- Страшно скучная у тебя книжка, - сказала Аннушка. - Сплошная меланхолия и никаких событий. Кто это читать-то, кроме меня, станет?
- А о чем все читать стали бы?
- О брате своем напиши! Что с твоим братом в жизни случилось - этого на три романа хватит. Это все читать будут!
- Я об этом и пишу.
- Ну, не знаю! Сказать, что я обо всем этом думаю? Ты просто не можешь смириться со смертью отца. У тебя, что, подружка, у одной отец смертным был? А раньше ты, подружка, думала, что мы, мол, вечно жить будем? Ты же не ребенок! У тебя уж у самой дети!
- Дети, Аннушка, меланхолии не помеха. То, что у меня дети, означает, что они меня хоронить когда-то будут. Я не хочу этого.
- Чего не хочешь?
- Ничего я не хочу. Попала в жизнь, как в западню. Не спросили и не спросят.
- Ну, права ты только наполовину. Насчет родиться точно не спросили, а насчет смерти всегда сама можешь решить, пожалуйста. Только не глупо ли будет?
- Конечно, глупо, если дорога все равно одна. Это западня, Аннушка. Сидим мы в ней все скопом. Живым из нее не выйдет никто. Ни наши родители, ни наши дети.
- Ого! - сказала Аннушка. – У тебя кризис сорока лет.
- Спасибо за диагноз. У меня уже есть подружка, врач-психиатр, всем знакомым диагнозы ставит. А не знает того, что диагноз у всех один, называется: люди.
Аннушка задумалась. Я встала и прошлась по паркету туда-сюда, глядя под ноги, на бессмысленное переплетение янтарных древесных рисунков.
- Если тебе так тяжело, иди в религию, - сказала Аннушка и тоже встала, собираясь уходить. - Христианство - как раз твой случай.
- Какой мой случай?
- Для слабых. Христос – как остров в океане, за который цепляться можно. Сидеть на утесах всю жизнь и смотреть на волны боязливо.
- А для сильных что?
- А сильные не цепляются. Они плывут, Будда показал, куда.
- А ты, Аннушка? Ты тоже плывешь, куда Будда указал?
- Нет. Зачем мне Будда? Я сама по себе.
- Достоевский сказал, что если Бога нет...
- Я знаю, что Достоевский сказал. И знаю, что его слова ничего не изменили. И это значит: все равно, что мы говорим и когда. Важно только, что мы делаем. Так сделай что-нибудь.
- Что?
- Покрестись иди. Тебя там утешат. Объяснят все про жизнь и смерть. Поверишь в белый свет в конце туннеля.
- А ты не веришь?
- А мне ни к чему верить.
Она натянула на себя куртку и застегнула медленно кнопки, одну за другой, одну за другой, глядя сквозь меня как сквозь воздух, и куртка ее поплыла красками, превращаясь в тогу, лицо ее изменилось, туманясь и отчуждаясь, и она посмотрела на меня Нероном.
- Чего испугалась? - она усмехнулась холодно. - Это тебе все кажется. Кажется все.
Она пригнула голову и вышла сквозь низкую, расписанную красными и зелеными узорами дверь с витыми столбами по обеим сторонам ее, мантия протянулась по полу, подметая пыль. Дверь дрогнула, качнулась и медленно, со скрипом, затворилась. Засов, лязгнув, упал в бронзовую скобу.
***
Я не умела уходить так, как Аннушка. Я уходила тихо и незаметно. Я не умела появляться так, как Аннушка, которая сразу по появлении занимала центральное пространство в комнате, даже если садилась в угол. Я боялась самоуверенности, Аннушка исповедовала ее с детской естественностью. Я боялась показать кому-то то, что пишу, Аннушка пренебрегала даже моим мнением о своих картинах, хотя это было по меньшей мере странно. Вмешиваться в мою работу это ей не мешало.
- Знаешь, есть мнение, - сказала я ей, - что искусство – всегда способ передать какое-то конкретное впечатление, идею или факт. Например, узоры имеют толкование: спираль изображает солнце, волнистая линия - поверхность воды. Цвета, которые раньше использовал художник, были строго предопределены. По сочетанию цветов в украшениях древнего человека можно было определить, к какому роду он принадлежит. Искусство – это до сих пор как бы вид письменности или, в случае музыки, другой способ речи, более древний, чем членораздельная речь.
Аннушка пожала плечами, копаясь в книгах.
- И если искусство – всего-навсего другой вид речи, то это исключает твою идею о том, что искусство - это способ выражения неудовлетворенности несовершенством мира, - заключила я, отбирая книжку у Аннушки.
- Ничего это не исключает. Это включает речь в категорию искусства, - сказала она и отобрала книжку назад.