, как и вода, но все же отделенными от нее едва заметной оболочкой приплюснутыми шариками, напоминающими ей бляшки жира в супе. Она ничего не понимала в происходящем, но верила, что это - гениальное открытие; по крайней мере, ей очень хотелось, чтобы это было именно так, иначе, зачем она вот уже столько лет терпит вовсе не присущее ей по характеру затворничество. Если бы не примеры купающихся в славе и в деньгах вдов великих людей, Лидия Сергеевна, возможно, давно ушла бы от Кулишина и попыталась бы устроиться в жизни получше.

Особых проблем с получением искусственного разума у Геннадия Семеновича не возникло. Основной вопрос, – какой способ активирования воды использовать? – Кулишин решил довольно скоро. Страсти в рядах обывателей и ученых вокруг воды поутихли быстро; кто-то защитил диссертацию по воде омагниченной, целый институт занимался электрохимической активацией воды, а о других методах просто забыли. Кулишин же выбрал один из более чем десятка "забытых" способов активирования воды и был уверен, что только в этом случае вода структурируется нужным образом, образуя кластеры, подобные кластерам воды в живой клетке. Уверенность его подкреплялась собственным опытом. Когда он умывался такой водой или принимал из нее ванны, то обходился без полотенца, потому что вода быстро впитывалась в кожу, делая ее при этом гладкой и упругой, словно омолаживая. Геннадий Семенович закапывал активированную им воду в глаза, в нос, полоскал ею горло и в свои годы имел отличное зрение и не знал, что такое простуда. Выпивая в день по стакану воды, полученной в собранном им аппарате, устройство которого он, впрочем, не изобретал, а подсмотрел в научно-популярном журнале, Кулишин никогда не болел и не ходил в больницу. Точно так же вода действовала и на Лидию Сергеевну. Жена Геннадия Семеновича больше всего была в восторге от омолаживающего эффекта чудо-воды и по вечерам, после ванны, подолгу сидела перед зеркалом, разглядывая и ощупывая на лице кончиками пальцев нежную, почти детскую кожу без единой морщинки.

Очень долго, правда, ничего, что можно было бы по определению Кулишина назвать разумным, в воде не зарождалось. Он менял режимы активации, использовал воду из водопровода, из колодца, покупал в аптеке воду дистиллированную, но ничего не происходило. Решение пришло неожиданно. Однажды хмурым воскресным утром Геннадий Семенович вышел на веранду. Ураганный ветер гнул к земле деревья, гудел, словно грозясь сорвать с домов крыши. Черная, с грязно-желтыми подпалинами лохматая туча низко ползла над поселком, окутав его полумраком и холодом. Сейчас будет град, - подумал Кулишин и уже собрался вернуться в дом, но его взгляд задержался на далеком горизонте. Там среди пенящихся волн, на границе света и тени гордо, презрев стихию, шел своим курсом большой туристический лайнер. Но Кулишин смотрел, застыв на месте, не на него – он смотрел на волны. Первые крупные градины глухо ударили по крыше, отозвавшись в его мозгу вспышками внезапного озарения: вода! океан! морская вода! Град бил по крыше все чаще и чаще, и вот уже холодная белая стена закрыла от Геннадия Семеновича море. Принесший озарение лед небесный рвал широкие листья виноградника, превращал в месиво кусты помидор и огуречные грядки, но Кулишин стоял на веранде, не обращая на это внимания и, покачивая головой и счастливо улыбаясь, шептал о том, что вода должна быть морской, потому что жизнь зародилась в океане!
Вышла, кутаясь в большой, цветастый платок Лидия Сергеевна и увела мужа в дом. "Ведь это так просто, - говорил Кулишин, согреваясь горячим чаем с вишневым вареньем, - морская вода! В любой другой воде кластеры неустойчивы, им не за что зацепиться, и они не могут дать начало жизни. В морской воде – вся таблица Менделеева! В ней, соединяясь с молекулами, ионами, атомами кластеры воды образуют устойчивые соединения, подобные живой клетке! И такие соединения выделяются в общей массе воды, имеющей другую, не кластерную структуру! Ведь именно так и зародилась жизнь на Земле! Как это я раньше не додумался до такой простой вещи!"

Первый же эксперимент подтвердил правоту догадки Кулишина. С задачей очистки морской воды от уже имеющихся в ней живых микроорганизмов помогли справиться микробиологи, умеющие отфильтровать даже вирусы. Несколько лет ушло на то, чтобы продлить время существования образующихся в активированной морской воде прародителей простейших до семи дней – на восьмой день Кулишин каждый раз с грустью наблюдал, как его "дети" бесследно исчезали, сливаясь с породившей их окружающей водой. Но он не унывал, не впадал в отчаяние, а настойчиво продолжал экспериментировать, насыщая морскую воду то йодом, то марганцем, то углеродом, то кремнием. В конце концов, когда стало очевидным, что добавление каких-либо микроэлементов не дает желаемого результата, Кулишин пришел к выводу, что для повышения продолжительности жизни получаемых им живых, примитивных клеток нужна радиация, необходимый уровень которой надо подбирать экспериментально. Но работать с радиацией можно было только в лаборатории, а это до поры до времени не входило в его планы.

Геннадий Семенович еженедельно активировал новую порцию очищенной морской воды, выращивая в ней зачатки разума, и ждал что вот-вот работы по созданию разумного компьютера не только у них в институте, но и во всем мире будут признаны бесперспективными. Но, как это часто бывает, гром грянул среди ясного неба. Начальник лаборатории вызвал Кулишина в свой кабинет и спросил, как он предполагает организовать проводы на пенсию. Геннадий Семенович не сразу понял, о чем идет речь, а когда до него дошло, что на пенсию собираются провожать его – растерялся, расстроился, сказал, что не думал еще об этом, и впервые за все годы работы, сославшись на головную боль, ушел домой. Физиологический возраст Кулишина не изменялся и он не ощущал бега времени. Сколько ему лет, Геннадий Семенович, конечно, знал, но только потому, что ежегодно отмечал с женой свой день рождения. О том же, что период трудоспособности человека определяется возрастом календарным, Кулишин просто забыл, и никогда об этом не думал. Весь вечер он не находил себе места. "Как же так, – думал Геннадий Семенович, - что же это такое получается? Пока я работаю в лаборатории, я в любой момент могу представить результат своих домашних опытов, могу показать всем, что же такое на самом деле искусственный разум, могу объяснить, как его можно получить и что нужно делать дальше для его развития. А что я без лаборатории? Да ведь я же, в общем-то, для них все и делал, чтобы им доказать! Кому и как я предъявлю свою работу? Кто меня будет слушать? Какая мировая слава?! За сумасшедшего посчитают! Вся жизнь впустую! Кому и что доказывал?!" Лидия Сергеевна как могла, успокаивала мужа, но ничего не помогало – лицо Кулишина осунулось, он сгорбился, глаза потускнели. На семейном совете, продолжавшемся всю ночь, было принято решение, что единственный выход в такой ситуации, сделать доклад на ближайшем общем собрании бюро, не дожидаясь краха работ по созданию искусственного разума другими, и показать имеющийся результат.

Собрание должно было состояться через месяц. Руководитель лаборатории не стал возражать и пообещал, что обязательно включит выступление Геннадия Семеновича в повестку. Кулишин пытался представить себе реакцию на его сенсационное сообщение, но у него ничего не получалось. Он вдруг понял, что так давно не общался с людьми не по работе, а вот так, попросту, что, наверное, совсем их не знает. Все чаще Геннадий Семенович мучался вопросом, зачем вообще надо было кому-то мстить? Зачем вся эта злость и ненависть к людям, если полученный им результат несет этим же людям благо? Как нелепо все получилось! – восклицал он про себя, - какая же, в сущности, нелепость вся моя жизнь! Лидия Сергеевна жила в это время своими надеждами, представляя себя рядом с получившим мировую славу мужем на торжественных собраниях и вечерах, где ему будут вручать награды и премии, и, конечно же, премию нобелевскую. Она видела себя в умопомрачительных платьях от самых известных модельеров, в самых красивых и дорогих украшениях. Больше всего Лидия Сергеевна мечтала о колье с крупными бриллиантами и о диадеме с изумрудами, надев которые, она будет давать интервью журналистам самых известных газет мира.

За два дня до собрания Геннадий Семенович решил получить свежий материал, считая, что так будет надежнее. Воду с умершими искусственным разумом он обычно выплескивал из аквариума с веранды, в этот же раз, поскольку его "детки" были еще живы, он аккуратно, через воронку слил ее в пластиковую канистру, чтобы вернуть туда, откуда она была взята…
На этом записи в дневнике Геннадия Семеновича обрываются. Дальнейшие события, если сопоставить услышанные мною в Н-ске рассказы, развивались примерно следующим образом.
Море встретило Кулишина полным штилем. Солнце, презрев бег времени, зависло в зените. Геннадий Семенович на небольшой лодке, взятой, как обычно на час у работающих на пляже спасателей, ушел в море километра на два и заглушил мотор. Отвинтив крышку, Кулишин приподнял канистру над бортом и на мгновение замер: ему почудилось, что в воде, пропитавшейся через полупрозрачный пластик солнечным светом, что-то происходит – как будто едва заметные крошечные дробинки, будто живые мечутся от стенки к стенке, стремясь вырваться наружу. Кулишин глубоко вдохнул, прошептал: - "Идите домой, родные", - и, резко выдохнув, перевернул канистру.

Геннадий Семенович с грустью смотрел на небольшую воронку под льющейся из канистры водой, и думал о том, что может быть, созданный им искусственный разум умирал так быстро в аквариуме из-за того, что ему не хватало объема воды, что будь аквариум больше – его "дети" жили бы дольше. Вода из канистры вылилась вся, но воронка, к удивлению Кулишина не исчезала, мало того – она постепенно расширялась. Геннадий Семенович положил канистру на дно лодки, перегнулся через борт и коснулся холодной воды рукой. В тот же миг воронка резко расширилась на столько, что захватила лодку, закружила ее, и если бы Кулишин не успел откинуться на противоположный борт, он бы оказался в воде. Вначале Геннадий Семенович растерялся, затем им овладел страх, и он попытался завести мотор, но тщетно. Воронка кружилась все быстрее, лодка, все больше наклоняясь, скользила по ее стенке, с каждым витком уходя по спирали глубже в расширяющееся горло огромного водоворота. Кулишин дрожащими руками схватил со дна лодки весла и попытался вставить их в уключины, но одно весло выскользнуло из рук, упало в низ и, покружившись ниже лодки, исчезло в разверзшейся черной морской бездне. Перевалилась через борт канистра и канула вслед за веслом. Геннадий Семенович закричал, надеясь, что его услышат спасатели на пляже, но, глянув через плечо вверх, понял, что его никто, как и в водовороте жизни, не услышит: лодка опустилась уже так глубоко, что и высоты трех двухэтажных зданий опытно-конструкторского бюро, поставленных друг на друга, не хватило бы до резко очерченного черного края воронки. И с каждым витком лодка опускалась все глубже и глубже. Стенки водоворота стали почти вертикальными. Кулишин, вжимаясь всем телом в дно, едва удерживался, чтобы не вывалиться за борт. Стало темно, Геннадий Семенович устремил взгляд вверх, словно надеясь зацепиться им за светлеющий клочок родного, синего неба, но к своему ужасу в далекой вышине, ставшей такой же темной, как и стремительно кружащая его вода, он увидел маленькие, холодные звезды.

Двое спасателей, дежуривших на пляже, не слышали крика Кулишина, но исчезновение лодки заметили. Недоумевая, как такое может случиться при полном штиле, и, помянув недобрым словом не надевшего спасательный жилет Геннадия Семеновича, они прыгнули в катер и направили его к тому месту, где еще минут пять назад маячила одинокая фигура Кулишина. Вскоре они увидели гигантский водоворот, какой им не приходилось видеть еще никогда в жизни. На глазах пораженных спасателей, по мере их приближения, окруженная пеной воронка стала быстро уменьшаться, и когда она вот-вот должна была бы совсем закрыться, из ее центра метра на два вверх, как вишневая косточка из пальцев, вылетела и упала на уже спокойную и ровную воду лодка, на которой ушел в море Кулишин. Самого Геннадия Семеновича в лодке не было, не было также одного весла и канистры.

Через два часа жене Кулишина сообщили, что ее муж утонул. Лидия Сергеевна не сразу поняла, что произошло. С минуту она смотрела на стоящего перед ней молодого парня в шортах и спортивной майке, отводящего глаза в сторону; переспросила, что он такое сказал, и, не дождавшись ответа, упала, обхватив голову руками, на колени. Покачиваясь из стороны в сторону, она сначала тихо застонала, затем, враз осознав, что все ее надежды, которые она столько лет лелеяла, сидя в этом доме, уже никогда, никогда не сбудутся, громко, без причитаний взвыла и, внезапно смолкнув, словно поперхнувшись, рухнула на землю. "Мама, мама! – закричал в соседнем дворе подсматривавший за происходящим через щель в заборе ребенок, - там интелентка клятая окочулилась!"
Лидию Сергеевну привезли в машине "скорой помощи" в больницу спустя час, и с диагнозом обширный инсульт поместили в отделение микрохирургии.

Тело ее было парализовано, но говорить она могла. В палате, Лидию Сергеевну два раза в неделю навещала ее соседка Сима Яковлевна. Она кормила больную с ложечки и рассказывала, как присматривает за ее домом, какой порядок в нем поддерживает. Сима Яковлевна была женщина общительная, добродушная, не стеснялась своей полноты, говорила всегда громко, торговала на базаре тем, что выращивала в своем саду, в курортный сезон сдавала комнаты отдыхающим, а сама жила в кухне. Воспользовавшись ситуацией, Сима Яковлевна перебралась в осиротевший дом Кулишина, сдав у себя и кухню. Неделю она вздыхала и сожалела о понапрасну пустующих площадях в своем временном жилище, но, в конце концов, не удержалась, и в трех комнатах дома покойного Геннадия Семеновича разместились отдыхающие. Лидии Сергеевне об этом предприимчивая соседка пока не говорила, но долю, причитающуюся хозяйке дома, честно откладывала и не тратила, собираясь отдать ей заработанные деньги после выздоровления. Сима Яковлевна испытывала к Лидии Сергеевне материнскую жалость. Она судила о возрасте несчастной соседки по ее упругой, молодой коже, по еще сохранившим девичью свежесть чертам лица. "Все будет хорошо, - говорила она, поглаживая руку Лидии Сергеевны, - организм еще молодой, справится, и мужа еще себе хорошего, здорового найдешь". Лидия Сергеевна при этом закрывала глаза и с грустью думала, что не знает, как ее муж готовил чудо-воду, и что, наверное, совсем скоро она будет выглядеть так же, как и другие женщины, разменявшие шестой десяток.

Однажды Сима Яковлевна пришла раньше обычного и взволнованным голосом, не громко, как всегда, а шепотом, рассказала, что пустила в дом Лидии Сергеевны отдыхающих, и что во дворе дома творятся какие-то странности. Когда идет дождь, а дожди со слов Симы Яковлевны в этом году уж слишком часты, то в его струях, возле веранды, появляется лицо мужчины. И не то чтобы просто появляется, а как бы из струй дождя и складывается. Сначала ей об этом сказал мальчишка отдыхающих, снимающих одну из комнат, но она не поверила. А вчера вечером опять был дождь, и она сама это лицо видела и узнала в нем покойного мужа Лидии Сергеевны. "Точь-в-точь, твой муженек, покойничек, - шептала Сима Яковлевна, прижав руку к груди, - только волосы дыбом, глаза белые, как градины, а желваки так ходуном и ходят, видно сердится". Сима Яковлевна подумала, что явление это происходит из-за ее греха – не надо было квартирантов без спросу в дом пускать, но денег-то, и не малых, жалко; вот она и пришла покаяться и посоветоваться что делать: оставлять квартирантов, или им лучше съехать?
- Пусть живут, - сказала равнодушным тоном Лидия Сергеевна, - не жалко.
- Вот и правильно, и правильно, - обрадовано запричитала Сима Яковлевна, - деньги-то никогда лишними не будут, ни большие, ни маленькие.
- А вот муж мой… - вздохнула Лидия Сергеевна и, закрыв глаза, замолчала.
- Умаслить надо его, - склонившись, прошептала Сима Яковлевна и перекрестилась, - может свечку за него поставить? Так я поставлю. Пусть живет в царствие небесном спокойно и знает, что мы все по совести делаем…
- Нет, в Бога он никогда не верил, и вообще ни в кого и никому он не верил, только себе.
- Да что ты, что ты! – всплеснула руками Сима Яковлевна, - зачем так о покойном-то? Бог – он там сам разберется, кто верил, а кто показушничал. Может муж твой, в душе-то, всегда к богу обращался, да никому об этом не говорил. Не надо о покойнике плохо, а то вишь – являться стал. Неспроста это.

Лидия Сергеевна долго молчала, глядя на не решающуюся уйти Симу Яковлевну, а потом рассказала ей, словно исповедуясь, о своей жизни. Когда она закончила, Сима Яковлевна, непрестанно крестясь и огладываясь, ушла, а лежащие в палате женщины до ночи с нескрываемой завистью разглядывали со своих коек Лидию Сергеевну, думая лишь об одном: уж они бы непременно вызнали у мужа рецепт приготовления чудо-воды и до конца дней своих выглядели бы молодыми и красивыми.

На следующий день по базару города Н-ска поползли слухи о рецепте вечной молодости. Сима Яковлевна клялась и божилась, что сама все видела, сама все трогала и щупала, и что в пятьдесят пять лет кожа, ни дать, ни взять, как у пятнадцатилетней девчонки. К вечеру возле больницы собралась толпа, сплошь из женщин, жаждущих посмотреть на чудо, и сулящих врачам деньги за то, чтобы пропустили хоть на секундочку перекинуться буквально двумя словечками с якобы приходящейся им далекой родственницей больной. Некоторые пытались проникнуть в палату на третьем этаже, где лежала Лидия Сергеевна, через окно по привезенной кем-то на машине большой лестнице. Пришлось вызвать милицию и к ночи женщины, недовольно ворча, разошлись по домам. Следующим утром Лидию Сергеевну перевели в отдельный бокс, и никого к ней больше не пускали, даже Симу Яковлевну. Врачи в саму возможность столь сильного омоложения водой не верили, посмеивались над женской наивностью, невежеством и доверчивостью людей, и вопросами больной не докучали.

Через полгода, когда Лидия Сергеевна поправилась настолько, что могла сама ходить и за собою ухаживать, ее из больницы выписали. Ажиотаж вокруг воды к тому времени спал, мало того, в городе утвердилось мнение, что все это было бредом умирающей, произнесенным ее в полном беспамятстве перед самой смертью. Домой Лидию Сергеевну из больницы увезла Сима Яковлевна, не пожалевшая по такому случаю денег на такси. Она надеялась, что Лидия Сергеевна просто забыла из-за болезни рецепт приготовления воды, но со временем обязательно вспомнит, и тогда водичку можно будет продавать, не выходя из дома. В какой-то мере ее ожидания сбылись. Лидия Сергеевна, действительно вспомнила, но не сам рецепт, а то, что у мужа была коричневая тетрадь, в которую он записывал все, что делал. Самой Лидии Сергеевне уже ничего не нужно было, ни славы вдовы великого человека, ни денег. Единственное чего она хотела – покоя и одиночества, и потому еще в машине она сказала о тетради и о том, что прямо сейчас, по приезду домой, ее и отдаст. Сима Яковлевна, тараторившая о съехавших квартирантах и о порядке, который она навела после них в доме, услышав о таком решении, замолчала и всю дорогу косилась на Лидию Сергеевну, прикидывая, не сошла ли та с ума.

В дом Лидия Сергеевна вошла одна, попросив Симу Яковлевну подождать на веранде, и минут через двадцать вышла, прижимая к груди потрепанную тетрадку. С минуту она задумчиво, с нескрываемой тоской смотрела на море, а потом положила тетрадь на стол. Сима Яковлевна упала в кресло, открыла первую страницу и нацепила очки. "Ох, ну и почерк, прям не понятно, что за слова написаны, - тихо ворчала она, водя пальцем по строчкам - но ничего, разберемся. А ты сядь, милая, посиди, это ничего, это ты от болезни еще не поправилась. Но я тебе помогу, ты мне теперь, как дочь родная, уж я о тебе позабочусь. Мы с тобой и в этом разберемся, - Сима Яковлевна хлопнула по тетради ладонью, - и во всем остальном". Лидия Сергеевна молча села и закрыла лицо руками. "Какая же все это чушь, - думала она, - разум, вода, человечество. Зачем все это надо было? Сколько мне еще осталось жить, и что я видела в своей жизни?"

Неожиданно начался дождь. Крупные, редкие капли искорками мелькали в лучах повисшего над горизонтом солнца и большими кляксами падали на ведущую к калитке пыльную дорожку. Шум дождя быстро усилился, из небольшой серой тучи на землю падали уже не отдельные капли, а тянулись тугие непрерывные струи. "Ой, свят, свят, вот он!" – испуганно вскрикнула Сима Яковлевна и, вжавшись в кресло, стала быстро-быстро креститься. Лидия Сергеевна отняла от лица руки. За верандой, в пелене слепого дождя, как на полупрозрачном занавесе, угадывались очертания лица Кулишина. Отдельные струи словно обтекали невидимую преграду, рисуя до боли знакомый Лидии Сергеевне силуэт. Волосы не стояли дыбом и желваки не играли, как об этом рассказывала в больнице Сима Яковлевна, подвывающая сейчас с боку. Самих глаз не было видно, они лишь угадывались, но Лидия Сергеевна ощутила на себе их невидимый взгляд. Она встала, собираясь сойти с веранды под дождь, но Сима Яковлевна схватила ее за руку и, притянув рывком к себе, обняла за плечи, шепча, что не пустит кровинушку на погибель. Одной рукой прижимая к себе Лидию Сергеевну, другой рукой Сима Яковлевна попыталась дотянуться до лежащей на столе открытой тетради, но прямые струи дождя неожиданно, при полном безветрии изогнулись и ударили ее по запястью. Руку обожгло, как раскаленным железом, кожа покраснела и вздулась продолговатым пузырем. Сима Яковлевна, отпустив Лидию Сергеевну, причитая от боли, бросилась с веранды в дом, опрокинув стоявшее на ее пути кресло. Лидия Сергеевна, выпрямившись, не шевелясь, смотрела на покачивающееся в струях дождя лицо мужа. "Ты пришел за мной? – спрашивала она мысленно, - Ты хочешь, что бы я ушла к тебе? А зачем? Ты погубил мою жизнь! Если б ты знал, как я тебя ненавижу! Что ты хочешь? Чтобы я тебя пожалела? А ты обо мне подумал?!" Дождь усилился, но как Лидия Сергеевна ни вслушивалась в его шум, ответа не услышала. Лидия Сергеевна, размазав по щекам ладонью слезы, взглянула на тетрадь. Несколько капель дождя, упали на страницы, расплылись по ним фиолетовыми пятнами. Лидии Сергеевне показалось, что в середине пятен пляшут маленькие, желтоватые язычки огня. Она протянула руку к тетради, но та вдруг вспыхнула, обдав пальцы жаром, и, под испуганным взглядом прильнувшей к окну в доме Симы Яковлевны, охваченная ярким пламенем тетрадь превратилась в кучку сероватого пепла.

История с лицом из дождя и сгоревшей от воды тетрадью, в подробностях пересказанная Симой Яковлевной на базаре, не долго будоражила умы жителей Н-ска, и вскоре о ней забыли. Лидия Сергеевна продала дом, уехала в неизвестном направлении, и что с ней стало потом никому не известно. Но и сейчас, спустя столько лет, отдыхающим в Н-ске нет-нет, да и предложат купить бутылочку молодильной воды, приготовленной по рецепту, переходящему якобы в роду из поколения в поколение и никому больше неизвестному. О чудаковатом гении же в опытно-конструкторском бюро автоматики помнят до сих пор, и по-прежнему, очень часто, сотрудники бюро, если разговор заходит об их работе, обязательно переводят его на Кулишина, правда, заканчивают они свой рассказ всегда одинаково – жаль человека, нелепо умер, да и вообще, вся его жизнь была одной сплошной нелепостью.


11.09.2003 г.