Аннушка замылила куда-то мои библиотечные книги, которые мне было пора сдавать. Я пошла за ними сама.
- Мама в ванной, - сообщил мне сынишка. Он захлопнул входную дверь, подергал ее за ручку, проверяя, точно ли она закрыта, как его, очевидно, научили взрослые, и убежал к телевизору, от которого раздавались звуки стрельбы и взрывы демонического хохота. Я разулась и отправилась на поиски ванной.
- О, привет! – сказала Аннушка обрадованно, - А мне тут скучно!
Аннушка возлежала в ванне. Волосы, чтобы они не намокли, она собрала в пышный узел высоко надо лбом, что неожиданно придало ей восточный вид.
- Вот, лежу, греюсь, - вздохнула она томно, всплескивая руками в воде. – В зале табуретка стоит, неси сюда, садись.
Я опустила обитую мехом крышку унитаза и села на нее.
- Как дела? – спросила Аннушка, мечтательно возводя глаза к потолку. – Что-то тебя давно не видно было. Куда ты пропадала?
- В немецкую литературу, - ответила я кратко. - Я писала по-немецки.
- По-немецки? - Аннушка изумилась и села в ванне. - И зачем это вам, сударыня? Нельзя было по-русски?
Сидеть было, очевидно, холодно, и, подумав, она юркнула обратно в воду, вызвав цунами местного масштаба. Цунами прокатилась от края до края и сомкнулась у нее на груди.
Я не ответила. Я и сама не знала, зачем мне это было нужно.
Аннушка поплескалась еще немного и решила вылезать. Она встала, накинула на себя полотенце, на котором было изображено что-то вроде избушки на курьих ножках, и спустила ноги одну за другой на пол.
- На курьих ножках! – она фыркнула обиженно, сняла с себя полотенце и показала мне подмокшего дракона на нем. Зеленый дракон с растопыренными лапами извергал замысловато закрученное огненно-красное пламя. Пламя было тоже мокрое.
Аннушка оделась, и мы пошли на кухню.
- Чай будешь? - не дожидаясь ответа, Аннушка распахнула дверцы буфета и достала два блюдца и две крошечные чашки к ним.
- Опять у тебя новый сервиз?
- Да, японский, - сказала она небрежно. – Сейчас я тебя научу по-японски чай пить. Значит, так: сначала поднимаешь чашку и рассматриваешь с удивлением блюдце.
Я подняла чашку. Блюдце было сплошь расписано. Широкая кайма по краю пестрела яркими узорами с растительными мотивами с преобладанием праздничного красного цвета. Центр блюдца, обрамленный узкой синей тесьмой, выглядел окном в другой мир. В этом мире не было места ярким краскам. Изысканные дымчато-голубые цветы просвечивали сквозь пастель бледно-золотистого тумана.
- Теперь окидываем взглядом знатока чашку.
Тонкая, как скорлупка, чашка имела два оконца в другой мир, по одному на каждом боку.
- Поднимаем чашку и смотрим сквозь донце на свет.
Не вполне понимая, в чем смысл этой операции, я повернула чашку внутренней, матово-белой поверхностью к себе и посмотрела сквозь нее на окно. Из глубины чашки на меня посмотрела миниатюрная женская головка с высокой прической, с длинными шпильками, удерживающими искуссное сооружение из волос и торчащими из него наподобие усиков мотылька. Я опустила чашку вниз и осмотрела ее со всех сторон. Женщина исчезла. Донце было совершенно белым.
- Видно только на просвет! – заявила Аннушка торжествующе, очень довольно.
- Наливаем чай!
Она налила чаю, и я удивилась:
- Почему такой слабый?
- Это не слабый, это зеленый! Пьем зеленый чай!
Аннушка сложила губы бантиком и, отхлебнув жеманно чаю, закатила глаза и сказала:
- Идес!
- Что?
- Хорошо! Это я по-японски, подружка, - она отставила чашку и усмехнулась открыто, дружески. – Сахар дать? Японцы пьют без сахара, но мы-то русские, - она поставила сахарницу на стол.
В коридоре заворчал пес. Что-то не понравилось ему, он шумно вздохнул и подробно пожаловался на свою жизнь очевидными, понятными даже человеку интонациями.
Аннушка подхватилась и побежала посмотреть, что с ним. Я допила чай из своей скорлупки и тоже вышла в коридор. Аннушка сидела на корточках перед псиной и умильно ворковала с ним, оглаживая его пушистые бока. Пес расплылся в улыбке, приподнял переднюю лапу, безуспешно пытаясь всучить ее Аннушке, которая эту лапу не замечала, и радостно фыркая, явственно пробурчал что-то вроде “мама”.
- Странно как-то он ворчит у тебя. Мне показалось, он вроде как “мама” выговорил, - сказала я Аннушке.
- Да мне тоже так кажется, - сказала она озабоченно. – Каждый раз, когда я его так глажу, он мне “мама” говорит. Только не верится как-то. Может, совпадение.
Аннушкин сынишка заявился на шум посмотреть, что мы тут делаем.
- Послушай, парень, - обратилась она к нему. – Ты не замечал, что наш пес что-то вроде “мама” говорит, если его гладить?
- Нет, - заявил он категорично. – Когда я его глажу, он мне “Йоханн” говорит.
- Что? - изумилась Аннушка.
- Вот так: “Й-о-о-ханн”!
- И почему ты об этом ни разу не рассказал? Это же необычное явление!
- Почему необычное? Как меня зовут, так он мне и говорит! Меня так зовут, Йоханн. Он и говорит: “Йо-оханн”. Ничего необычного.
Мы посмотрели друг на друга и не нашли, что сказать.
***
Бэкки прислала мне открытку.
“Моя дорогая,” писала она, “рада сообщить тебе, что выхожу замуж.”
Будущий муж Бэкки был врачом госпиталя, где она работала медсестрой. Расхожая сказка о романтической любви молоденькой медсестры к доктору, измусоленная тема любовных романов, оказалась былью в жизни Бэкки.
Я осмотрела открытку. Крошечная бледная марка с портретом королевы была изувечена почтовым штемпелем. Стараясь разместить побольше слов, Бэкки начеркала мелкой вязью, громоздя строчку на строчку. Последняя строка выбежала под мой адрес и, смутившись, очевидно, этим, истончилась к концу в меленький завиток с точкой.
На обратной стороне была фотография шотландского замка. Мрачный серый замок возвышался древним морщинистым слоном на травяной равнине.
Надо было поздравить Бэкки ответной открыткой. Я открыла ларец, где хранила открытки, новые и старые, и порылась в нем в поисках подходящей. Большинство открыток были почему-то новогодними. Я отбросила их сразу, кинув на стол так небрежно, что верхняя открытка перевернулась и показала свою оборотную сторону с датой печати. Открытке было 25 лет.
Я взяла ее в руки и посчитала, сколько лет мне было двадцать пять лет назад. Для своего возраста открытка неожиданно хорошо сохранилась. Обо мне сказать этого было нельзя. Без всякой связи с этой празднично разукрашенной елочной открыткой я вспомнила музей папируса, куда забрела разок безо всякой причины. Желтым хрупким листам папируса, исписанным иероглифической скорописью, разложенным под стеклом в бесконечных витринах, было две тысячи лет. Я посчитала, сколько лет мне было две тысячи лет назад, и положила открытку на место.
Что толку в желтых листах бумаги, мой друг, если они исписаны знаками, прочесть которые не можешь ни ты, ни я? Что толку в этом сухом гербарии имени Шампольона? В бессмысленном недоумении толкаясь у подножия пирамид, с усилием расшифровывая собственные древние письмена, как если бы они были чужими, мы оставляем этим незабвенный памятник собственному беспамятству.
Это и написано на папирусе мелкой каллиграфической скорописью.
***
Я встретила Марию в магазине. Обычно пути наши не пересекались. Мы жили в разных районах Берлина и гуляли по разным магазинам. В этот раз я завернула в супермаркт у трамвайной остановки по пути из центральной библиотеки, где я напрасно понадеялась найти курс японского языка. Возвращаясь домой с пустыми руками, я вышла из трамвая и подошла к столбику, на котором в ящике под стеклом было вывешено расписание движения трамвайных маршрутов. До прибытия моего трамвая оставалось двадцать минут, и я решила зайти в магазин. Стоять на остановке было скучно.
Пройдя сквозь низенькие воротца, автоматически, хотя и с некоторым опозданием, открывшиеся мне навстречу, так что пришлось подтолкнуть створку коленом, я поглазела на выставку дешевых украшений, осмотрела составленные стопками пласмассовые ведра и тазы и оказалась в отделе одежды. Пробравшись сквозь ряды развешанных на плечиках вискозных платьев невероятных расцветок, я вышла к столам, на которых была навалена всякая тряпичная мелочь. Стоявшая спиной ко мне женщина рылась в груде перчаток. Я подошла поближе. Это была Мария.
- Мария! - я обрадовалась возможности поговорить с ней.
- Ты? Ты как в наших краях? - она отложила перчатки.
- Жду трамвая. А ты что, перчатки выбираешь?
- Ну да, - она снова запустила руки в ворох перчаток в поисках подходящих.
- Вот эти белые возьми, - я протянула ей пару, - у тебя пальто, кажется, черное, это нарядно будет. – Хотя нет, белые будут постоянно пачкаться. Это же перчатки, ими постоянно за что-нибудь хватаешься, в транспорте или что... Лучше красные! Красное к черному – тоже красиво.
Она замешкалась и покачала отрицательно головой.
- Ну тогда эти, кремовые.
Она опять покачала головой и вытащила пару черных перчаток из-под низу.
- Я лучше черные возьму, - сказала она несколько застенчиво, но твердо.
Почти спросив уже, почему именно черные, я вовремя спохватилась и закрыла рот, не сказав ни слова.
Ну конечно же: Мария была баптисткой. Смиренная христианка, она упорствовала в нежелании выделяться, украшать себя, уделять своей внешности внимание, выходящее за рамки чистоплотности и монашеского приличия в одежде. Ее строго прибранные в пучок волосы никогда не испытали на себе завивки, укладки или подкрашивания, лицо не знало косметики. Никакие, даже самые благородные в своей скромности серьги не отягощали мочки ее до блеска отмытых ушей. Она не носила украшений, брюк, туфелек на высоком каблуке. Сейчас, летом, она была одета в длинную черную юбку и тонкий темно-коричневый свитерок, делавший ее худенькую фигуру совсем девичьей. Она перехватила перчатки поудобней и, поджав самоуверенно губы, пошла к выходу, выглядывая кассу близорукими серыми глазами. Я взяла не глядя пару себе и посмотрела на них, когда кассирша считывала с них цену. Это были красные. Попрощавшись с Марией, я заскочила в отъезжающий трамвай и помахала ей рукой, пригнувшись к окну. Она помахала дружески в ответ, повернулась и пошла размеренно, слегка вперевалку, как ходят женщины, никогда не ходившие на высоких каблуках.
- Красные перчатки купила? - поинтересовалась Аннушка. – Пижонство какое! Чистая шерсть, - сообщила она, заглядывая в этикетку.
- Потому и купила, - сказала я, прибирая их в шкаф до зимы.
- Между прочим, я там Марию встретила, - добавила я. – Она купила себе черные перчатки. Она согласна носить только черное.
- Только черное? - изумилась Аннушка. – Еще большее пижонство! Что это с вами со всеми?