Глава восьмая. 23 августа.
Утром меня разбудил пронзительный детский голос. Он был так громок и вездесущ, что, проснувшись, я сначала подумала, вот кто-то кричит у самого моего уха, но, открыв глаза и увидев, что рядом, кроме спящей Кристины, никого нет, поняла: зазывают, собственно, с улицы.
- «Известия»! «Известия»! «Самарские известия»! – рекламировал тот же голос. – Девять утра, а вы еще не в курсе, что происходит у вас под носом! «Самарские известия»! Берите – не пожалеете!.. Дяденька, возьмите газетку!.. Напрасно! Сенсация! Настоящая сенсация!.. Иди, детка, куда шла! – читать сперва научись! Губернские новости!.. Тетенька! тетенька! купите!.. Эх! зря! зря!.. нечем будет новость обсудить!..
Я вылезла из-под одеяла, накинула халат и подошла к окну полюбопытствовать на голосистого продавца газет. Мальчик лет девяти, будто бы назло моему спокойствию, расположился прямо под окном нашего номера. Он сидел на складном стульчике, на тротуаре; на его коленях лежала толстая папка газет. По одному его виду можно было понять, что мальчик хлопочет здесь не один день: держался он уверенно, с народом общался непринужденно, а кое с кем – даже, пожалуй, задиристо; ну а то, что у него уже имелось свое сидячее место, в виде стульчика-раскладушки, говорило о том, что юный предприниматель крепко закрепился на этом месте и, одним тем, практически увяз в вертепе капитализма.
Возле газетчика остановились два гражданина. Один из них был почтенного возраста, статный, с брюшком, в бежевом костюме-тройке, в шляпе под цвет костюма и при портфеле, который он держал подмышкой; другой был помоложе, но по важности и напыщенности ни в чем первому не уступал – такой же бирюк. Тот, который постарше, о чем-то осведомился у мальчика.
- Прошу пятак – почти что за так! – крикнул ему мальчик. – Бери, дядя, бери!
Почтеннейший сунул мальчику в ладонь монету, взял газету и поплелся дальше. Тут мальчик прокричал на того, кто остался:
- Бери то ж – узнаешь про грабеж!
Бирюк отдал мальчику пятак и с газеткой ушел по своим делам, но, однако, в том же направлении, что и первый бирюк. Я же при слове «грабеж» навострила уши, но пояснений так и не услышала.
- Эй! Распространитель, тащи сюда свою «сенсацию»! – крикнула я продавцу, после того как открыла окно. – Десятый номер!
На мой нетерпеливый оклик мальчик закинул назад голову, как это делают цапли, когда глотают пойманную лягушку, улыбнулся мне беззубой улыбкой и в ответ прокричал:
- Что ж не принести! Только у нас за ноги, красавица, двойной тариф принято…
- Неси! – крикнула я. – Тройной получишь!
- Вижу родственную душу! – голосил пацан, загребая в охапку газеты и раскладушку, и, уже подпрыгивая ко входу в гостиницу, приладил: - Кто владеет информацией – владеет миром.
Через минуту он уже стучался в дверь десятого номера. Я впустила его, наскребла мелочью пятнадцать рублей и рассчиталась.
- Это еще кто такой?! – возмутилась разбуженная Кристина.
- Спи, дитя, спи! – поспешил успокоить ее мальчуган. – Рано еще! – Мне же сказал «спасибо, красавица» и скрылся за дверью.
- Будешь тут спать, когда кричат, точно в лесу заблудились! – как будто бы сама себе недовольно сказала Кристина. – Как же, поспишь тут, - ворчала она, направляясь то ли в туалет, то ли в душ (заметьте: самостоятельно!).
Я воспользовалась ее временным отсутствием и развернула газетку. Сразу же отыскала то, что искала. Через минуту я уже «владела миром». Лучше бы не владела. Вот то, что я прочитала в рубрике «Криминал»:
«Дерзкое ограбление совершила женщина!»
(Ну, ничего себе заголовочек! Еще бы приписали: «За поимку обещано вознаграждение: за живую – 100 у. е., за мертвую – 100000 у. е.» Теперь пошла статья.)
«Уже не секрет, что наш брат журналист (конечно же, если он талантлив, учтив со столешниками и не прижимист на денежные расходы) любую статейную тему, а тем паче сенсацию унюхает куда быстрее, чем лица и ведомства, коим по долгу службы знать о том полагается первыми. Случается даже, что тот же наш «родственник» уже строчит, уже правит, уже отдает горячую статейку верстать в номер, когда, собственно, ничего еще не произошло, но – как это не удивительно и, пожалуй, даже не мистично – то, о чем уже написано, непременно случится в ближайшем будущем. Читатель уже прочтет статейку, поспешит с новостью к соседу или, допустим, к сослуживцу: «А вы слышали?..» - «Нет еще». – «А ты вот прочти-ка, прочти!» Засим (это после прочтения) пообсуждают горячо, напару поохают, может быть, после кто-нибудь завернет в сие содержание селедку, а другой – по другой нужде той же статейкой и подотрет… и только после этого уже известное всем известие заявит о себе. Хоть я журналист талантливый, всегда терпелив с властьимущими и не отношу себя к копеечникам, но похвастаться прозорливостью не могу. Ну не знал я наперед, что в ночь с 21 на 22 августа будут грабить, казалось бы, столь неприступную фирму «Нефть-Инвест», где креслице генерального засиживает гениальный Свинкевич-сын, то бишь Семен Карпыч, небезызвестный всем знатокам и ценителям самарского «бомонда»».
«Эх! писака! Черкала!.. Какой же он лгун и лицемер!..»
… «Лишь скажу коротко: все, о чем пойдет ниже речь, является правдой, поведанной мне фигурой не низкого полета, действительного очевидца случившейся трагедии, пожелавшего остаться инкогнито».
«Ну, ясно: себя драпирует! Подстать раздвоение личности! Ну-ну».
… «Мыслимо ли то, что произошло сегодня ночью? Нет! Нет! Это ужасно! Я, повидавший на своем веку не мало человеческих драм и трагедий, и то ужаснулся, когда выслушал нервного от случившегося и сбивчивого на повествование собеседника, и еще раз ужаснулся, когда тайком проник на место преступления и увидел все собственными глазами…
Пишу эту статью с единственной целью, а именно, чтобы она сегодня же увидела свет, и уж тогда читатель прочтет ее. Читатель обязан знать правду. А уж потом – пусть вызывают в милицию, пусть везут в прокуратуру, хоть к черту! – и пусть везде допрашивают. Плевать!
Итак, по порядку.
В канун налета, то есть 21 августа, в фирму «Нефть-Инвест» инкассаторы привезли наличность в сумме 860 тыс. долл. США. Деньги заперли в сейф. Случилось все ночью того же дня. Служба безопасность фирмы для поддержания контроля над охраняемыми объектами и проверки на местах своих охранников практикует выборочную проверку постов. Когда приедут службезы – охранники не знают. Но знают механизм идентификации личности службеза и последующий пропуск его на объект. Выглядит это так: 1)службез по рации обязан сообщить охраннику условленный на день пароль; 2)после этого службез называет свой личный номер; 3)охранник обязан убедится в соответствии ответного пароля действительному; 4)услышав личный номер службеза, охранник вводит его в банк данных компьютера: при правильном наборе номера на мониторе появляется фотография данного оперативника; 5)охранник осуществляет «фейс-контроль»: по фотографии с компьютера идентифицируется лицо прибывшее с проверкой, которое отчетливо видно на мониторе камеры наружного наблюдения; 6)если все выше обозначенное выполнено и ничего не вызывает подозрения, охранники обязаны открыть проверяющим входную дверь и впустить их.
Впустили, но не тех. Охранники впустили налетчиков.
Около 12 часов пополуночи в вестибюль фирмы «Нефть-Инвест» ворвались два грабителя, один из которых был вооружен автоматом «Калашникова». Налетчики действовали профессионально: сперва разоружили и связали охранников, стерли все записи видеонаблюдения; затем безапелляционно попросили охранников одолжить им ключи от помещения, где хранились деньги; когда ключи им были отданы, налетчики приспокойненько отправились потрошить сейф.
Самое удивительное во всей этой истории было то, что грабители полностью владели обстановкой и знали буквально все. Знали «пароль-ответ», каким-то чудом умудрились пройти «фейс-контроль», знали, в каком именно сейфе лежат деньги и, по моим сведениям, знали даже шифр этого сейфа, так как железный ящик не был взломан, а был открыт без принуждения, свободненько. Уж ли не сам ли Семен Карпыч постарался? Конечно же, не собственноручно. А вот поспособствовать вполне мог. Ведь шифр, как мне известно, знал только он и никто более. Что ж, время всегда беспристрастно судит».
«Вот загнул! Сема обокрал самого себя, ломанул свой собственный сейф! Бред! Злобный интриган! Издержка вялого порока!.. Хотя… хотя не лишено здравого смысла: многие и по сей день верят в невероятное и не верят в очевидное. Народ поверит!»
… «Итог этого ограбления трагичен. Трагедия – цинична, непонятна, страшна, в нее не хочется верить. Кто бы меня ни убеждал, какие бы мне не приводились доводы и аргументы, я никогда не поверю в то, что деньги, будь то 860 тысяч долларов, будь то миллион, будь то много-много миллионов, - дороже одной человеческой жизни. Налетчики ушли, оставив после себя опустошенный сейф и связанных по рукам и ногам охранников. Наверное, единственное, о чем они не знали, так это о том, что один из охранников был тяжело болен астмой. Очевидно, у него случился приступ. Связанный, с заклеенным скотчем ртом бедняга бессилен был себе помочь; что-либо сделать (не спасти – хоть попытаться) не мог и его напарник, так же связанный и беспомощный. Охранник погиб. Умер от удушия. Ему было всего лишь чуть больше сорока лет… У него осталась жена и двое детей, двое дочек: младшая еще учится в школе, старшая поступила в университет…»
«О, боже! Ян!.. Ян! Голубчик! Этого не может быть! Я не верю!.. Ян! Нет. Боже, боже…»
Под предлогом отчаяния… (а может быть, это был гнев, гнев на Злобного, гнев на себя – не знаю на кого больше) я яростно скомкала газету и бросила ее на пол. «Я же была там, проходила, видела их связанные ноги – Яна и этого… Ивана… к черту Ивана! Ян! Вот о ком мне стоило подумать!.. ведь о себе же тогда пеклась, не о Яне!.. Спасти могла… могла. Эх!» Я вцепилась себе в волосы, а потом подумала, что поздно уже из себя сознательную лепить, кручиниться по несделанному, волосы на себе рвать, если уж на то пошло. Винить себя и хаять по прошествии мы все ох как горазды, а у меня в первую очередь к этому не дюжие способности – уж я-то себя знаю! Поздно, поздно, поздно: Яна не воскресить, Злобному не отомстить; руки у меня коротки до Злобного, да и слабость характера значительная, коли уж сама это признаю; вялый у меня характер, никчемный и вялый… «Ну а Бог Злобного обязательно накажет, пусть так и дальше глумится, раз совести у него нет».
Подумав это, я подняла с пола газету, раскомкала ее, нашла место, на котором остановилась, и глазами побежала по коротким строчкам.
… «Кто же виновен в случившийся трагедии? По чьему злому и расчетливому умыслу свершилось это гнусное преступление? Кто причина того, что эти две девочки остались без отца, сделались сиротами? По чьей стати и жена погибшего человека и две его дочери до конца дней своих облекут свои сердца в траурные вуали скорби, скорби по мужу, по родителю? Чья жадность, маниакальная жажда денег, преступная натура повлекла за собой человеческую смерть, вырвала из нашего общества этого достойного честного человека? Жирный сукин сын Свинкевич? Вряд ли: евреи, как правило, трусы; они алчны, конечно, все без исключения, но деньги они загребают, обманывая людей, а не грабя их; евреи как смерти боятся наказания (очевидно, сказалось сорокалетнее скитание по Египту, которое они и по сей день вспоминают с трепетом и ужасом) и боже упаси для них быть изгнанными или заключенными. Тогда, может быть, исполнители, то есть сами налетчики? Пожалуй, да, я склоняюсь думать, что именно они большей частью виновны в произошедшем. Они способствовали смерти охранника, но… Но было бы преступление, была бы смерть, если нет замысла? Нет и нет. Нет замысла - нет и преступления. Оставшийся в живых охранник сказал мне, что после того, как ушли грабители, вслед им вышла женщина. Он видел ее в зеркале, которое удачно висело напротив комнаты, в которую их, связанных, закинули бандиты; он видел ее одно мгновение и от волнения не смог ее как следует разглядеть, и уж тем более – запомнить. Но юноша запомнил одну деталь, на мой взгляд, очень важную: у женщины в руке была черная сумка, в то время как налетчики прошли налегке. И еще: молодой охранник слышал, что налетчики то и дело называли одно и то же словосочетание – «Суданская роза». Быть может, так они величали свою начальницу, эту таинственную женщину, коя и деньги-то не доверила им вынести? Быть может, именно она спланировала это гнусное преступление, на счету у которого есть уже одна смерть? Кто она – «Суданская роза»?.. Ох, как много вопросов, ответ на которые мы ignoramus et ignorabimus. Да, очевидно, - не знаем и не узнаем.
А. Злобный»
Не зная, что думать, в недоумении и рассеянно я отложила газету и тупо уставилась на Кристину. Та, тем временем, уже пришла из душа и, не говоря ни слова, а лишь насвистывая мелодию собственного сочинения, голышом проследовала прямиком к зеркалу и стала возле него крутиться: на мой манер уложила волосы и так же, как это делаю я, зачалмила их полотенцем. Да и о чем, собственно, думать? И так все ясно: Ян мертв, Злобный подлец, я дура. Тут в дверь постучали и тут же открыли (дверь по Кристининой вине оказалась не заперта – забыла, стало быть, по приходу из душа). Пришел Илья. Явился не совсем к месту, так как его необъявленный визит оказался ущербным для Кристины. Увидев его в зеркало, она дико взвизгнула и стремглав забежала за ширму, где и спряталась.
- Стучаться надо! – крикнула она из-за ширмочки, но Кристине этого показалось мало, и она прибавила: - Не учили?!
- Я стучался, - справедливо возразил Илья, но все равно сконфузился и покраснел.
- Громче надо, я не слышала!.. – в свою очередь раздалась она. – «Я стучался!» Мужики и есть! Кать, кинь мне одежонку мою.
Пока Кристина, ворча, одевалась, я предложила Илье присесть и напиться чаю. Илья на все охотно согласился.
- Да, пожалуй. Спасибо, - кивнул он и добро и премило мне улыбнулся.
Я разлила в три чашки чаю, и мы втроем сели его пить (Кристина к тому времени уже оделась, забыла про нанесенный ей щекотливый урон, присоединилась к нам). Медленно и размеренно отпивая по глоточку степанычевский чай (а заварила я именно его), я начала свой рассказ и рассказала Илье о своих приключениях, а именно, с того момента, когда нас с Кристиной свела жизнь. Рассказ мой получился сжатый, без меланхолических отступлений и красочных описаний, словом, что называется, коротенько и по существу. Говорила иногда сбивчиво, перескакивая в своем повествовании с места на место, но, по моему ощущению, все же смогла изложить Илье то, что хотела, то есть суть и факты, и, к своему удивлению, даже ничего не утаила, ни о чем не умолчала: призналась даже в том, что обворовала контору Семена Карпыча. ( Впрочем, не сказала, что погиб Ян, и не показала только что прочитанную статью.) Илья слушал внимательно; все время, пока я говорила, он пристально, не мигая, взирал на меня, ни разу не кивнул согласительно, как это обычно делают люди, хотящие казаться всепонимающими и искренними слушателями, в то время как только лишь заискивают с целью понравится. Еще он ни разу не отпил чаю.
- Что ж ты чай не пьешь? – заключила я свою историю.
Илья не ответил. Ладонью почесал свои густые брови и призадумался.
- Ты, наверное, ждешь от меня каких-то слов?.. моего мнения?.. как я отношусь? – спросил он, тем самым, отстранив тему чаепития; а в глаза мне при этом заглянул как-то особенно: слегка трогательно, слегка увлеченно, чуть игриво, - как будто хотел увидеть, какого они у меня цвета, а заданный вопрос – это так, для острастки.
- Нет. Не жду, - произнесла я. «Что у него на уме? Бог его знает».
- Ну и правильно, правильно, - сказал Илья. – Что бы ты ни сделала, я буду тобой гордиться, как всегда. И любить буду всегда: как за хорошее, так и за плохое, за все. Вот, приметно так.
Впрочем, я другого от Ильи не ждала услышать. Зато Кристина, как следует переварив услышанную информацию, обособилась от всего лишнего, извлекла самый цинус, суть, главное, и неожиданно для нас воскликнула:
- Ух, ты! «Восемьсот шестьдесят тысяч!» И я была в деле! Нет, ты слышал, Илья! А мне-то – ни-ни, ни слова! – От избытка чувств, от перелишка эмоций она спрыгнула со стула, нервически заходила по комнате, то и дело восклицая почти что одно и то же, только разве что с разными интонациями, подвластными лишь ее восприятию: - Я богата! Я богачка! Такой куш мне и во сне не снился!
Мы с Ильей чистосердечно порадовались за внезапно разбогатевшую девочку и вернулись к беседе.
-Стало быть, мой черед досказывать вчера недосказанное? – осведомился Илья.
Я одобрила его намерения, слегка наклонив голову, сделала глоток чая и приготовилась слушать.
- Как мне помнится, я вчера отвлекся… ха, отвлекся! ух! Ну да ладно, то вчера. Я остановился на том, что узнал твою историю болезни, - заговорил Илья и вопросительно взглянул на меня. Я махнула ресницами: мол, именно на том.
- В общем, узнав это, - продолжил он, - я, с совершенно затуманенным сознанием, Ялте предпочел Самару. Не знаю, почему я поехал именно туда, в Самару, не знаю. Действовал как зомби, неосмысленно, без всякой на то логики. В город прибыл поездом этак на два дня после тебя, стало быть, восемнадцатого. По приезду поселился в гостинице, но не в той, в которой остановилась ты, вернее, вы с Кристиной, а в другой (на тот раз не посчастливилось). Взял номер с телефоном, взял ключи от него, зашел с навязчивой мыслью первым делом прозвонить все гостиницы, в общем, тебя найти, а уж затем прилечь, отдохнуть часок (устал тогда очень), и, не поверишь, даже до телефона не дошел – слег, вернее, не слег, а рухнул практически замертво, едва переступив порог. Вот так-то бывает. Очнулся в больнице два дня спустя. Если верить эскулапам – все от нервов; говорят, даже временная амнезия была, а медсестры судачили, что и бредил к тому же; это когда без памяти был. Выходили. Живой, как видишь, и память вернулась. Когда в себя-то пришел, стал у них телефон требовать, ведь помню же, чего сделать хотел, что наметил, а не сделал. Наотрез не давали. Говорили, слаб еще, говорить нельзя, а нервничать – тем паче; утверждали, что все мои просьбы, а в дальнейшем и требования «крайне безрассудны» и «категорически противопоказаны и даже смертельно опасны, учитывая мое теперешнее положение». Эскулапы, кто же еще после этого! Что же мне оставалось делать? Убег, конечно, без выписки убег. Явился к себе в гостиницу и тебя стал разыскивать. Ну, тебя-то найти не составило особого труда: в «Волге» ты проживала, вернее, не ты, а Лимаева В. О., что впрочем, одно и то же. И именно «проживала», потому как уже съехала на тот момент. Эх, я себе локти тогда кусал: упустил, дурень, ан нет, оказалось, не упустил.
Дальше Илья рассказал мне, как он без всякой цели вышел из гостиницы и, совершенно не зная, что предпринять, дабы хоть как-то продвинуться в моих поисках, стал просто бродить по городу, и бродил так до тех пор (а это, по его сведениям, не менее трех-четырех часов), пока не забрел в какое-то Интернет-кафе. Там он, без всякой надежды на успех, в режим «поиск» ввел мою фамилию (сначала фиктивную, а затем подлинную) и к своему изумлению сделал открытие, которое чуть раньше, посредством Кристины, сделала я. Илья обнаружил, что окромя трех пунктов, которые выискал компьютер от производного «Похвистнева», был еще такой: «город Похвистнево», и, конечно же, удивился, а впоследствии обрадовался тому обстоятельству, что городок этот расположен в Самарской области: «сто пятьдесят километров от Самары – рукой подать». Что Илья стал делать дальше, я думаю, лишне пересказывать. Впрочем, пускай сам доскажет.
- Сел, значит, я на электричку «Самара – Абдулино» (она как раз через Похвистнево следует), сошел в Похвистнево и поселился в гостинице, куда двумя часами раньше оформились вы. Я еще номер свой не снял, а уже знал, что вы здесь, но «к сожалению, молодой человек, они только что куда-то вышли с дочерью, вот буквально недавно». Тетя Тая меня осчастливила всего лишь за сто рублей.
- А номер уступила за сто пятьдесят сверх цены, - перебила я Илью.
Он изумился.
- Откуда узнала, неужто от нее?
- Да нет же, догадалась: чай один тариф у тети Таи, один на всех, мы на тех же деньгах сошлись.
Илью это развеселило.
- Что ж, - продолжал он, - обрадовался я тогда, что вас нашел, и от радости этой неземной сразу проголодался, и отчего-то вспомнил, что не ел уже давно. На радостях горячо расцеловал тетю Таю (та в недоумении плевалась на это: что ты, дескать, что ты, бог с тобой, изыди!), закинул в номер сумку и выбежал на улицу. Там я расспросил прохожих, где тут можно поесть, и из предложенного мне скудного ассортимента выбрал «Бабьи слезы»; заметь: опять-таки наобум. Как знаешь – и правильно сделал, что пошел трапезничать именно туда. Ну, дальше тебе все известно.
Теперь я действительно знала все о перипетиях, в которых побывал Илья, разыскивая меня. Он, в свою очередь, все, или почти все знал о моих мытарствах. Однако не все меж нами троими было разрешено окончательно: кое-какие вопросы имелись у Кристины. Когда Илюша завершил свой рассказ, она устроила мне допрос. Ее молодой пытливый ум интересовало, каким образом мы намерены распоряжаться деньгами, и будем ли мы вкладывать их в какое-нибудь прибыльное предприятие, в целях преувеличения капитала? Я ответила ей, что идея эта, разумеется, не дурна, но надо бы хорошенько над ней подумать и кое-что детально обмозговать. Кристина успокоилась и проголодалась.
Пообедав в «Бабьих слезах» (на этот раз все обстояло без пьяных баб и всякого рода нытья – все обстояло чинно), я предложила Илье и сытой уже Кристине нанести намеченный ранее визит Кристининой тетке. Я пояснила Илье, в чем, собственно, дело, что надо всего лишь забрать у злой тетки Кристинино Свидетельство о рождении. Илья согласился с азартом, что нельзя было сказать о Кристине: она уничижительно посмотрела на меня и фыркнула и к тому же сделала такую гримасу, словно я пообещала ее выпороть.
- Будет, Кристина, - поспешила я, - мы же с тобой говорили на эту тему. Я зайду одна, ты же побудешь с Ильей. Заберу документ и выйду. Спорить со мной или что-то возражать – тебе уже нет резона, тем более, я уже все решила.
Под таким давлением дорогу она показывала без особого энтузиазма, даже подчас обреченно, но время, однако, не оттягивала, и не плутала, как это делал до нее ее предшественник, высокорослый проводник, и, наверное, решила: быстрее приедем – быстрее уедем, - поэтому до места мы доехали скоро и без проволочек.
Тетка жила в Калиновке – так, по словам Кристины, именовался городской район. По глубокой разъезженной колее кое-как проехали достаточно длинную улицу, свернули в проулок и остановились перед домом на небольшой травянистой полянке, аккуратно подстриженной всякой разной прожорливой скотиной и курами. Дом хотя и был не велик в размерах, даже, можно сказать, крохотный, если сравнивать его с соседними домами, но с виду предстал ухоженным и крепким: не какой-то там лачугой, каким я его представляла прежде, и уж никак не думала, что бабка, которая все время пьет – не просыхает, может в такой исправности содержать свое хозяйство.
- Точно здесь? Не путаешь? – уточнила я у Кристины.
- Боже мой, Катя, я здесь прожила много лет! – на еврейский манер воскликнула Кристина. – Не жила, а мучилась! – поправила она себя. – Как я могу напутать?!
- Как зовут твою тетку? – осведомилась я.
Кристина подумала, пожеманилась, точно соображая, говорить мне или не говорить, и все-таки выдала:
- Нона Фридриховна Жуковень.
«Имечко, - сказала я себе. – Не напутать бы чего». И направилась к дому. Заборная калитка не была заперта, поэтому я свободно прошла на двор. Я поднялась на низкий крылец с тремя ступеньками и толкнула дверь. Дверь не поддалась, она оказалась заперта изнутри, и тогда я постучала. Через минуту за дверью послышались шаги, и раздался носовой противный голос:
- Каво несет? Чаво надо?.. – чихнула и добавила: - Нет ничаво, опосля приходите.
- Будьте здоровы, - через дверь, но великодушно пожелала я на чих, и уже государственным голосом прибавила: - Откройте, меня собес делегировал.
Услышав волшебное слово «собес», она тотчас забренчала цепочками, щеколдами и распахнула дверь.
Передо мной предстала очень большая тетушка (во всю ширь двери), точнее не тетушка, а уже бабка. Она была востроносая, с крашеными ярко-рыжими волосиками, простоволосая. Не смотря на ее полноту и объемность, бабка была низенькая, оттого-то и поглядывала на меня снизу вверх как-то отчасти недоверчиво, отчасти не то чтобы участливо – скорее любопытно, отчасти пугливо. Взгляд ее имел колючее и пронизывающее свойство; кроме цвета и характера глаз ничего не выдавало ее родство с Кристиной. Бабка молчала, изучала мою персону, и все это время пожевывала нижнюю губу.
- Нона Фридриховна Жуковень? – спросила я.
Она рассеянно кивнула.
- Войти-то можно?
Она вытерла свои отекшие руки о подол старенького, изъеденного молью и временем платья и отстранилась в глубь сеней. Я переступила через порог, и сразу же мне стало дурно: в нос врезался резкий, тошнотворный запах браги, дрожжей и первача. Слева от сеней располагалась кухня. В открытую дверь я увидела, откуда распространяется эта вонь: на почерневшей от нагара закопченной двухконфорочной плите, на малом огне стоял большой чан с конусообразной, плотно закрытой крышкой; от крышки отходил медный трубчатый отросток, противоположным концом он соединялся с другим агрегатом, размером поменьше. Этот агрегат был с самоварным краником, врезанным в сантиметрах пяти поверх нижнего его основания. Из краника тонкой нитью текла мутная жидкость, текла в десятилитровый бутыль, горлышко которого располагалось строго под краником; бутыль был наполнен почти наполовину. Об самогонных аппаратах ранее я, разумеется, знала понаслышке, но никогда его прежде не видела. Теперь я взирала на него воочию, разглядывала я его с любопытством, с жадностью, как будто бы от этого наблюдения, от этого аппарата, от того, как я его смогу запомнить, зависело все мое существование, вся моя жизнь.
Заметив мое неприкрытое любопытство, самогонщица громко перхнула и нерешительно, едва касаясь, тронула меня за локоть.
- В залу пройдемте, - тем же сопливым голосом предложила она.
Самогонщица, сказав это, тут же поспешила отворить для меня дверь, обитую сплошным куском валенного войлока, ту самую дверь, которая вела в «залу». Я прошла и огляделась. Досчатые полы были окрашены в светло-коричневый цвет, который ассоциируется у большинства людей как не совсем благонадежный, но это так, к слову. Две самосвязанные половицы-дорожки полосовали пол крест накрест. Стены были побелены и почти голые: дешевая репродукция картины Васнецова «Богатыри» висела на одной стене, да на другой, смежной с ней, между двух окон тикали часики с маятником и с боем. Окна были завешены простынчатыми, в желтый цветочек, занавесками; на одном из окон, на подоконнике цвела и терпко пахла герань. К этому же подоконнику был представлен большой и крепкий стол, с толстыми, витиевато вырезанными ножками, который покрывал клетчатый шерстяной плед. Слева от стола, в углу, стоял самодельный деревянный комод, покрытый черным лаком. У того же стола, теперь только слева, и так же в углу, располагалась железная сетчатая кровать – высокая, большая, со множеством матрацев, одеял и подушек. В другом углу – напротив кровати – имелась русская печь, топимая когда-то дровами, теперь же переделанная на современный лад, стало быть, под газ. Потолок в избе был низкий, и я едва не доставала до него макушкой. Короче, убранство комнаты, куда меня завела самогонщица, воплощало собой скромность и простоту, а царивший вокруг порядок и чистота говорили о чистоплотности самой хозяйки, что, честно признаюсь, ввело меня в замешательство, которое не возникло бы из ничего: довлела на меня Кристинина жалостливая исповедь, в кою я не усомнилась ни на миг, но все же теперь малодушно искала оправдание этой чистоте, этому порядку. «Водку пьет и меня бьет», - вспомнились мне слова Кристины. Я села у стола на стул. Самогонщица осталась стоять посреди комнаты.
- Самогонцу не желаете испить? – неожиданно заговорила она. «Верх наглости: «самогонцу» предлагает!» - зло подумала я и так же зло вонзила в нее свой взгляд. Мой гневный взор ее уничтожил, и она тотчас затрепетала под ним как желе.
- Понять можно… - еле живая вымолвила она. – Государственный человек, на службе… Не судите, от гостеприимства… сдуру… - И умолкла не в силах что-либо добавить, и замялась с ноги на ногу, и подобострастно уставилась на меня своими красно-голубыми глазами.
Я выдержала мгновение и сказала:
- Я не от собеса. Я выполняю частное поручение.
Самогонщица молчала. Я пристально и долго рассматривала ее, и именно рассматривала, а не просто глядела; я, словно, гипнотизировала, и этим взглядом нагнетала нужную мне атмосферу – атмосферу страха, вины, и неизбежности наказания. Самогонщица не выдержала: под суровым натиском моих глаз ее шустрые голубые глазки забегали, в замешательстве порыскали по углам, в панике – по комнате, и уже в самом жутком отчаянии вперились в пол, себе под ноги. В этот момент она походила на трусливую дворнягу, на провинившуюся шавку, на которую, прежде чем поругать и уж затем как следует всыпать, с укоризной смотрит ее хозяин. Она, конечно, провинилась, и знает это, так как шкодит с постоянной регулярностью, но вот в чем именно она провинилась – она пока не знает, еще не догадалась. Да и хозяин как назло молчит, покамест не говорит, оттягивает, так сказать, наказание, чем и усугубляет собачью муку. Вот она и крутит под его сердитым взором своей собачьей мордой, то и дело моргает, а то вдруг то подымет на него свои виноватые глазки, то опять в сторону отведет, да совсем отвернется, да уши назад прижмет, которые сроду не лежали. Вот так и бабка эта теперь как эта псина. Меня необычайно развеселило это сравнение, и я подобрела сразу, пожалела потерянную самогонщицу и великодушно спросила:
- Вы в Бога веруете?
Она не сразу ответила – думала какое-то время: наверное, подвох искала в вопросе.
- Бог миловал, - наконец-то промямлила она.
- «Бог миловал» - это как? Нет, не верую, или да, верую?
- Атеистка я. Бывшая партийная.
«Так! – подумалось мне. – Ну, что ж, и на эту волну настроимся».
- Стало быть, в закон верите? – учитывая ее партийность, осведомилась я.
Она опять подумала и опять пожевала губу.
- Как же без закону. В закон верю.
- Отлично! – сказала я. – Тогда скажите мне, достопочтенная Нона Фридриховна, когда и где в последний раз вы видели свою племянницу, кою вы по закону обязаны опекать?
- Кристинку, что ль? – подхватила она.
- У вас разве есть другие племянницы?
- Ох, нет: одна она у меня, одна, кровиночка…
Жуковень вдруг внезапно осеклась и переменилась в лице. Теперь я безучастно наблюдала за метаморфозой, происходящей с нею: ее сальное, сытное лицо, само по себе алое, теперь присовокупило к алому цвету еще и стыдливый румянец и от смешения этих тонов совсем побагровело. Потом краска моментально исчезла и она вся побелела, укуталась бледностью, как будто бы ее мукой осыпали, - наверное, от трусости, - и так же трусливо сложила веки, на коих и ресниц-то не было. После этого она перестала жамкать свою губу, машинально открыла рот и так же машинально вскинула свою жирную ручищу, которой и прикрыла его, как бы не давая словам вылететь наружу. Но слова из ее луженого горла все же вырвались. Она выпучила до того закрытые глаза и с мольбой и покорно посмотрела на меня; после воскликнула:
- Ах, батюшки, кошель украла!
Я не ожидала такого поворота в ее мыслях, но была уже готова ко всему, поэтому, подумав о своей подельнице по недавнему делу, возразила ей:
- Нет. Хуже.
- Бог ты мой! святые праведники! – заголосила неверующая, заохав: - Ох! Ох! Как же так?! Кровиночка моя! Да как же? когда?.. На кого ты меня покинула-а! – попыталась всплакнуть, но не получилось, слез не было в ее сердце, и тогда она зажевала свою губу еще чаще, еще проворней и судорожней, и ничего уже больше не сказала.
Я тоже не спешила молвить: испытывала ее терпение, накаляла будущность предстоящего разговора. Но всему есть свое время – и слову, и тишине. Ну, что ж, не ожидала я такой развязки, но и переубеждать я ее не стану.
- Так когда вы ее в последний раз видели? – повторила я свой вопрос.
- Ах! последний!.. Давно, давно, милая: месяц, два ли… Ах, девочка моя!
- Так… - задумчиво произнесла я. – Нона Фридриховна, вы ее били?
Ничего не ответив, она часто заморгала.
- Значит, били, коль молчите, - презрительно кинула я.
- Я ж так это, по-родственному, чтоб не крала… Бывала у нее, иногда, панацея… - поспешила оправдаться Жуковень, зачем-то вплетя это слово; но я ее тотчас остановила.
- Молчите, поздно уже. Стало быть, правду люди говорят… да и она тоже… говорила. – Я испепеляющее посмотрела на нее. – Поздно уже о Кристине думать: думай – не думай, а этим ее уже никак не воротить. О себе вам время подумать, свою участь решить; впрочем, не вы ее будите решать.
- Мою?.. участь? – ужаснулась она и нервно затеребила подол своего платья, выказывая мне свои жирные ноги в дырявых шерстяных чулках.
- Вашу, - резко отрубила я. – Слушайте: Кристина, после того как ушла от вас, посетила прокуратуру, и там с ее слов составили заявление. Она ставит вам в вину домогательство, постоянные избиения и, как следствие, - нанесение ей тяжелых телесных повреждений, повлекших за собой… ну, об этом вы уже знаете, сами недавно догадались. Учтите: вы виновница случившегося, вы… - я подумала и еще раз сладостно повторила: - только вы.
От услышанного Жуковень вытаращила глаза, изобразила на лице безумное, глупое выражение, ее обрюзгшая щека зачастила содрогаться в нервном тике. Она вздернула руками и ладонями прикрыла лицо; после она качнулась, как тростинка от ветерка, и ухватилась за спинку кровати. Она хотела было присесть на нее, но кровать оказалась слишком высока для нее и она отказалась от этой затеи. Вдоль кровати, и опираясь на нее, Жуковень прошла к столу и села на стул прямо напротив меня. Все ее переживания были видны на ее лице, и все они были, безусловно, искренни, по крайней мере, она была панически-боязливой, и этот ее отвратительный недостаток лишал ее всякой опоры и не позволял хоть как-то контролировать ситуацию. Но что ее пугало на деле? Кончина родной племянницы? Собственная участь? О, конечно же, она пеклась о собственной шкуре.
В это время в дверь громко постучали, и сразу до нас донесся сиплый мужицкий голос:
- Баба Нон, откройте, это я – Колька Гогокин.
Жуковень вздрогнула, решила встать, приподнялась со стула, но тут же опять села. Я оставалась безучастной к ее суете и без всякой цели стала копошиться в своей сумочке. Но в дверь снова постучали. Бабка медлила.
- Нона Фридриховна, к вам, кажется, пришли, - предположила я. – Может, все-таки пойдете, откроете?
- А?.. да, я, я открою, конечно, это, должно быть… - Она встала и проворно засеменила в сени.
Дверь она открывать не стала, а лишь недовольным криком осведомилась:
- Чаво надо?
С улицы послышалось:
- Баба Нон, да-к известно что…
- Ничаво нет, - фыркнула она, и добавила: - И не будет тепереча. Проваливай.
Жуковень уже возвращалась в «залу», бормоча что-то себе под нос. На дворе тоже недовольно бубнили, но в дверь больше не стучали. Бабка уселась на прежнее место и смиренно понурила голову.
- Где она теперь? – смотря в пол, спросила она.
Я прекратила разглядывать Илюшкин револьвер и закрыла сумочку.
- Утопилась она, не нашли пока. В Волге бедняжка нашла свою последнюю обитель; люди видели.
Нона Фридриховна ахнула, втянула голову в плечи, сжалась вся.
- Святые праведники, - залепетала она, когда смогла что-то выговорить, - как же это, за что?.. Моя вина, моя, матушка. Что же теперь со мной будет? – Подняла голову, взглянула на меня умоляюще, со зреющими слезами в глазах, и, подтирая рукой сопливый нос, тихонечко спросила:
- Можа, совет какой дадите, а?
- Я, собственно, и пришла вам дать совет; а вернее, помощь свою предложить, точнее, не свою, а частного лица, чьи интересы я нанята представлять.
- Адвокат, что ль?
- Вроде того… Итак, приступим. Вас, я так понимаю, не прельщает великолепная возможность на старости лет угодить за решетку? То есть сесть в тюрьму?
Жуковень перекрестилась.
- Нет, не радует, - затряслась она.
- Не радует, - как бы про себя повторила я, и, поймав свою мысль, продолжила: - Нам же, а именно моему клиенту, так же как и вам не хочется видеть вас на скамье подсудимых. Мало того, мы желаем, чтоб уголовное дело, возбужденное против вас двадцать третьего августа текущего года, то есть сегодня, было прекращено, еще, в общем-то, не начавшись, прекращено с формулировкой: «из-за необоснованности предъявленного обвинения». Это дело весьма, признаюсь, нежелательное не только для вас, но и для нас, и нежелательное потому, что в случае его состоятельности оно может вызвать общественный резонанс, который (подчеркните это у себя) не на руку моему клиенту; все это может помешать его далеко идущим планам. Поэтому, Нона Фридриховна, я не буду плутать вокруг да около и без предисловий предлагаю вам сделку: мы вам помогаем и решаем вашу проблему, взамен мы хотим, чтобы вы не отказывались от нашей помощи, - это единственное, что нам нужно от вас. Я не буду вам напоминать, что в случае отказа вам грозит.
- Я согласна, - не раздумывая, сказала Нона Фридриховна.
- Умное решение, - признала я и перебором постучала по столу кончиками пальцев. – Я надеялась на вашу сознательность. И хочу вас попросить…
- Что я должна сделать? – перебила она меня и даже подалась всем своим корпусом ко мне.
- Гм… - многозначительно произнесла я и повела носом. – Для начала, сделайте милость, снимите с огня ваш самогонный аппарат – не ровен час, взорвется.
Жуковень сию минуту соскользнула со стула, сбегала на кухню и, исполненная желанием оказаться полезной, тут же обернулась назад.
- Замечательно, - сказала я. – Теперь дело. Нона Фридриховна, суть вашего спасения заключается в том, что на момент смерти Кристины вы не должны являться ее опекуном, то есть с юридической точки зрения вы не обязаны за нее отвечать и никакая ответственность, в таком случае, на вас возлагаться не может. Оформляется это просто: задним числом в письменной форме вы отказываетесь от ребенка, передоверяя ее на попечение некой даме, ну, например, мне. Вот, собственно, все; дальше уже дело юридической техники, и мое, как адвоката, а с вас – взятки гладки. Понятно излагаю?
- Понятно, матушка. Дай бог вам здоровья.
- Ну, раз понятно, - продолжала я, - то нате вам листок, нате ручку, писать-то умеете? Чудесно! Пишите следующее: «Расписка… (точка, с красной строки). Я… (запятая)… Жуковень Нона Фридриховна (запятая)… отказываюсь от своей племянницы… (запятая, дайте ее Свидетельство о рождения… так…) Жуковень Кристины Вячеславны (запятая)… и передаю ее на попечение и воспитание… (написали?) Похвистневой Екатерине Анатольевне… (написали?.. точку поставьте). Всю ответственность за мою племянницу целиком перекладываю на эту женщину… (написали?.. точка). Отказываюсь от всех прав на свою племянницу… (написали?) и обязуюсь никогда ее не разыскивать… (написали?) и не требовать обратно… (написали?.. ставьте точку; теперь ниже). Первое июня сего года… (чуть ниже полностью пишите свою фамилию, имя, отчество, и напротив распишитесь).
Углядев, как последний раз воткнулось в лист острие шариковой ручки, я выхватила из-под тяжелых бабкиных рук ее же отказную и бегло ее пробежала: с ошибками, но как будто бы никакой отсебятины. Сложила листок пополам, ногтями провела по линии сгиба и, положив отказную между двух корок Кристининого документа, убрала и то и другое в сумочку. В это время где-то возле меня разнеслась торопливая мелодия «Во поле березка стояла…», вроде бы телефонная – послышалось? – да нет же, именно, голосил мобильный: «во поле кудрявая стояла».
- Я извиняюсь, - извинилась самогонщица, встала из-за стола, проворно подошла к комоду, стоящему за моей спиной, и, выдвинув ящик, выудила оттуда сотовый телефон. Честно скажу, это обстоятельство меня крайне удивило, но виду я не подала; хотела было встать и ретироваться под шумок, но любопытство мне в который раз не позволило этого сделать.
- Алё? – раздраженно спросила она трубку. – Ну… ну… Короче мож? У меня время нет! Сахар… так… ну… так… ё-моё, да скажешь ты цену или нет?! Голову мне морочишь!.. Так. Три мешка беру. Нет. Сказала «три» - знать «три»! Все… Да… Все.
Самогонщица отключила телефон и убрала его обратно в комод. Что-то недовольно шепнула себе под нос. Вернулась молчком и так же села.
- Бизнес? – промежду прочим осведомилась я. – Дела-то идут? Самогонец там? Ходовой товар?
Самогонщица затушевалась.
- Морока, матушка, - только и сказала она, - морока.
Я понимающе кивнула. Меня уже ничто не держало в этом доме, ибо сделала все, что хотела: Свидетельство о рождении – на руках, расписка – тоже. Но кое-какой интерес все еще удерживал меня, не давал встать и уйти.
- Нона Фридриховна, расскажите о Кристининых родителях… в двух словах.
- Ох, матушка, больно-то и рассказывать нечего, - махнув на меня рукой, сказала она. – Противница я была до ихнего брака: родственники они были; Иринка Славке сестрой доводилась, троюродной, да и мне тоже. Где уж мне помешать им было – любоф! Никого не слушались, да и некого было слушаться. Не было никого у Славки, окромя меня, конечно… да и у нее тоже не было. А он мне тогда: «Не лезь, золовка (золовкой меня звал), не твоего ума дело», - сказал, как отрезал. Вари, говорит, лучше самогону к свадьбе. Иришка тогда уже брюхастая была, Кристиной брюхастая. Э-хе-хе, жисть-злодейка, вона как бывает… - Она отвернулась и пустым взглядом уставилась в окно. – Дружно, однако, они жили, согласно, складно, друг без дружки себя не чаяли. А Кристину, как родилась, как прынцессу холили, наглядеться на нее не могли, «княжной Болконской» звали. А потом – как сговорились – померли вровень, непонятно померли, таинственно: сначатка – Славик, за ним – Иришка… Глупо померли, глупо. Братика дерево погубило. Рос у него во дворе тополь – громаднющий тополь, старый, стоял он у окон Кристининой спальни. «Свету мало дает, - не довольствовал на дерево мой брат. – Да и этот вездесущий тополиный пух; аллергия у дочки от него». Строг он был в решениях своих, непреклонен и строг. Решил срубить. Так и заломило его под ним. Полежал с недельку, поохал, и отошел. Сдался ему этот тополь! – Жуковень все так же смотрела в окно; она в который раз прикусила нижнюю губу, а ладонями ощупью разгладила плед, застилавший стол. – А Иринка из ума выжила, потерявши мужа. Кажный день на кладбище бегала, к нему на могилку, и дочку свою кажный раз брала. Година Славику была, когда она на кладбище-то пошла, без Кристины на этот раз. Ушла в дождь, в курточке болоньей, в галошах, без зонта, вот ей-богу, и без возврату, ушла и не вернулась больше. Спустя месяц мне ее обгорелую показали – на опознание водили. Где мне ее узнать было: черна, обуглилась, скрючилась, без волос, без одежды – страх господень! Но галоши ее я все ж признала; с инициалами они были изнутря: «Ж. И. Р.», значит, Жуковень Ирина Романовна. Обгорели, правда, галоши-то, оплавились, но инициалы, на одном, сохранились. А нашли ее в кладбищенской сторожевой избушке, вот; вместе с ней и сгорела. Заброшенной была эта сторожка, не жил там никто… Господи, господи… Кристине тогда пять годков исполнилось, ровно пять, ни больше, ни меньше. Вона как бывает… - жирными пальцами она вытерла безресничные глаза, оторвала свой взгляд от оконных занавесок в желтый цветочек и, посмотрев на меня взглядом, переполненным собственной вины, муки и раскаяния, произнесла дрожащими и искусанными губами: - Кристину найдут – дадите знать?
Я пообещала.
Когда я вернулась к машине и села в нее, Кристина, забившись в пустоту между передними и задними сиденьями, притаилась у ног Ильи (он-то и прежде сидел позади, это Кристина зачем-то перелезла к нему; думала, отдам? – как бы не так!). О, храбрая девочка! Она не дрожала, и не дышала, а лишь как-то прерывисто сопела.
- Ну, как? – шепотом спросила она, когда мы отъехали; следующее спросила громче: - Жива еще? – и, когда я обернулась и посмотрела на нее, сама же ответила: - Жива-а!
Я усмехнулась.
- Что пряталась-то? У нее же окна не на улицу, а во двор смотрят.
- А как вышла бы тебя проводить? – возразила Кристина, перелезая на прежнее место. – Не учла?
«На все-то у нее ответы находятся. Шикарная железная детская логика!» - подумала я и горячо порадовалась за девочку, от которой только что отреклись, и отреклись в мою пользу. Браво безразличию! Браво личным интересам! Браво собственной шкуре! Браво, Нона Фридриховна, браво!
Мы уже подъезжали к гостинице. Дорогу перебежала мокрая и жалкая дворняга, с грязно-белой шерстью, слипшейся и торчащей клочьями по подобию акульих зубов. Собака остановилась на тротуаре, в луже, и проводила нас грустным, пронизывающим, упрекающим взглядом. Дождь не переставал и до этого: моросил мелко, настойчиво, слепо, - но теперь полил с новой силой, будто бы напился крепкого тонизирующего чайку, отдохнул, воспрянул. И ведь не надоест же! Дался ему этот город, этот многострадальный город, который все плачет и плачет. Под зонтом прошли: пожилой седобородый интеллигент, в очках, в желтой замшевой шляпе, с ворохом газет, торчащих из левого кармана его нейлонового плаща, и девочка лет пяти, которая шла возле интеллигента на пристяжке у него за руку, - внучка, наверное. Она по лужам за ниточку буксировала за собой красный пластмассовый самосвал. Сухая могучая липа, сваленная, распласталась частично на тротуаре, частично на проезжей части, принуждая неприхотливый, податливый, компромиссный люд и обходить и объезжать ее. Время ли сыграло с ней злую шутку? Молния? Человек? Не все ли равно!.. Из-под навесного козырька универмага по ступенькам сбежал человек с букетом черных роз. Человек, воткнув подбородок в грудь, прошел несколько шагов и остановился у красной «Нивы»; он открыл заднюю дверцу машины и бросил на сиденье цветы…
До гостиницы оставалось не более ста метров. Если бы не цветы, если бы не черные розы, - я бы его, пожалуй, не заметила.
Какая-то неведомая, страшная сила – холодная и горячая, слизкая и шершавая, сухая и мокрая, как жаба, - заставила, приказала мне остановиться. То была нечистая сила. Ослушание – смерти подобно. Остановилась. Остановилась на дороге и даже на обочину съезжать не стала. Заглушила двигатель.
Я посмотрела в зеркало заднего вида. Человек обошел машину, подошел к водительской двери, и хотел было сесть, но вдруг передумал. Он оторвал подбородок от груди, медленно распрямил спину… И тут я увидела… Человек посмотрел вперед; смотрел своими внимательным, испепеляющим, холодным взглядом; он посмотрел на впереди стоящую «БМВ» блуждающими бесцветными глазами. Я смотрела на него, он смотрел на меня, но видеть меня не мог, не имел такого права и возможности, ибо меня от него спасали зеркала – как, помните, в сказке «Королева кривых зеркал». Собственно, сказка эта здесь ни при чем, но тогда я подумала именно о ней. Он, хотя и не видел меня, но продолжал пристально вглядываться в мою сторону. Это был стоп-кадр. Но это был не человек. Это было нечто. Это было животное. Хуже, - это был зверь. И этого зверя я когда-то любила…
- Илья, возьми Кристину, и ступайте с ней в гостиницу… Кристина, не спорь, иди с Ильей, так надо. Ждите меня в десятом номере. Я скоро буду.
Все это я произнесла каким-то чужим, не своим голосом. Кристина даже не попыталась выйти: сидела, как будто в сиденье вросла, а на меня смотрела этак нагло, с непониманием и неким изумлением, и моргала все время глазками. Я не выдержала: склонилась и распахнула ее дверцу.
- Илья, уведи ее… прошу тебя, уведи.
Илья вылез из машины, (он сам-то был в недоумении), подошел и взял Кристину на руки; затем с силой захлопнул дверцу. Но я не придала этому особого значения, ибо красная «Нива» уже отъезжала, хотя и пронеслось в мозгу: «Злится. А ну и черт с ним, - пускай злится!». Я взирала на отображение…
- Отпусти меня! Я сама пойду! – завопила на Илью Кристина. Он поставил ее на ноги. Они вместе, рядом, пошли вперед по улице под проливным дождем, под дождем гулким, с пузырями… Я развернулась и поехала в обратном направлении за красным отечественным внедорожником.
Зверь меня привел в свое логово; быстро, однако ж. Двухэтажное здание из белого кирпича (большей частью все дома в этом городе были двухэтажного габарита) соседствовало с городской площадью, где было все как везде и все как положено: дворец культуры со статуями рабочего и крестьянки на фасаде и великий, вечно живой Ленин, стоящий на высоком постаменте посредине гранитной трибуны. Белокаменное здание имело продолжение в образе точно такой же двухэтажной постройки, только из красного кирпича. Над входом в это здание, с белой его стороны, висело объявление:
«МИЛИЦИЯ».
И правда: кругом стояли желто-синие «уазики», машины с мигалками, с сиренами, громкоговорителями, и машины без всего этого, но непременно с надписью, точно такой же, что висела над входом; были, правда, машины и вовсе без опознавательных знаков, но это не суть. Он долго копошился в салоне, и вылез с цветами, и неровным шагом поплелся ко входу, как прежде понурив голову и удерживая ее на груди. В милицию, да с цветами, да он! Чертовщина!
У входа курили и непринужденно и весело вели беседу служители закона: двое были в штатском, двое – в форменной одежде. Завидев его, они сразу же умолкли и как будто помрачнели; на его подходе они расступились: когда он проходил мимо, форменные, оказавшиеся по его правую руку, отдали ему честь, штатские же, стоящие по его левую руку, в тот же самый момент покорно и учтиво склонили перед ним свои неприкрытые головы. На эти знаки внимания зверь нимало не удосужился ответить, эти мелочи он даже не заметил и не счел своим долгом как-либо ни них среагировать: все пустое! – и пробрел мимо, по ступенькам, в дверь, и скрылся. Но что это было?
Все то же мое неуемное любопытство, детальная, мелочная любознательность? Оно и есть – оно, нахальное, взрывное, бесстыже-неприкрытое, а подчас совсем нагое желание знать то, о чем знают другие, но покамест не ведомо мне. «Как же ты любопытна, моя девочка! Эх, как любопытна! (Это мама меня так в детстве укоряла.) Да хватит же пучить свои глазищи, хватит уж! Поверь мне, моя девочка, иного в этой жизни лучше не знать, вовек не знать. Иного знания даже избегать стоит, бояться и избегать». Пугала так меня. Кого там! Как бы не так! Вздор! Не из пугливых! Вот так и передайте, маман, своему «иного»: я не из пугливых! Напротив: от маминого высказывания, от этого дико интересного сообщения я ни только не испугалась, ни только не остепенилась, а сразу как-то вся заострилась, взбудоражилась, возбудилась, и глазищи, как далекие звезды, холодком загорелись, и сердечко истерично затряслось в конвульсиях, и в животе тут же заурчал кто-то и в нем же как-то приятно сделалось. И ну давай не маман наседать про ее интимного «иного»… про которого даже папка не знает! А как узнает?! Нет, ну а вдруг?! А? И что тогда?.. Молчишь! То-то! А то – «бойся»! Уж видно, у кого поджилки затряслись. Да уж известно, - не у меня. Мама-то и не рада уже своим воспитательным порывам, что затеяла это все, - и так всегда, всегда в том смысле, когда протекало, не спеша и непослушно, мое счастливое детство. Сейчас-то будто бы повзрослела: уже нет той тяги к знаниям, уже не возбуждаюсь от «иного», и бояться стала всего, над чем прежде хохмила и хохотала, всего и везде, и были даже случаи, когда я боялась собственной тени (не образно – буквально), но вот теперь, даже вспоминая наставления любимой мамы (и с высоты собственных прожитых лет, с высоты своего жизненного, какого-никакого, но опыта, - наставлений, безусловно, правильных, неоспоримых теперь и по-настоящему мудрых), - я их не учла, к ним не прислушалась, а пошла на пристяже у древнего неуправляемого влечения, а именно, узнать неизвестное, постичь тайное. Прямо скажу, неблагодарное это влечение: результат предсказать нельзя, вычислить опасность и риск – тоже, словом, не известно, где найдешь, где потеряешь; можно, к примеру, в проруби утонуть, можно стать собаками покусанной, а иногда, скажем, проверяя возможности человеческого организма, быть до смерти запаренным в бане. Но есть все ж таки хорошие стороны любознательности, нет, не обыкновенного праздного любопытства, а именно любознательности, не все так плохо, как может статься, и не все так худо, как я вам рисую, по крайней мере, я верю, что эти хорошие стороны есть. Вот и теперь, веруя в это, я, взбудораженная, спесивая, и в то же время находящаяся в состоянии глубокой фрустрации, высвободилась от сомнений, упрекающих разумность моих действий, и пошла по направлению ко входу в милицию, пошла под дождем, забыв прикрыться и даже не замечая его.
Я остановилась на крыльце под небольшим бетонным козырьком, собственно там же, где прятались от дождя, разговаривали и курили двое в штатском, двое в форме, и, по всей видимости, так стоять, разговаривать и курить им весьма нравилось, ко крайней мере они никуда не торопились, а беседу вели размеренно, чванливо, с этакой ленцой, как индюки, от пуза обожравшиеся навозных червей.
- … с каждым днем все мрачнее и мрачнее.
- Угу.
- Будто ты Бодягу не знаешь. Сколько его помню, всегда таким был, мрачнее тучи.
- Верно, я его тоже веселым не видел. Помню, в школе когда учился, так у нас учитель физики на нашего Демьяна Наумыча был похож: брови на переносице толчею устроили, вечно хмурый, ворчал то и дело, так же сутулился и так же на умняке постоянно ходил. Вот копия, мужики, копия наш Демьян Наумыч.
- Похоже.
- Очень похоже. Да и называли за глаза почти так же: нашего-то – «Демон Заумный», а педагога мы меж собой – «Физик Заумный». Совпадения.
- Да уж, совпадения. Поскорее что ль на пенсию его спровадили. Мочи нет, его терпеть, впору хоть самому увольняться.
- Погоди увольняться. Я слышал, на него с области предписание на полковника одобрили. Вот увидите, скоро с обмытыми звездами щеголять будет.
- Кто? Кто? Демьян Наумыч с обмытыми звездами? Не смеши меня! Как же, этот будет! Этого хоть генералом сделай – не заметит; не то, чтобы обмывать даже, - погоны пришить забудет, этот такой.
- Тоже верно.
- Ха! Полковника дадут – тем более задержится. Тут уж точно увольняться мне, да и не только мне, - всем, пожалуй.
- Это точно!
- Эх вы, темнота! Если Бодяге дадут полковника, то означать это будет ничто иное, как к пенсии презент, это, как в былые времена, шуба с барского плеча. Или другой вариант: готовят на повышение, должность, может, припасли. Стало быть, туда, где много больших звезд. В область.
- Что в область! В Москву!
- Может, и в Москву. Все-то он туда зачастил.
- Видать, не зазря.
- Видать.
Все четверо собеседников синхронно пригубились к своим сигаретам. Я сутуло стояла чуть поодаль от них, но так, что могла слышать все, о чем было сказано, и неусидчиво надеялась, что сказано еще не все и обязательно будет продолжение. Моя надежда принесла мне дивиденды.
- Цветочки-то, вон, опять занес; уже пятые за неполный месяц.
- Во-во!..
- Прежние, надо думать, завяли.
- И ведь непременно черные берет.
- Траур что ли по кому держит?
- Об этом все наше отделение голову ломает; никому невдомек. Траур прижизненный. Феномен.
- Странный он, вот и все! Какой, к черту, феномен!
- Еще какой! Стр…
В это самое время тот, который стоял лицом к входной двери. Стал громко и неестественно кашлять. Он попятился немного назад, немного в сторону – так, словно, пропуская кого, уступая дорогу. Я почувствовала неладное, отвернулась к стене и с мнимым любопытством стала рассматривать висящий на ней стенд: «Разыскиваются преступники», как всякая обычная зевака. Все четыре индюка разом замолкли. Мимо меня кто-то прошел, сбежал по ступеням, и по холодку и по мурашкам, которые в тот момент пробежали у меня по спине, по этим отвратительным, мерзким флюидам я поняла, кто был этот кто-то. Буквально в полуметре от меня прошел зверь, может, даже ближе… фрррррррр… мне даже показалось, что он задел меня рукавом своего пальто. «Когда кажется – креститься надо!» - скажете вы; перекрестилась бы, кабы знать, что никто не заметит. Зато молилась: «Иисус Христос, спаси, спаси, спаси!.. Сохрани меня, рабу твою грешную! Рано, рано быть узнанной! Не время еще, не готова…»
Искоса увидела его. Он не подошел к своей машине, а пошел пешком. Я мешкала, что-то еще непонятное удерживало меня, не отпускало, точно я прищемила дверью низ своего плаща и, еще не осознавая этого, рвалась, но не могла вырваться. Со стенда на меня с упреком и осуждающе смотрели пять преступных физиономий. Только теперь я обнаружила, что все они, без исключения, являлись женщинами, чему очень удивилась. Еще больше меня ошеломило то, что одной из этих преступниц была я. Я! Боже мой, как славно! Как много чести! Честно признаюсь: я не ожидала; такое внимание со стороны правопорядка мне импонировало, больше скажу, тогда я возгордилась. Как женщине – мне было весьма приятно, как женщине – мне это льстило, более того, - и никакого страха. Моя фотография была свежее и ярче других, она не успела выцвести, не успела намокнуть. Под фотографией, на прямоугольнике дешевой, пожелтевшей бумаги значилось машинописное объявление: «Похвистнева Екатерина Анатольевна», далее, пренебрегая этикетом, указали год моего рождения и то, что я ограбила «банк» (так и написано: «банк»), «убила охранника, оказавшего сопротивление» (здесь и далее все кавычки – это подлинные термины из данного резюме, и, уверяю вас, не мною придуманные), вследствие чего «вооружена автоматом Калашникова» и «очень опасна», и, ко всему прочему, «… коварна даже больше, чем все, вместе взятые, женщины, вывешенные на этой доске». «Вывешенные»! Спасибо, что не повешенные. В правом верхнем углу было «утверждено»: «начальник Похвистневского РОВД подполковник Бодяга Д. Н.» Вот оно что! Бодяга Демьян Наумыч, значит. Вот значит как!.. Ну, что ж, посмотрим, Демьян Наумыч, кто кого!
Я поспешила посмотреть ему вслед, и обнаружила, что он еще не скрылся из вида, хотя был уже далеко, но за угол не свернул, а все шел, шел вперед, скрестив руки за спиной и все так же сутулясь и смотря в землю.
- Домой поплелся, - вполголоса выговорил тот, на ком прервался разговор. Все четверо провожали его содержательными взглядами: в одном было сочувствие, в другом – жалость, в третьем – презрение, в четвертом – в четвертом взгляде виделось облегчение.
- Домой, - подтвердил стоящий рядом, жалостливый, в штатском.
- Цветочки заменил – вот и вся служба, - желчно прошипел презрительный в форме.
- Сегодня уж не придет, - выдохнул последний и с облегчением добавил: - Повезло, как назло! – И своим облегченным взором уставился на меня.
Я приветливо ему улыбнулась и, ему же вторя, сказала:
- Вы правы, повезло. Дождичек перестал. А то я, как назло, без зонта. Ну, счастливо… пойду.
После того, как все эти четыре индюка окинули меня оценивающими, но безучастными, ленивыми и, пожалуй, томными взглядами, я пошла вслед за их непосредственным начальником, за Бодягой Демьяном Наумычем, коего мне удобней всего называть коротко и ясно – зверь. Сначатка, как сказала бы Кристинина тетка, шла медленно, как бы никуда не спеша и не торопясь. Когда же зверь, и так далекий, повернул за угол розового двухэтажного здания, честно скажу, испугалась, и, забыв про индюков и не обернувшись даже на них, чтобы убедиться: смотрят или нет, пустилась по тротуару в пляс, понеслась так, насколько вообще возможно было нестись на высоченных шпильках-каблуках, едва не бежала. «Только не упустить! А как уже пришел, и во двор прошмыгнул? Ищи-свищи потом! Как же, найдешь тут в этой черной дыре!» С этой мыслью свернула в тот же угол, что и зверь, на повороте, при этом, смазав на рукав розовое белило с дома.
- Черт! Нет! – досадливо или даже яростно топнула я нагой, когда поняла, что не вижу его нигде, что потеряла. Пробежала дом, свернула в подворотню, во двор – нет! нет нигде! Выбежала обратно (поганые шпильки!) и быстрее, быстрее дальше – в следующий двор. И здесь нет: в песочнице визгливо копошатся две малютки под присмотром молодой женщины; ребятня повзрослее под гигантским тополем с шумом и гиканьем играют в «ножички»; две бабушки сидят на лавочке и с открытыми ртами слушают третью, которая стоит напротив и что-то увлеченно им сетует; зверь как сквозь землю провалился. «У, погань!»
Я помчалась обратно на улицу, перебежала ее, при этом еще раз оглядев ее обе стороны – нет ли? не объявился? а вдруг? Пробежала пролет между палисадником и домом и очутилась во дворе, что напротив того, где я была только что.
Досадливо негодуя на саму себя за то, что так оплошно, легкомысленно его потеряла, ругая себя за свою же излишнюю самоуверенность, самонадеянность, нерасторопность, тяжело дыша и на исходе сил, я доплелась до ближайшего подъезда и рухнула на тут же рядом стоящую лавку…
… Не прошло и полной минуты, а из подъезда дома, коему принадлежал тот самый палисадник, с мусорным ведром вышел тот, из-за кого, собственно, и вышла вся эта суета, весь этот сыр-бор, приведший, понятное дело, к моей тяжелой отдышке. Так же глядя в землю, он шел в мою сторону (контейнер с мусором расположился примерно между домами, на бетонном постаменте, возле длинного ряда разнокалиберных сарайчиков и гаражей; но ближе всего ко мне). Не взирая на то, что он смотрел все время строго себе под ноги, я все же сообразила, что разумно бы на время исчезнуть, поэтому оставила лавку в покое и зашла в проем темного обшарканного подъезда, откуда я имела возможность все великолепно лицезреть.
Он подошел к мусорке и остановился. На первый взгляд естественно, но, как в последующем я убедилась, остановился он отнюдь не для того, чтобы опорожнить свое помойное ведерко. Зверь стоял так с опущенными руками с минуту или с две. Ведро держал в руке, и глубоко устремил свой взгляд в тот самый контейнер, у которого стоял, и смотрел так в него, не отрываясь: не знаю уж, осмысленно ли, что-то соображая, думая ли о чем, или так – так сказать по-современному, завис?
Прошли те самые минута или две, и он вдруг как будто вздрогнул. Засим дернул вверх и вбок головой, точно шея затекла, развернулся и быстрым шагом пошел обратно, так и не выполнив своего бытового предназначения, свою архи важнейшую и, безусловно, полезную задачу, то есть избавиться от мусора, - так и понес его обратно в дом, в свою квартиру, потому как зашел он именно туда.
Вот теперь я успокоилась: нашла-таки. Да и куда бы он делся от меня в этом крохотном городишке. Все равно ведь нашла бы, отыскала, из-под земли достала, - не сегодня, так завтра. Верно, не желала ждать: устроила, так сказать, имитацию кипучей деятельности. А, пусть! Зато вот он адресок его. То самое непосредственное, еще совсем недавно такое пресловутое логово, которое, признаюсь, в глубине души ох как мечтала я узнать! Стало быть, мечты сбываются. Кому только нужны такие мечты! Разве что мне нужны. У подъездной двери я прислонилась к притолоке и еще немного помечтала; так, собственно, ни о чем; думала про всякую ересь, а после и совсем перестала думать, стала предвкушать приближающуюся месть – такую необычайно приятную, близкую, словно ощутимую. И будоражилась, и неистовала, и торжествовала… - я радовалась от одной только мысли, что этот восхитительный момент – момент истины, справедливости, отмщения – уже не за горами и непременно, непременно наступит. Скоро, очень скоро мое возмездие свершится. Оно не заставит себя долго ждать. Оно не пойдет на попятную. Никогда! Слышите?! Ни-ког-да!!!
Когда я оставила подъезд и вышла на улицу, я себя уже не помнила: все дело в том (это я так сейчас понимаю), что такое мое состояние вышло от неимоверного количества событий, свалившихся разом на мою голову. По сути дела, вполне хватило и одного события, последнего, то есть хватило этой нежданной встречи с человеком, которого, как я уже говорила, когда-то любила, ну а теперь, как уже видно, ненавистно ненавижу (простите за каламбур, других слов не нахожу). Ко всему этому еще прибавились следующие побочные обстоятельства: признаюсь, к этой встрече я не была готова, как морально, как и физически. Моего присутствия духа, энергии, жизненных сил определенно не хватало, и я это знаю. К тому же, на мое самочувствие немаловажно влиял весь зловещий ряд всех моих последних перипетий. Это, безусловно, сказывалось на нервах, иммунитете, на моей выдержке и психологической устойчивости, да что я перечисляю, - на все влияло, и от всего от этого на моей душе остался широкий ребристый след, будто оставили его грязным и могучим кирзовым сапогом. И, наконец, добавлю. Если бы вы знали то, о чем известно мне, если бы вы прочли то, о чем я еще не написала, а только лишь собираюсь это сделать, то (о, как я на это надеюсь) вы бы меня поняли, или, по крайней мере, попытались бы понять, в любом случае, не стали бы осуждать. Хотя, впрочем, найдутся и судьи. В этом разе – Бог судья этим судьям, и Бог судья мне. Дальше я выражусь еще противоречивее: я вообще не разделяю всяческое судейство, сама, тем временем, сужу и, в то же время, требую судилища и к себе и к другим.
Итак, я находилась теперь в самом крайнем и в отвратительном состоянии своего духа, отчасти тела, и будет правильно, если сюда упомяну и сознание; словом, на меня напала и завладела всеми чувствами, эмоциями, силами самая тяжелая депрессия, из всех когда-либо перенесенных и осиленных мною. Меня бесил даже сам факт того, что я до сих пор еще живу. И по какому праву я это делаю, и почему я так малодушно медлю, да отчего я по сей день не отправилась, собственно, по предписанию, по предписанию свыше??? Вот такие глобальные вопросики меня занимали. И вот с таким самочувствием, с таким вопросительным багажом я шла, не зная куда, шествовала по тротуарам, жалась к домам. Я не старалась переходить улицы: чаще поворачивала туда, куда поворачивали и вели тротуары, впрочем, я на это не обращала внимания, действовала больше по наитию, шла, куда шла, и все тут.
Мимо нагоняли и обгоняли горожане. Люди, шедшие навстречу, так же проходили мимо. Все мелькали перед моими пасмурными и готовыми на истерическое излияние глазами, мелькали как-то чересчур быстро, на все цвета радуги, - все-то ихние пестрые одежды. Мелькали, частили, гнусавили и резвились голоса: меццо-сопрано, баритон, бас, бас, фальцет, опять бас, снова бас, и остальная бурная безголосица, и т.д., и т.д., аж до головокружения.
- … Сын обещал приехать, сместитель починить. Икры взяла вот по такому случаю: у него нехватка протеина…
- … А ну его в баню! Он чуть что – сразу в трусы лезет.
- Уж я-то знаю… м-м… это я в том смысле…
- Да ладно, не оправдывайся! Не удивлюсь, ни тебе, ни ему.
- … а я ей опять говорю: не довесила! А она опять за свое…
- Этим – по сей день советская торговля сниться…
- … и если не дадите мне майскую зарплату, говорю, я пошлю вас ко всем чертям вместе с вашим Гиппократом, и с хирурга-ортопеда переквалифицируюсь на рядового дезинфектора. Тараканщикам всегда вовремя платят.
- Так и сказал?..
- … они мне – дашь на дашь: поступишь на юрфак – будет тебе и кулончик рыжий и остальная бижутерия.
- Ну и предки у тебя! Форменные вымогатели!..
- … Мам, а мам, купи мне «чупа-чупс».
- У тебя, сына, дома есть, потерпи.
- Ну тогда мороженое, пломбир со сморщенным виноградом. А, мам?..
- … Вчера-то?
- Вчерась, да. А нынче, с утра, ведро груздей насолила. За дедом не управляюсь: возит и возит, возит и возит…
- … Не скажи! Достоевский не врал, Достоевский – философ, у Достоевского художественный вымысел, как, впрочем, и у всех писателей. Да и что я тебе доказываю; сама вон врешь на каждом шагу да киваешь на «угу», а все туда же…
- … Раньше морфий в аптеках без рецепта продавали, а бывало – и кокаин. Эх, было же времечко! А теперь – накоси-выкуси…
- А в Амстердаме, сказывают…
- … В Ибряйкине сено стоговал. Надо привесть. Вот, транспорт ищу.
- Так надо загодя думать: сопрут ведь сено-то, пока ищешь…
- … дождь, лужи, небо серое, без просветов, - вот пора! Впору хоть болотные сапоги обувай…
- Али на лодках плавать будем, как Кинель разольется, или на плотах. А что, плавали ведь, плавали!..
- … Где ж ему весло сломали?
- Причем здесь весло! Чем слушаешь?! Шею, говорю, сломали; веслом и сломали…
- … Вот те на! И давно он жену бросил?
- Да это не он, это Олечка его бросила, то есть постаралась так, чтобы он постарался, чтобы она постаралась его бросить. Короче, довела. Понятно?..
И некто тенорком пропел:
- Беляши горячие! Пирожки с картошкой, с капустой, с мясом! Чебуреки! Вкусные! Налетай!..
Помню, не счесть и не было конца этим фразам, и даже не фразам, а тому, что от них доставалось моему уху, - этим уродливым оборвышам, словно кто-то зло шутил надо мной, издевался, подсовывал моему и так с лихвой болезненному сознанию эти диалоги, монологи, без начала и без конца. А я как бы должна решить эту головоломку, домыслить недосказанное и, мало того, раз за разом непременно должна была угадать не только предысторию каждого говорившего, но и саму историю, вплоть до формальностей и даже паспортных данных. По крайней мере, так мне толковали мои бредовые мысли. У меня разболелась голова.
- Скажите, я правильно иду на базар?..
Я сначала прошла, потом остановилась. В последний момент сообразила, что обращаются непосредственно ко мне. Обернулась. Женщина, похожая на матрешку, действительно смотрела на меня бегающим, непоседливым взглядом. Она подошла ко мне как-то бочком, поставила на грязный асфальт две сетчатые сумки с яблоками и освободившимися руками заправила под платок выбившиеся из-под него каштановые волосы.
- На базар туда? Правильно, а? – опять спросила она. – Вы оттуда?
Я не сразу ответила, что не знаю. Не сразу я поняла, что эта женщина от меня хочет. Сперва ловила ее куда-то все время спешащий взгляд, но, так и не поймав, сконцентрировалась на ее курносом носе.
- Правильно, - ответила я, в высшей степени убежденная в том, что говорю правду: отчего-то я была уверена на все сто процентов – базар находится именно там, куда она шла; даже готова была поклясться в этом. На второй ее вопрос ответила машинально утвердительно: - Оттуда.
- Работает? Успею? – как штангист наклоняясь к сумкам, уточнила она.
- Безусловно, - успокоила я.
Тут она протянула мне горсть желтеньких прозрачных яблочек.
- Угощайтесь. «Медовые»… - с этим пояснением она прямо-таки всуропила мне яблоки, после чего схватила свои авоськи и заторопилась дальше.
На ходу, не оборачиваясь, крикнула:
- Прощайте! Спасибо!
Вроде бы неприметная встреча: как пройти туда-то? – да вот так-то, так-то и так-то; благодарю – да не за что; спасибо – пожалуйста. Но не она бы, не эта женщина с яблоками, то я ушла б черти знают куда, и бог знает куда в моем ужасном прежнем состоянии привели б меня тротуары, ведущие в никуда, и чем в итоге это бы кончилось – неведомо. Очнулась. Посмотрела на подаренные яблочки, по сторонам, впереди себя, и к великой радости своей обнаружила, что стою прямо напротив своей гостиницы, столь желанного и необходимого пристанища всем скитальцам вроде меня, проезжим, путешествующим и другим непоседливым личностям; к тому же, вдвойне гостиница бывает нужна в такую ненастную погоду: если ты не бомж и у тебя есть деньги, в такую пору без нее как без рук.
Бесцельно вдруг заинтересовалась: какие же окна нашего номера? Так, от нечего делать, не преследуя ни какую задачу, и вдобавок еще туго соображая, осмотрела каждое окно, в том числе все окна первого этажа, в то время как сама занимала номер бельэтажа и отлично это знала. В одном из окон я увидела знакомое мне лицо. Это была Кристина. «Вот, стало быть, оно – наше окно». Кристина, надо думать, уже давно приметила меня и, должно быть, наблюдала всю сцену с вручением мне яблок от начала и до конца, а увидев, что я тоже ее вижу, яростно мне зажестикулировала и замахала руками, при этом даже залезла с ногами на подоконник. Она что-то с надрывом кричала мне, но двойные окна и толстые стены не пропускали звука, словом, я ее не слышала, а только видела. Но уж бесспорно ее слышали все в самой гостинице, начиная с жильцов, кончая персоналом. Тут, рядом с орущей и жестикулирующей Кристиной, вырос Илья; он тут же прильнул к окну и, распознав во мне все-таки меня, улыбнулся. Было хотел, вторя Кристине, махнуть мне рукой, с той же целью он даже на немного приподнял ее, но, став вдруг серьезным и уже не столь радостным как секундой раньше, тут же опустил. Вместо этого пустяшного приветствия он оперся на подоконник на два кулака. Для русских людей нет ничего зазорного и непонятного в том, если им вдруг по несколько раз на день получается здороваться: был бы случай, было бы настроение. Человек я русский, случай вот представился, настроение будто бы наладилось, завидев «знакомый дом, знакомы лица в нем», - что же не махнуть-то еще раз ручкой? Поэтому не стала уподобляться русскому, но неприветливому Илье, и приветливо помахала и тому и другой. После перешла дорогу.
Кристина меня уже встречала внизу, в вестибюле. Только я вошла, она подлетела ко мне и, радостная, закружилась вокруг меня, сбивая тем самым меня с толку и с ног, ибо путалась не только под ногами, но и, образно сказать, в голове.
- Кристина, я не принесла тебе ничего вкусненького. Да не юли ты под ногами. Споткнусь ведь! – И я туда же! Шаблонная мамина фраза. Неужели я становлюсь такой же занудой и брюзгой, как все взрослые люди? Скоро под стать скажу: «Этот мальчик, девочка моя, тебе совсем не пара». Уф, уф, взрослые люди!
Кристина ничего не ответила, лишь хитро покосилась на меня прищуренными глазками и звонко засмеялась мне в лицо над моими же словами. То ли ее развеселило, что я не принесла ей ничего вкусненького, то ли ее рассмешил мой действительно взрослый тон, коим я все это произнесла, и, надо быть, раньше она его не слышала, или что я, собственно, могу споткнуться, упасть, и что все из-за того, что она «юлит под ногами». Может быть, Кристина представила себе, как я спотыкаюсь, и не просто спотыкаюсь, но еще к тому же падаю. А как сбудется? Вот смеху-то было бы! «Было бы», ибо я не споткнулась и не упала. А Кристина все смеялась, и даже, кажется, больше, чем раньше; ее уже нельзя было остановить. Выходило, что смеялась она над чем-то другим. Так и вышло. Причина ее неутомимого, развязного смеха была непосредственно связана с моими последними словами, ну еще, может быть, с тем, как их восприняла сама Кристина. Но об этом я узнала только лишь когда зашла в сопровождении ее неконтролируемого веселья в номер.
Илья восседал за столом, но спиной к нему. И на стуле сидел боком и на самом его краешке, будто намеренно отделился от него. Он всем своим видом указывал и даже осанисто как-то подчеркивал, что я, мол, к этому столу не имею совершенно никакого отношения, и все что на нем, меня, в общем-то, не касается. А то, дескать, что я здесь уселся, - это так, вышло нечаянно, вообще-то я тут в гостях, и все такое прочее. Вот примерно так, с таким видом он восседал.
Оно-то и предстало во всей своей красе, чего он так сторонился. На столе, в огромном количестве красовались и кучерявились всевозможные вкусности, сладости и прочие лакомства. Первым ярусом лежали торты всяких размеров и названий (пластиковые крышки от них и картонные коробки были низвергнуты, очевидно, наспех, потому и валялись тут же под столом грудой). На торты были хаотично свалены печености поменьше, а именно, пирожные кремовые и бисквитные, тартинки в ассортименте, слоенные джемом и вареньем рулеты со своим неизменным атрибутом – щедро усыпанной сахарной пудрой. Поверх всего этого разнообразия (по мне – так «безобразия») под конус громоздились кексы, пряники, кренделя и рогалики, всякие булочки с всякими начинками. Вдобавок к указанному перечню припишу только лишь: еще много всякой всячины, которая имелась на столе в неоправданном избытке, мною вовсе не упомянуто, потому как всего не счесть и не упомянуть. Глаза у меня разбегались от увиденного. Хотелось бы услышать хоть какие-нибудь пояснения по поводу. Кристина, завидев мое удивление, сопряженное с беспокойством, стала еще несноснее и нестерпимее хохотать - этак бессовестно и не по-детски вульгарно. Илья привстал, когда я вошла, состряпал виноватое лицо и развел руками.
- Вообрази: сбежала от меня на полпути сюда, вырвалась и сбежала; мне-де надо очень, ты-де иди в гостиницу, а я приду позже – «ну пойми, дело у меня, позарез мне…» - и была такова… - Илья строго глянул на виновницу. Она опять дико рассмеялась ему в лицо. – Вот, вот, посмотри. И так с ней уже пятнадцать минут длится. Смешинок что ли наелась? Сластена!.. Сижу тут, понимаешь, один, жду ее, жду тебя, - врывается!.. со всем этим праздником. Она-то, видите ли, впереди и налегке, то есть совершенно порожняя, зато грузчика своего нагрузила (замечу: мерзкий, отвратительный субъект).
- Какого грузчика?
- А я почем знаю. Ты, Катенька, у нее изволь спросить. Сопроводила себе где-то грузчика (самой-то все не унести)… ну и рожа у него, я тебе скажу - кирпича просит, - ханыга и есть! Где только откапала такого?
Кристина от Илюшиного рассказа уже плакала со смеху, ерзала на кровати, не в силах усидеть спокойно, и то, всхлипывая, утыкалась в подушку, то перекатывалась со спины на живот и обратно. А теперь замахала на Илью руками: дескать, прекрати, уже невмоготу, живот лопнет.
Илья меж тем продолжал:
- Ну, разгрузился ханыга, ну Кристина с ним при мне рассчиталась: барыня отблагодарила его пятью червонцами, щедро, сказала: «На два пол-литра самогону тебе хватит. Ступай». Ну, вылетел он с пятьюдесятью рублями и, не помня себя от такой прибыли, поклонился Кристине в ножки, да и мне поклонился низко и, кивая и пятясь, удалился, и был таков.
- Но скажет мне кто-нибудь, откуда все это? Кристина, ты что, кондитерскую скупила?
Но, узрев, что к Кристине вопрошать без толку и не практично, обратилась к Илье:
- Илья?
- Во-от! Откуда все это? – с азартом подцепил он. – Мне-то после она объяснила, откуда все взялось, и на какие ж такие средства. Хотя, впрочем, ты угадала: так и есть, именно, скупила кондитерский отдел в магазине. Оплатила наличностью, со слов же ее собственных: «воспользовалась собственною заначкою», и прибавила к тому, что об этой заначке тебе ведомо. Деньги, говорит, конечно, нечестные, но ей за них уже всыпали по первое число тобой собственноручно…
- Враки! Пальцем не трогала.
- Верно, верно. Я аллегорически ее пересказываю, то есть не собственноручно попало, а словесно, в образе наставлений, это уж я… Так вот, значит, за эти денежки ей уже всыпали и даже она их якобы уже «отмыла и искупила» обещанной впредь честной жизнью своей, своим же хорошим поведением и всеми без исключения благонравными поступками. – Илья пошел ко мне, стоящей, как и прежде, ближе к дверям, с видом как бы мимо, а поравнявшись со мной, сделал слабый наклон в мою сторону и шепнул персонально для моих ушей: - Вот эти вот «отмыла и искупила» - ох как сомнительно, ох сомнительно. Давеча ты у нее «воскресла»… а это… (Он все кружил возле меня и сосредоточенно нашептывал.) это… «душа отлетела»! Этак ведь нельзя. Так не исправится… нет, не исправится.
Илья вернулся к столу и опять сел, только теперь даже не сел, а уже развалился на том же стуле, на котором совсем недавно сидел так скромно и неловко. Надо думать: с разговором он вошел в раж. Вот: даже накинул ногу на ногу, руки скрестил на груди, мельком исподлобья глянул на Кристину (та, тем временем, немого успокоилась, смешливая истерика отступила) и, щурясь, остановился на мне.
- Ну? – уже громко воскликнул он.- Что же мы будем со всем этим делать?.. Дамы? Как вы считаете? Неужели нам предстоит все это съесть?
- Не смотреть же. И не выкидывать, - ощетинилась Кристина. – Много болтаешь, Илья. Ставь греть чайник, будем все это уничтожать. Втроем справимся, ну не сразу, конечно, но осилим.
- А как же фигура? Диета? Холестерин? И прочие женские штучки? Мне-то все равно, я сладкое люблю. Но дамы! Вам-то, вам-то! В наш-то век Wellnecs, фитнеса, здорового, сбалансированного питания – да объедаться, нет, даже обжираться тортами! Это же уйма, уйма калорий! Кошмар! Куда же вы?!
Илью мы уже не слушали, а мельком и хитро переглянулись с Кристиной и как мухи налетели на стол, ломящийся от сладеньких и вкусненьких яств. Илья же еще пытался что-то торопливо внушать нам, но вовремя спохватился и вовремя понял, что болтовня отрывает много времени и сил и не позволяет целиком посвятить себя еде, лакомствам, наслаждению. Он перестал молоть чепуху, плюнул образно и, накинувшись на огромный кусок огромного торта «Прага», тем самым присоединился к нам и тем же самым проявил с нами, в нашем щекотливом женском вопросе, свою мужскую солидарность.
Через некоторое время мы, уже напившись вдоволь чая, развалились (по невозможности сидеть прямо) кто где сидел, и отдувались. От чая у меня выступил на лбу пот, и я обмахнула лицо платком. Наши последовали моему примеру и, достав свои платки, утерли ими испарины.
- Стал быть, на пользу… пошло… от чая, - по невозможности говорить внятно, с большим усилием ворочая языком и сюсюкая, определила я.
- Ой, тяжко… - выдохнула Кристина не в состоянии больше глядеть на стол, а вернее – на то, что лежало на нем и что будто бы, не взирая на все наши усилия, ни насколько не уменьшилось. Она отворотила свое измученное, покрытое сладострастной скорбью лицо, мучительно прикрыла веки, и ничего больше не изрекла.
Илья и вовсе не открыл рта, а только попытался его скривить в улыбку, да и это у него не вышло. Во взгляде его виделась томная, сонливая лень.
Все мы повздыхали немного вразнобой и, не сговариваясь, разбрелись по своим лежбищам – таким манящим, уютным, близким. Первая под силу дошла и опустилась на кровать устроитель этой преждевременной масленицы. Она легла не раздевшись, поджав под себя ноги; тяжело вздохнула и почти мгновенно уснула. Илья что-то пробормотал себе под нос – чего я не разобрала – и ушел до своего номера, до своей постели. Я так же почти сразу легла… Но сон не шел… Воспоминания не позволяли мне заснуть, не давали покоя…