Не было больше в его музыке чёрно-синего неба, скрипучего снега, холодной луны. Теперь в ней было солнце – то утреннее, то вечернее, реже дневное. Была непонятная ему самому простота, пришедшая с каких-то далёких, неизвестных берегов. С тех берегов, к которым он когда-то плыл: на ощупь, через темноту и страх. Теперь ему было страшно от того, что он не чувствовал никакого страха, не мучился от боли, не страдал так, как это было раньше. Всё его страдание переродилось в еле заметную грусть. Раньше он наблюдал это светлое чувство на каких- нибудь живописных полотнах, радовался, когда слышал что-то подобное в музыке, часто переживал его с книгой в руке. Но если раньше всё связанное с чувством было скрыто некой пеленой, дымкой, сейчас оно проявилось ясно, стало таким близким.
Он ждал обвинений и даже желал их. Он знал, что его откритикуют за примитивизм. Кто-то будет недоволен малым количеством инструментов, почти не меняющих свои позиции из пьесы в пьесу, но этот “кто-то” не услышит, как он объяснит это его личным отбором, произошедшим естественно, незаметно для него и уж тем более - не специально. Кто-то скажет ему, что он вторичен, что он не просто увлёкся импрессионизмом, а нагло ворует образы и сюжеты этого изысканного стиля. Он ждал, что его назовут слащавым, а его краски слишком светлыми. Что чёрное у него тёмно-синее, а синее светло-голубое. “Всё у него движется в сторону белого, - скажет один из критиков, - и он ещё называет себя реалистом”. И среди этих скучных разборов обязательно попадутся те, которым всё понравиться, те, что оценят работу его по достоинству и восхитятся его переменами в творчестве. Но ни те, ни другие, конечно, не поймут того, что он и сам с трудом понимал. Почему и когда это пришло к нему. В какой момент он окончательно понял свою природу, нашёл то, что ему более всего органично, что соответствуют его мировоззрению и с помощью чего он может выразить своё невыразимое? Ему казалось, что вся прошедшая работа была лишь необходимым условием для этого открытия, для открытия того мира, которого любой ребёнок, обладай он в свои шесть или пять сознанием и речью, назвал бы своим. Тем миром, который с годами сыпется, переламывается, исчезает. Вся жизнь, кажется, и дана на то, чтобы вернуться к этому состоянию, к этому ощущению всего и вся. Вернуться к истоку, почувствовать его божественную суть и спокойно перейти в иной мир, сады которого закрыты для переносчиков низких истин. Он понимал, что та работа, которую он явит на суд человеческий, только на малую часть отразила его состояние. Его то он и не мог объяснить. Не мог объяснить он себе окончательную причину того, что больше не видит смысла в творчестве, в своём собственном творчестве. Самой главной его музыкой стала музыка покоя, внутренней гармонии, которую он, как ему казалось, обрёл. И это было высшим достижением его творческой работы, этого сложного, порой невыносимого процесса. Он хотел бы сказать ‘спасибо’ всем, кто позволил ему приблизиться к высшим проявлениям человеческого духа. Благо, время в которое он жил, позволяло ему познакомиться с творениями, венчавшими собой целые эпохи, целые стили и направления. Квинтэссенцией всех этих мировоззрений, всех болезней и трагедий духа, всех сомнений, печалей и радостей, всех смертей и всей любви стало его чувство, бессознательное, ощущение жизни и того, что она в себе несёт, что скрывает и чего скрыть не может.
Не было больше в его музыке чёрно-синего неба, скрипучего снега и той луны, которая всегда являлась одинокой белой кляксой на чёрном небе. Теперь всё это было для него настолько близко, как может быть ребёнок к своей матери, находясь в её утробе. Все слова были для него неточными, и вся музыка была не точна. Теперь он не болел за всё человечество, не боялся, что оно останется в неведении и не сможет с помощью его музыки прикоснуться к чему-то хрупкому, зыбкому, к миру, который он называл ‘настоящим’, к той невидимой планете, на которой он жил. Теперь за человечество он был спокоен, точно так же как спокоен мудрец, наблюдающий гусеницу, вяжущую свой кокон. Мудрец знает, что все эти старания не напрасны. И однажды гусеница станет прекрасной бабочкой и полетит туда, куда гусеница никогда бы не доползла: в сторону белого.
4 07 2003