В одном из московских дворов затерялся один, теперь уже обветшалый дом в пять этажей. Когда-то возведенный для богатого ведомства, он представлял собой воплощение передовой архитектурной мысли, теперь же, забытый всеми и невидимый для обывателей, привлекает лишь специалистов как памятник конструктивной простоты и оригинального архитектурного решения.
Длинная лента окон делала возможным постоянное присутствие света и воздуха в бесконечныех коридорах, по которым многочисленная детвора каталась на самокатах, теперь кажется навсегда, поселилась гнетущая тишина, потолок покрылся трещинами, пол прогнулся и кое-где краска отошла от досок, обнажая гниль и ветхость дерева. Когда-то жильцы, занимавшие комнаты-пеналы, ковали коммунальное счастье, купались в прозрачном бассейне в пентхаусе, нежились в солярии, тут же столовались на фабрике-кухне и все время пребывали в деятельности, незаметной добродетели и высшем, непостижимом непосвященному смысле. Один из последних старожилов - ослепший Салютин – анархист от искусства, каждое утро взбирался на надстройку крыши, словно капитан на мостике обозревал в подзорную трубу когда-то в синих далях невидимый морской горизонт, теперь уже давно сместившийся окрестными небоскребами. Следуя бытующей байке, рассказанной когда-то садовым гномом Аптекарского огорода о том, что дома сами выбирают себе жильцов, и выдумывают себе их - этот дом, старея и разрушаясь, на рубеже последнего десятилетия стал заселяться серой и неприметной публикой.
Первый этаж, где изящные колоны поддерживают иллюзию парящего в воздухе корабля был отдан службам, дворницкой, неприметным конторам без вывесок, мастерским, в которых художники творили и жили, а потом куда-то исчезли, оставив после себя лишь память в виде предметов и мебели. В одном из таких мастерских поселилась художница – подающая надежды на воплощение фантазий полная красивая женщина с чистой и нежной кожей, вызывала внимание не только поклонников Рубенса, но и очень проницательных тонких ценителей красоты. Вздернутый носик придавал смешливо-романтичное, слегка растроганное выражение лица, а маленькие глаза - внимательные ко всему не скрывали познания окружающего, вдохновения и неженской мудрости. Она писала много, здесь же, в своей домашней студии или уезжала на этюды. Жила она одна совсем недолго, вскоре ей стал помогать один высокий молодой джентльмен в очках и старой шляпе, из под которой выглядывали пшеничные, грубые волосы. Он носил остроносые кожаные старые ботинки и благоухал приятным авантюризмом и считал себя не только поклонником ее творчества и преданным возлюбленным, но и имел известные понятия о чести. Они стали семьей, он увозил ее на стареньком Мерседесе вместе с картинами выставляться в залы и павильоны и в другие места, где богатые реализованные фантазии превращались во что-то значительное - важное и более реальное и необходимое для жизни.Джентльмен создавал впечатление когда-то знакомого с таинством творчества, говорят раньше он владел фотостудией, но потом, величаво остановившись на полпути, сделал неоправданную паузу на этом поприще и занялся частным извозом по мелким поручениям, вроде доставки по адресам свежеприготовленной пиццы. Занятие вполне соответствовало его устремлениям. Он имел все-таки ковбойско-смелый, условно грубый образ, его щетина, на выступающем квадратном подбородоке, соотносилось с его латентным хулиганством, во всяком случае, его друзья то ли по интонациям, весьма грубым в его голосе, или по другим, совсем никому неизвестным причинам, избегали встреч с ним или следили за словами при разговоре.
Однажды поздним вечером, придя домой и молча поцеловав супругу, он улегся на кушетку в обычной кульминационной фазе своей задумчивости и, не поужинав, уснул. В этом не было ничего необычного. А утром следующего дня, когда солнечный зайчик оставлял назабрызганном радугой полу свой след, супруги обсуждали за столом некоторые волнующие моменты последней работы женщины и банально уничтожали при этом завтрак. В этой картине, где по общему мнению наблюдателей «ничего не было изображено», скорей всего главенствовал осенний набор абстракций с преобладанием желтого, оранжевого, темно-зеленого и черного оттенков. Спутник художницы - ее супруг, ее возлюбленный, ее ковбой, ее надежда, ее защитник, не смотря на свою неопытность, впал в рассуждения, демонстрирующие глубокую проницательность и заинтересованность. Он произнес следующую фразу, позднее вырванную женщиной из общего контекста:
-...как у той женщины, чья фигура, фигура очерчена густой листвой клена.
Художница после этих слов, сняв круглые свои очки, и приставив лицо к полотну картины, стала рассматривать осенне-зеленое обрамление пространства, претендовавшее на очень высокий, между прочим, уровень. Его же, мужнин взгляд отсутствовал для посторонних, а если он и был где-то в комнате, то он блуждал в направлении от угла слева от окна к окну другому, вправо, прямо к этажерке, странно даже, что он не пробил окно и не проник в совсем другую реальность. Услышав последние слова, женщина посмотрела на мужчину сначала внимательно, потом с нескрываемой требовательностью осуждающе-невоздержанно.
На утро следующего дня, проснувшись, мужчина обнаружил жену,сидящей в постели, в холодной сдержанной позе, наблюдавшей в тишине скольжение из сна мужа росчерков прозрачного осеннего утра. Он попросил принести ему квасу, (это был лучший повод разрушить ее состояние).
- А может быть лучше пунш?
- Принеси холодный пунш...
- А что раньше принести: пунш или квас?
- Принеси пунш...
- Пунш в холодильнике, он холодный, квас тоже холодный, но не очень, он не в холодильнике.
- Принеси квас...
- А что ты нервничаешь? Вчера , между прочим, ты увидел женщину в моей работе.
- Ты ревнуешь? На тебя это не похоже...Принеси пунш...иначе...
- Вам нужно уйти. Давайте разведемся...
И только вечером он решил объясниться, ради спасения гибнущей семьи или утоления жажды – ни кваса, ни пунша он так и не дождался, а в силу гнетущего своего внутреннего состояния, которое испытывало потребность вырваться в конце концов наружу, и какая разница - кто разрешит эту ситуацию, близкий ему человек или нет.
Он сказал:
- Я очень боюсь выходит на улицу, и думаю, это будет продолжаться ещё очень долго. Все началось с того, что я побывал на одном собрании, где выступал один философ, его еще называли не профессором, но пророком, а вовсе не писателем, как принято считать, скорее - мыслителем, которого очень удачно использовали различные группировки, хотя всем известно, что он состоял в неком таинственном обществе, о котором говорили все, но ровным счетом ничего не знали и не понимали. Он выступал с центральным докладом перед аудиторией, его слушали, и я слушал, его речь была построена грамотно весьма и тезисы очень эффектно показывали контуры будущего, и эта тема была главным в его докладе. Он говорил, что придет то время, которое мы ждем и к которому стремимся, с новыми людьми, которые будут казаться новыми, а на самом деле - косными и недалекими. Он поделился целом рядом пророчеств, говорящих о том, что улицы городов в будущем будут наполняться страхом и общество будет находиться под властью самодурства, посредственности, ограниченности, попрания элементарного человеческого благородства и совести; во власти людей, которые видят в зеркале свое отражение в виде бритого своего затылка, больше похожего на голый зад. Он говорил, что придут долгожданные красота и гармония в наш мир, но вместе с ними придут пошлость и разрушение,как неизменные и вечные спутники любой добродетели и станут причиной всех бед и страхов перед скорой кончиной мира. Вот такая проповедь была представлена публике, после нее выступили какие-то анархисты, все они в целом одобряли (как впрочем, и сама публика, судя по аплодисментам)тезисы, дополняя от себя в комментариях. Я выступил тоже. Я сказал, что проповедь, уважаемого господина (как его? Пронин? Ронин?), весьма вредна для нашего неокрепшего еще сознания собственного достоинства и для того слоя общества, которое только учится или хочет учиться быть красивым не только перед зеркалом, но и перед выбором путей духовного самоусовершенствования.Идеи известны, но вредны хотя бы потому, что не дают надежду, надежду на торжество совести. Почему образованному человеку, чтобы добиться чего-либо большего и приблизиться, наконец, к божественному ускользающему горизонту, нужно обязательно быть козлом? Почему, чтобы иметь элементарное право, гарантированное, казалось бы, общечеловеческими ценностями, нужно обязательно, как минимум, быть сволочью? Те два психа, которые нашли два шара в Александровском саду и смеха ради, перенесли их в сад Нескучный, вовсе не станут после этого совестью нации, по той простой причине, что их задницы выдают те же нечленораздельные звуки, что и у интеллигентов средней руки. Да страшно, но что теперь делать, уважаемый господин пророк? Вы убиваете нас не своей безысходностью, а ее неизбежностью, поэтому засуньте, уважаемый господин, свой страх, свои подозрения, свои пророчества глубоко себе в зад! Вот так я закончил свои слова, и тут тишина пессимистическая повисла в зале, какая бывает в благородных домах , только хлопки некоторых присутствующих по углам. Я вышел из присутственного здания, где было многолюдно и душно, на улицу, где листья срывались порывом осеннего ветра и в лужах отражались черные ветви деревьев и мелькание ног пешеходов. Было это в старинном уголке Москвы, и я никуда не спешил, все дела были сделаны, но на душе были тайная тревога и легкий трепет перед неизвестностью, и тут я увидел ее – стройную, в пальто довольно модном, она кого-то ждала, теперь уже, кажется, что меня, хотя это вздор. Ее густые черные волосы касались плеч и вздрагивали от ласк вечернего одухотворения. Совсем молодая, почти ребенок, сущий ангел, поверь, своим любопытным детским взглядом, архитектурным очертанием губ, глазами полными очарования, тайной вечерней сказки, своей непосредственностью и чистотой очаровала меня. Она смотрела на меня, я - на неё, и мне казалось, что она хотела спросить меня о чем-то или рассказать что-нибудь. И я теперь, рассказывая тебе, жалею, что не заговорил с нею тогда о чем-нибудь приятном, а с ней только о прекрасном и можно, наверное, говорить. Она стала моими мыслями и моей музой, я полюбил ее, и можно смеяться сколько угодно над моей глупостью. С тех дне, я невольно связываю этого ангела с проповедью, мною перед этим услышанную, и вот еще почему: она оказалась любовницей, а может быть женой, этого странного господина. Я видел их, как они вдвоем садились в авто, тогда же, в тот самый вечер, после собрания. Пророк был очках, некрасив, но он излучал уверенность и силу, хотя , в тот момент он был мне безразличен, но в этой паре не было вовсе самоубийственной пошлости, но была красота и светлая, святая непосредственность и правда. И вот тогда, и теперь, я стал понимать, какое глупое было мое выступление в присутствии, и что прав оказался тот пророк-философ, и что мне теперь нестерпимо страшно за наше будущее.
Они легли вместе в ту ночь, обнявшись с женщиной, мужчина уснул, а жена долго не могла расстаться с вечерними ощущениями, уснула только под утро.
Прошло три года и они прошли в полной идиллии и безмятежности, только у мужчины росли страхи перед улицей, и он почти не выходил , что приводило женщину в уныние и томительное ожидание. Однажды осенним утром, женщина проснулась от боя небесного барабанщика, казалось проникшего к ней из сна ее мужчины. Эта дробь, эти щелчки, эти отрывистые крики были необычным сопровождением поцелуев лучей утреннего солнца и наполняли комнату холодом своей обреченности. Она увидела своего мужа, стоящим у окна, выходящего во двор,а по сути, в сквер, где в тени клена и ореха был детский городок с каруселями и качелями, и чувствовала, что ему видится через окно продолжение его сна. Она хотела спросить, что же случилось, и в то же время леденящие звуки улицы не давали ей шансов на надежду, он, опередив ее, произнес:
- Она… она там, в сквере…
Женщина подошла к своему любимому сзади, пыталась его обнять, но он отстранился, не отрываясь от окна.
- Кто там? – она произнесла.
- Это она – ангел…
Жена увидела в сквере скопление людей. Ей показалось, что эти люди не спали всю ночь и глупо блуждали среди деревьев; она пыталась найти причину беспокойства мужа, его пробуждения, собственной неустроенности ее утреннего состояния, усиленного страшными звуками. Она увидела, впрочем, и муж тоже видел, как несколько человек, преимущественно подростков внезапно кинулись в сторону, и следом прокатилась волна по всей толпе присутствующих, они побежали врассыпную, одержимые невидимыми путами нескрываемого страха. В этот самый тревожный момент было видно, как одна совсем юная особа в черной бандане и такой же кожаной куртке никуда не бежала, а только нелепо медленно брела меж деревьев, еле волоча ноги, она хотела и пыталась бежать,но спотыкалась, ударясь о стволы деревьев, голову она роняла на грудь, а руки то скрещивались на груди, то безвольно висли плетьми. Это было хорошо видно супругам, поскольку девушка неловко приближалась к окну художников, затем, сев на корточки, запрокинула голову, упала на желтую листву, покрывавшую всю землю вокруг. Супруги выбежали из своего жилища, подбежали к тинейджерке. Мужчина опустился на землю, положил ее голову себе на колени, а художница взяла ее левую руку. Она увидела, что прекрасное юное бледнеющее лицо девушки отмеченно следом бессознательной действительности, а правильные линии лица гармонировали с ее внезапной задумчивостью. Джентльмен гладил девушку по бледному лицу, ее глаза были прикрыты, а художница заметила на кожаном плече девушки небольшую дырочку, из которой толчками пульсировала темная, временами черная и алая жидкость, на ощупь липкая, а по ощущениям тревожная.
Куда-то бежал суетливый подросток, излучая непознаваемую радость, остановился около них и, запыхавшись, выпалил:
- Сверху…сверху накрывает! Бегите, бегите отсюда… Спасайтесь в подъездах…в подвалах…забегайте за стены домов высоких и не выглядывайте и не высовывайтесь!
Прошло совсем немного времени, и чета видела из окна своего несравненного дома, куда они переместились по совету юноши, как подъехала карета с крестами и двое, маскирующихся под ангелов, засуетились у неподвижного тела девушки. Она скрылась - такая прекрасная, в чреве кареты, поразительно быстро, и казалось никто ее больше не видел, но перед мужем и художницей она продолжала стоять и даже разговаривать с ними.Это продолжалось довольно долго, пока не переросло, наконец, в болезненное состояние вечного преследования страхом, отразившееся затем в виде идейных замыслов, воплотившихся в нечто вечное, например, в искусстве.
Они работали теперь дуэтом и продолжали жить и, говорят, живут до сих пор, в придуманном ими самими мире, в том самом призраке-доме, который выдумал их (там в подвале, говорят, образовалась некая кси-плазма) и стоит, как и прежде, в старинном пресненском уголке-страхе.