2. http://www.proza.ru/2007/11/07/243
Папу перевели служить из Закарпатья в 1953 году. Формировались новые части в вооруженных силах – войска противовоздушной обороны. Папа рассказывал, что в ПВО направляли служить офицеров и солдат после тщательного отбора. Развертывание этого рода войск проходило в условиях секретности. Засекреченной оказалась и жизнь членов семей секретных офицеров.
Мы жили в военном городке под Звенигородом, точнее недалеко от села Ершово, а если быть еще точнее, рядом с деревней с поэтическим названием Фуньково. Жили за тремя рядами колючей проволоки – один был вокруг городка, а два другие в лесу.
В городке было два двухэтажных дома, в которых селили семьи старших офицеров. И были две улицы деревянных домов с приусадебными участками. Эти дома почему-то называли финскими. Сначала мы жили в таком финском доме. Потом, когда построили двухэтажные дома с водопроводом и канализацией, переехали в трехкомнатную квартиру в одном из этих домов. Но ненадолго. Мама очень любила заниматься посадками и выращиванием овощей, поэтому мы опять переехали в деревянный домик, в котором не было никаких удобств: воду носили из колонки, отапливали дом углем и дровами, туалет был на улице. Электричество, правда, было. Раз в неделю строго по расписанию ходили в баню, которая стояла на окраине городка рядом с прудом. И была у нас нормальная деревенская жизнь. Только за колючей проволокой.
Мама с раннего утра выходила на участок: у нас росло все и так много, что огурцы, помидоры, клубнику и капусту мама раздавала соседям и солдатикам. А еще она завела кур, гусей, индюшек. С этим папа смирился. Предметом постоянных споров между родителями были поросята и козочка. Мама говорила, что о козочке она мечтает с детства, а поросята необходимы, потому что остается очень много отходов. Папа не разрешал и при этом говорил, что жене замполита не положено обрастать личным хозяйством. Я понимаю папу. Когда построила дачу, мама тоже все время говорила о желании завести козочку и необходимости содержания поросенка.
Папа все время был на работе, а мы вместе с мамой кололи и складывали дрова, разгружали уголь, привезенный на зиму, ходили за водой. Однажды, когда мама колола дрова (а она и в старости делала это не только умело, но и необыкновенно красиво и грациозно), мимо забора проходил солдат. Он открыл калитку и сказал: «Зоя Андреевна! Давайте я». Мама замахала руками. «Что ты, Петенька! Ни в коем случае. Геннадий Иванович меня потом сам разрубит на части, если узнает. А вот яблоками я тебя сейчас угощу». Тогда, в 50-е годы, солдат уважали. И в нашем военном городке как рабов не эксплуатировали.
А мы, офицерские дети, были свободны. Нас никто не контролировал, за нас никто не беспокоился и не волновался. Нам ничто не угрожало. Не было опасности. Страха не было. Все двери в домах были открыты. До восьми лет не знала, что такое ключи от дома, потому что двери никогда не закрывались на замки. Мы с раннего утра и до вечера мотались по городку, уходили в лес. Обожали играть на площадке с полосой препятствий, где тренировались солдаты. Самой большой радостью для нас было разрешение дежурного по части пообедать или поужинать в солдатской столовой. Еда там была самой вкусной на свете. А солдаты казались очень взрослыми и большими дядями.
Уже лет с трех постоянно была с братом, который был старше меня на семь лет. Неотступно преследовала его и участвовала во всех играх с мальчишками. Я была хвостиком, который ему очень мешал, но избавиться от которого по собственной воле не мог. Мама не разрешала.
Особенно мальчишки любили использовать меня в одной игре в качестве флага. Меня ставили на холм, на котором заранее строились препятствия, и две команды мальчишек штурмовали высоту. Побеждала та команда, которая захватывала меня и первой спускала на исходную позицию. Они почему-то почти всегда одновременно добирались до вершины холма, и тогда начиналась борьба за меня. Меня тащили, почти разрывали на части, а потом буквально кидали вниз. Так развлекались мальчишки. Но для меня было главным то, что я рядом с братом. Поэтому и в футбол играла с мальчишками. И на велосипеде начала кататься лет с четырех. Сидя на сиденье, до педалей не доставала, а прогнувшись под рамой – легко. Синяки, ссадины и шрамы были нормой. Никто, даже родители, не обращали на них внимания.
Хорошо помню, как брат и его друзья учили меня кататься на коньках. Мне четыре с половиной года. Днем мы пошли на замерзший пруд. На меня надели большущие коньки, донесли до середины пруда, поставили и сказали, что домой пойдем тогда, когда самостоятельно доеду на коньках до берега. Помню, как плакала, как падала, ползла… Но меня безжалостно снова и снова относили на середину катка. Домой мы вернулись поздно вечером. Значит, все-таки доехала сама.
Фамилии у друзей моего брата и моих подруг были замечательные. Наверное, сотрудник в отделе кадров был человеком с юмором. В полку служили офицеры Криворучко, Кривоножко, Кривошеев, Кривоглазов, Кривобоков. Согласитесь, мало похоже на случайное совпадение. Соответственно и наши друзья были ручко, ножко, шеев, глазов и боков. Мы их так и звали без «криво», чтобы короче и понятней было.
Все, и взрослые, и дети, очень любили, когда по местному радио (у нас оно было в каждом доме для оперативного вызова офицеров по тревоге) раздавался голос сержанта Ибрагима: «Винимание! Винимание! Сегодя в офцерской клубе состоится показа новый художественный фильма «Вольга. Вольга». Приходите всем». И вечером офицеры, их жены и дети в пятый раз шли смотреть «новый художественный фильма», который был снят еще до войны. Но были и действительно новые фильмы. Там, почти в сельском клубе, увидела впервые «Карнавальную ночь». Там посмотрела американский фильм «Война и мир». И Одри Хепберн стала одной из любимых мною актрис.
Мне кажется, что в то время были счастливыми не только мы, дети, но как-то по-особенному были счастливы наши родители. Они пережили войну. Большинство из них были фронтовиками, победителями, уничтожившими страшного врага. Бытовая жизнь налаживалась. Уже не было карточек на продукты. В магазинах появились товары. А главное – в середине 50-х из их жизни ушел страх. Больше не надо было бояться, что тебя объявят врагом народа, что кругом предатели и шпионы.
Помню, как удивилась замалеванным фиолетовыми чернилами строчкам в словаре. Спросила у папы: "Что это? Кто это сделал?". Папа довольно долго молчал. А потом сказал, что это сделал он и объяснил, почему: в те времена положено было уничтожать книги врагов народа. Словарь ему было жаль выбросить. Поэтому замазывал чернилами статьи о "врагах". А еще добавил: "Эти страшные времена закончились. Как я хочу, чтобы тебе, доченька, никогда не приходилось вычеркивать по чужой воле людей из своей жизни". Тогда, в начале 60-х годов, наши родители верили, что теперь в их жизни все будет хорошо. Да и в нашей тоже.
Когда мы переехали в город Реутов, в гости к родителям достаточно часто приезжали звенигородские однополчане. Они с большой теплотой вспоминали этот период своей жизни. Но меня стало беспокоить, что встречи с друзьями родителей проходили примерно по одному сценарию.
- Наташенька! Как ты выросла! Какая ты большая стала! А ты помнишь, как я тебя уронила?
На пятом таком вопросе уже я задала вопрос родителям:
- Послушайте, что вы меня, кому попало, в руки давали? Вам не жалко было ребенка?
Папа прокомментировал:
- Ты была такая хорошенькая и общительная, что все хотели тебя на руках подержать. Но при этом ты была такая шустрая и вертлявая, что почти никто удержать не мог. Вот ты и падала.
А мама добавила:
- Да все почти нормально было. Когда тебя уронила тетя Нина, ты ключицу сломала, а после падения с рук тети Гали у тебя было сотрясение мозга. Но больше ничего серьезного не было.
Очень любила подготовку к Новому году. 30 декабря с мамой и братом уходили в лес. Мама с братом долго искали, обсуждали, выбирали. Потом они говорили волшебное слово: «Она». Мама очень ловко забиралась на большую ель и спиливала верхушку, которую торжественно и очень осторожно несли домой. На елке обязательно должны были быть настоящие шишки. Таких красивых елок, как те верхушки елей из звенигородского леса, больше никогда не видела.
Папа устанавливал елку с помощью деревянной крестовины. Доставалась коробка с набором игрушек, производства ГДР. Необыкновенно изящные и красочные шары в очень небольшом количестве мама развешивала на елку. Потом папа прикреплял гирлянду из маленьких лампочек, которую он сам сделал. А нам с братом поручали развесить мандарины и грецкие орехи, которые мы предварительно заворачивали в фольгу. И все. Свет в доме гас. Включались одноцветные огни на елке. Наступал праздник. Наступал Новый год. И я знала, что наступающий новый год будет таким же добрым и хорошим, как прошедший. Тогда еще не разучилась жить с ощущением счастья. Тогда страх еще не поселился в мою душу. Я не научилась обижаться. Каждый день был долгим и радостным. И чувство вины только зарождалось, было слабым и неокрепшим.
И каждый Новый год спрашивала родителей: «А в новом году я пойду в школу?». Очень этого ждала. Потому что так хотелось, чтобы и меня посадили в телегу, которую тянула лошадка, и повезли в деревню. В первые годы нашей жизни в городке детей именно так возили в Ершовскую школу.
Но моей детской мечте не суждено было осуществиться. Мама постоянно твердила папе, что нужно что-то сделать, чтобы Наташеньку не возить в деревню. Она была уверена, что меня обязательно потеряют, потому что, по маминому мнению, я была слишком непоседливая и бесстрашная девочка. Мамино настойчивое желание осуществилось. Папа и командир полка, дочь которого тоже должна была идти в первый класс, вопрос решили.
Первого сентября 1959 года в городке открыли школу. Это было небольшое здание с коридором и двумя комнатами, в которых стояли два ряда парт. В одной комнате занимались ученики первого и третьего классов, а в другой – второго и четвертого. Я стала школьницей. И мне очень нравилось выписывать крючочки и палочки, когда наша учительница рассказывала что-то интересное третьеклассникам.
Весной 1961 года из этого городка мы уехали в другой. Он был действительно другим: с трехэтажными домами, магазином, большим офицерским клубом. И уже через месяц в новой школе, большой и настоящей, где было много учителей и школьников, мы узнали, что первый человек на земле полетел в космос. И этот человек – наш, советский летчик. Полет Гагарина был одним из самых ярких и радостных впечатлений детства. Мы не учились в этот день. Да и наши папы тоже не работали в этот день. Мы вместе со всей страной радовались. Кстати, больше никогда не видела такого счастливого и радостного единения людей в нашей стране. Наверное, такое было только в День победы в 1945 году. Тогда в апреле 1961 года был настоящий праздник для всех. Ведь это тоже был день победы нашего государства. И мы так радовались, что живем в стране победителей.
Мои детские фотографии можно разделить на две стопочки. Первая – фотографии в возрасте до 7 лет. На них в разных ситуациях запечатлена удивительно жизнерадостная и кокетливая девочка. Вся светится радостью и счастьем. А как улыбается эта маленькая девочка, а как глазки строит... А после 8 лет что-то произошло. Настороженный взгляд. Губы сжаты. Какая-то недетская печаль на детском, но уже не на таком симпатичном лице, как раньше.
Через много лет спросила маму: что же такое могло произойти со мной? Что меня так напугало? Куда делась счастливая веселая девочка? Где она потерялась? И мама рассказала, что мое природное кокетство ее и папу очень пугало. Да еще все друзья и знакомые родителей постоянно говорили о том, что из меня вырастет.… Здесь мама сделала паузу и долго подбирала нужное определение. «Ну, очень легкомысленная женщина, вертихвостка, - сказала мама. – Мы же не могли с папой этого допустить».
И не допустили. Даже не надломили и не согнули. А с корнем вырвали, чтобы и побега не проросло. Я не в обиде на своих родителей. Они думали, что так будет лучше и для меня, и для них. И очень многое в моей дальнейшей жизни было определено тем, что данное природой женское начало было уничтожено. Мои родители были уверены, что для меня так будет лучше. Не мне их судить за это. Родители мне постоянно говорили, что надо быть серьезной девочкой. И я стала такой, какой они хотели. Даже больше, чем они хотели. Я стала очень серьезной.
Когда мне было 47 лет, вспомнила еще об одной причине. Маме о том, что произошло, рассказала только за несколько лет до ее смерти. Она должна была узнать правду.
4. http://www.proza.ru/2007/11/07/249