Продолжение.
Начало:
http://proza.ru/2007/05/26-71
ЧАСТЬ 2.
14.
Какие-то французские дураки-идеалисты, придумали, что все люди равныыыыы...
Мое крупное гы-гы-гы по данному поводу.
Скажут ведь тоже какую-то очевидную глупость – чтобы весь мир над ними потом потешался.
Они даже свои размышления – насчет этого самого равенства, - в свой гимн, в «Марсельезу» вбили.
Нечто, вроде: либертЭ, фратернитеЭ, а также и эгалитЭ в придачу.
Полный набор - для полного счастья пролетарьята.
***
Вот так, примерно, я рассуждаю с Люсьеной о делах мировых и глобальных.
Люсьена, шикарная и юная французская штучка, прибыла на отдых в Кроацию на своем маленьком лимузинчике «фиат-пунто» вместе c итальянским бой-френдом. Которого я про себя зову Марчелло, а он, вслух, называет себя Пьетро Ди Маркони.
Видимо, напоминая окружающим - фамилией - о дворянском древнеримском происхождении.
Правда Маркони, даже с приставкой Ди, как-то совсем не по-дворянски звучит. Будто изобретатель радио какой-то, а не патриций в десятом или пятнадцатом колене.
В моем стиле было бы, конечно, правильнее называть его ПэтрО.
Но почему-то язык все время поворачивается в сторону Марчелло – настолько он смазлив.
И даже, похож на девочку, сделавшую операцию по изменению пола.
Или, наоборот, на мальчика, попытавшегося не очень удачно сделаться девочкой.
Черт их разберет, этих голубеньких...
Меня так и подмывает спросить Люсьену – а в постели она за ним ничего странного не замечала?
Но мы слишком мало знаем друг друга, чтобы задавать ей такие интимные вопросы.
И вообще, их лучше задавать самому Марчелло… простите, Пьетро.
Однако тот пока отсутствует – у него сегодня с утра уроки дайвинга.
А Люсьена, которой этот его дайвинг, то есть, погружение в лазурную пучину Адриатики с аквалангом, до фонаря, - как я понимаю, - лежит на шезлонге у бассейна в тени нашего общего с ней зонта, и внимает моим высокоумным сентенциям насчет «либертЭ, фратернитеЭ, а также и эгалитЭ в придачу»…
***
Так-так, Люсьен, на чем же мы остановились?
Ага, эгалитЭ, значит…
Так вот подумать над этим французским изобретением, кое-что вспомнить, - и у нас сразу из французских добропорядочных революционеров, карбонариев, можно сказать, получатся чистые современные отечественные коммуняки-феодалы.
Впечатление складывается, будто они с нашими феодалами в одной заводской форме отлиты. Из одной формы получились - с родными, и очень махровыми госчиновниками.
Которые нынче ходят гоголем, пасутся вокруг мирными стадами по Среднерусской возвышенности и даже по Сибири с Дальнем Востоком топчутся. И как обычно говорят одно, думают другое, а делают третье.
Даром, что те, старые, которые «Марсельезу» сочинили, - все же французами были.А так ведь похожи.
***
Люсьена, как все французские штучки, очень большой патриот.
Ей не нравится, как я отзываюсь о ее прадедушках, сочинивших революционный гимн.
- У них были идеалы. И они в это свято верили, - говорит она мне. Ее мягкий французский больше похож на ласкающее слух мурлыкание нежной пушистой кошки.
– И потом, ваши современные коммунисты сейчас в слишком большом загоне… чтобы определять лицо нации. Моя мама бывала в России, и кое-что мне о вас рассказывала.
- Да неважно, как они сейчас там называются.
***
Какая-то глупость, выяснять с молодой красивой девушкой, на кого были больше похожи французские коммунары – на закаленных советских коммуняков, или на современных госчиновников?
Которые, по сути – те же самыеи красные феодалы, как бы они там сейчас, эти современные ребята, не назывались и были - чем то, вроде членов партии подслащивания власти.
Во главе теперь с самим Главным, хотя пока беспартийным госчиновником.
Суть у них одна. Как обычно, вполне иезуитская.
Впрочем, разве нет вокруг других, и более приятных тем для разговора?
***
И что бы мне не спросить Люсьену, а кто ее мама, и что она делала в наших краях? И как ей понравилась Россия?
Но меня что-то разобрало.
Очевидно, все еще сказываются последствия перелета через границу замечательной моей отчизны в компании с принявшим образ бой-тетки любезным ангелом, не давшем самолету навернуться где-нибудь по дороге. В районе Киева.
Который как раз и славится не только своими красотами и цветущими каштанами, - под стать Парижу, но также старинными, советскими еще зенитными ракетами, которые он иногда запускает по гражданским самолетам. В порядке эксперимента.
Просто посмотреть, работают ли еще эти ржавеющие изделия?
Или – пора их в утиль сдать. И купить летающие, американские – что дешевле выйдет, чем утиль на боевом посту хранить?
Запустить, а потом порадоваться – работают, милые! Еще как работают. Целились мы, значит, бог знает куда.
А попали, значит, опять прямо в наших, в одесситов.
Тоже неплохо…
Значит, можно вполне еще сэкономить.
***
Так вот Люсьена, продолжим о революционерах и наших партиях - с их бравыми водителями.
Главному беспартийному водителю партии подслащивания власти, поводырю госчиновников, и не нужно даже в партию у нас, кстати, вступать.
Так он, беспартийный генсек, вроде бы, даже своего имиджа беспристрастного судьи и не портит перед вашим очемелым западным миром.
Зато партия линии водителя строго придерживается. И его высокий план надоев выполняет, не очень напрягаясь.
Красота!
Но чуть что, если ситуация вдруг изменится, или просто в качестве монаршего каприза - захочется ему партбилетик с № 0000001 заиметь - пусть только попробуют они его не принять!
Он им быстро покажет, своим сладкоголосым клевретам!
Всех этих шариковых, во власть идущих слуг народа, разгонит.
И за Можай их, за Можай, сладкоголосых, - да поганым веником.
Чтобы свое место знали.
Выселяли же раньше на сто первый, незабвенный километр граждан. Чтобы окружающий чиновников великолепный пейзаж своими свиными рылами не портили.
Из нашей песни - этих слов уже не выкинешь. Ни куплета, ни слова.
А все к тому идет, что вновь эта песня окрест раздаваться скоро начнет.
Если что не так - ни один сомневающийся гад до старта всенародных выборов не добежит!
А если даже, вдруг, какой по недосмотру и добежит, то не стартует – это совершенно определенно.
На что, спрашивается, административный ресурс дан?
Так что ли просто?
***
- А в вашей замечательной песне, Люсьен, получалось все очень красиво и революционно. И даже идеалистично.
Типа - отречемся, значит, от старого мира.
Отряхнем, значит, его прах с наших плеч… , - мурлычу я, в тон Люсьен, не очень громко, но противно. - Или с наших ног.
В общем-то, не суть, с чего там прах старого мира отряхивать.
Можно с ног, можно с плеч. Можно даже с ушей.
Или с какого другого интимного места.
***
А можно и вообще, как мне кажется, - в душ зайти, - продолжаю я ехидно. - И помыться как следует.
Это еще никогда и никому не мешало. Особенно – вспотевшим от революционных деяний и копаний в собственном дерьме революционерам.
С шампунем и с мылом душистым – в самый раз будет, чтобы слегка в божий вид себя привести.
Что, Люсьена, разве я не прав?
Так ведь, оно вернее будет - в душе липкий прах прошлого с плеч смыть. Или с ног – куда он там насыпался.
Которые, я думаю, желательно – вообще почаще, и лучше каждый день по нескольку раз мыть. Если кирзовые сапоги от Брюона носишь. Дабы изжоги у окружающих не вызывать.
Или другие нехорошие чувства.
И, стряхнув, или даже смыв его со всех мест, все сразу мы равны и станем.
И мужчины, и женщины, и старики со старухами, да с детями малыми, - даже далеко не всегда очень уж и смышлеными.
Это само по себе смешно, Люсьена.
Ты не находишь, милая?
***
- Ты всегда такой ядовитый? - спрашивает меня Люсьен.
- По понедельникам. Сегодня же понедельник, не так ли? Все работают, а мы тут валяемся. Но привычки - неубиваемая штука. Умирают с трудом.
Знаешь, каким я бываю в понедельник с утра на работе? Ух!...
- Охотно верю, - смеется Люсьен. – Как хорошо, что ты не мой босс...
- Действительно. А то бы я тебе показал! Прямо с утра. в понедельник - где раки зимуют. Но ты послушай, оказывается, надо только отречься, отряхнуться, - как собака, вылезшая из воды, - от старого мира, и немного поразмышлять.
А дальше – все пойдет, как по маслу.
Может быть, даже, как по французскому вкусному маслу, очень похожему на маргарин. Ты уж прости меня за такую пикантную подробность.
***
- К слову, Люсьена, хочу пропеть оду вашему экологически чистому французскому сливочному маслу: в одном старом фильме прекрасные актеры Роми Шнайдер и Жан-Луи Трентиньян использовали масло несколько не по назначению. В качестве очень полезной смазки. Для некоей пикантной сексуально-эротической операции.
Ну, вот захотелось им.
Шалунам.
Увы, у нас, на моей феодальной родине, немногие эту сцену видели. Так как, - по своему гнусному обыкновению - наши опричники, цензура, вырезала ее.
Как порнографическую.
Чтобы не распространять среди отечественного населения интереса к нетрадиционным видам эротики, и даже с некоторыми элементами неприкрытого секса.
Секс – это ведь вообще ужасно неприлично. Ты согласна, Люсьен?
- Ну, в общем…- улыбается она. - Хотя, не совсем... Смотря с кем.
Все-таки, Марчелло, то есть Пьетро, ее не устраивает, кажется, думаю я.
- Это еще более неприлично, чем даже голый мужчина, поросший волосами, - говорю я уже вслух. - Гораздо – более неприлично, точно.
Хотя, конечно, и голый мужчина – тоже не подарок.
Вот, посмотри на меня, лежащего на лежаке, внимательно, Люсьен – пока твоего бой-френда нет.
Ну и как?
Можешь ничего на этот счет не отвечать. Я и сам догадался, что ты по этому поводу думаешь.
- …))).
- В общем, Люсьена, не растекаясь по древу - искалечила родная цензура хороший французский фильм.
***
Себе-то эта шатия-братия, конечно, не вырезанную копию оставила.
Как говорится, куод лицет Иови, не позволено корове.
Если ты понимаешь, о чем я. О каком Иове, и о какой бедолаге корове.
Это тоже, Люсьена – к вопросу о равенстве. О котором мы с тобой так весело сейчас толкуем. Точнее, я толкую.
А ты хихикаешь надо моими неуклюжими французскими фразами. Все-таки, я очень давно не практиковался на живых французских штучках, вроде тебя, Люсьен.
***
- А что это был за фильм? – живо спрашивает меня Люсьена, которая латынь уже, судя по всему, немного в Сорбонне освоила. И поняла, о каком Иове идет речь, и кто же такая, эта самая корова. И по-итальянски Люсьена говорит со своим итальянским бой-френдом Пьетро взахлеб.
А итальянский, испанский, да и французский – все равно, что просто вульгарная латынь. Легко доступна даже юной француженке.
К тому же, Люсьен очень интересуется кинематографом. Даже знает все о последнем Каннском фестивале, например.
Чудо-девочка.
Так бы и втюрился в нее.
Но, все же, где-то сейчас в пучинах Адриатики плавает ее бой-френд, похожий на девочку. Интересно, а на кого он сейчас похож – в маске, ластах, и с горбом акваланга за спиной? На гоблина?
Нет, нам международных конфликтов не надо, думаю я про себя.
Кроме того, мне кажется, что Люсьена имеет по отношению к своему бой-френду весьма серьезные намерения. Поскольку никак не реагирует на мои замечания - насчет его мужских кондиций.
Или женских?
Зачем мне расстраивать неосторожным словом так хорошо складывающийся романчик этих голубков?
***
Покуда мы болтаем, я убедился, что она многое уже знает. И сообразительна не по годам.
Например, как мне показалось, она сразу же поняла, как еще французское масло можно использовать. Помимо традиционного метода применения – просто в пищу, с французскими багетами, что на каждом углу водятся в Париже.
Или у нее на сей счет наличествует другой опыт?
По глазам не определишь - даже, если бы можно было разглядеть ее глаза за стеклами темных очков.
У нее длинные и пушистые ресницы, за которым она очень ловко прячет от посторонних свой взгляд - когда не хочет, чтобы и ей в ответ заглядывали в душу.
Будущий дипломированный политолог-магистр, она, что вполне естественно, девушка серьезная, начитанная и образованная.
Не в обиду ей, но для юной француженки, в общем-то, все это даже странно.
Мне всегда почему-то казалось, что француженки – это очень легкие в общении особы, что живут в ладу с окружающим миром, и водящимися в нем мужчинами - без особых претензий на гиперобразованность или начитанность.
Но тут, у нас особый случай.
С нашей отечественной француженкой, моей коллегой Ниной Моисеевной, у которой на уме одни хихоньки, да еще и с хахоньками, да еще и сексом вперемежку с эзотерикой, Люсьену и сравнивать нечего.
За пояс она Нинон заткнет в два счета, надо думать. По части образованности. Да и по другим частям - тоже.
***
Впрочем, мне не так много довелось в жизни видеть французских девушек, чтобы делать такие, далеко идущие выводы. Кто и кого, как, по какой части, заткнет за пояс.
Пожалуй, что французских девушек я видел только издали. Или на экране.
Поэтому ничего об их образованности я и не знаю толком.
Были мы знакомы с одной…
Но высокоумные беседы вели мало.
Во всяком случае, моя память об этом молчит.
Мы с ней все больше были погружены в высокие чувства, а также в довольно низменный, с точки зрения гэбистов, мир молодых инстинктов и страстей.
Тупая и злобная госмашина стерпеть этого не могла, и въехала в этот мир своими корявыми грязными гусеницами.
По-нашему, по простому. По-солдатски.
И поехала дальше – довольно урча и плюясь казарменным мазутом.
***
Может быть, с Люсьеной сравнилась бы - в начитанности, и в широте кругозора - моя подруга, затерявшаяся в красноярской тайге у медведей.
Которая, по-моему, тоже, знает, как масло использовать правильно.
Или – если вдруг в холодильнике нет масла, то какой питательный крем при срочной необходимости применить.
Хотя она, моя красноярская лапочка, такие изысканные приёмчики, как Роми Шнайдер и Жан-Луи Трентиньян использовали, - никогда и не применяла.
По причине недостатков в половом воспитании, я думаю.
Так же, кстати, как и позже - замороженная Аля.
***
Но после любезного обмена с Красноярском эсэмэсками в аэропорту Домодедово, мне о моей таежной беглянке и вспоминать что-то не хочется.
Вообще, лениво о ком-то другом вспоминать, расположившись на лежаке возле такой красотки, как Люсьена. И к чему мне вообще вспоминать всякую похмельную пошлость, находясь почти что в раю?…
У бассейна под бездонным кроатским адриатическим небом, да с двумя фужерами бесплатного шампанского.
Отдающего, правда, почему-то любимым, но раритетным ныне «Салютом».
В любом случае, черт с ним, смазывающим слегка картину, «Салютом». Халява – вещь сладкая, а в хорошей компании идет тоже неплохо.
Даром, думаю я с огорчением, что Люсьен сюда со своим итальянским самоваром приехала.
***
- Не помню, как этот фильм назывался, Люсьен. Тебя еще на свете не было, когда я его смотрел однажды. В Белых столбах, в Госфильмофонде.
- Как жаль, - говорит Люсьен, - что я его не видела.
А что такое Госфильмофонд?
- Да, был такой – для избранных с маленьким зальчиком для просмотра запрещенных гэбистами фильмов. Но если мы с тобой подружимся, и ты когда-нибудь будешь у нас, я свожу тебя в кинотеатр «Иллюсьен». Там такие вот старые фильмы раньше показывали. Правда, уже в полной версии. Может быть, и сейчас у них эта приятная привычка сохранилась. Правда, я думаю, что маленьким девочкам вроде тебя такие острые сцены для просмотра нельзя рекомендовать.
- «Иллюсьен», ты не шутишь? – переспрашивает Люсьен.
- Шучу. Конечно, он называется просто «Иллюзион»… Но его могут и переименовать в твою честь.
- Тогда мы точно подружимся. Ну, а что там еще было такого, в этом фильме?
- Эх, Люсьен, не отвлекай ты меня от теологического спора о равенстве своими провокационными сексуальными вопросиками, пожалуйста. Когда тебе исполнится восемнадцать – тогда и смотри их на здоровье.
- Мне давно уже двадцать четыре. И будет двадцать пять.
- А не скажешь… Максимум, девятнадцать.
- Незачем говорить. Это надо почувствовать…- отвечает Люсьена, и пристально смотрит на меня сквозь стекла своих затемненных очков.
- Интересно, а что на это скажет твой итальянский бой-френд? Кстати, он там не утонул, случайно?
Люсьен ничего на это не отвечает, но продолжает внимательно рассматривать меня. И отражение в стеклах яркого южного дня мешает мне разглядеть выражение ее глаз.
Потом она берет телефончик и нажимает кнопку.
- Нет, - говорит она. - Не утонул. От дыхает перед очередным погружением.
***
…Так вот, моя дорогая Люсьен, не будем отвлекаться на эротические пустяки. Продолжим наш разговор о дружбе бомжей - с делегатами, и равенстве полов. А также, о равенстве бомжей и, скажем, депутатов. Изобретенном твоими же прадедушками.
Если подходить к этому вопросу по вашему, по-французски, то получится, что также будут равны между собой и бомжи, и прочие надутые и упакованные сановники.
Об этом ведь в «Марсельезе»?
Я ничего не напутал, Люсьен?
Одно сплошное равенство кругом?
Иными словами – наши госчиновники, во главе с главным-главным госчиновником – и бомжи, вроде меня, что буквально миллионами каждое утро на машинах или на метро ездят – все вдруг и сразу равны будут?...
И все это ведь не только в благословенной столице нашей бесконечной империи. На одной шестой части суши.
По "Марсельезе" получается, что в том же вашем, Люсьен, каштановом Париже, что мне в последнее время слишком часто снится, в туманном Лондоне, в антично-порнографическим Риме, откуда твой бой-френд родом, - такая же история произойдет?
Это еще смешнее… Равенство, так сказать. Братство.
Свобода до полного переедания. После того, как отряхнули прах…
Еще раз прими, Люсьен, мое гы-гы-гы по этому поводу.
Трижды мое гы-гы-гы.
Почему же ты не смеешься, Люсьен? Может быть, я какую-то глупость говорю, чтобы удерживать твой интерес к моей скромной персоне?
- А разве ты на метро ездишь? – спрашивает Люсьен.
***
Нет, я на метро уже давно не езжу. Хотя считаю и себя в определенной степени бомжом - на моей феодально-пуританской отчизне.
И потому чувство равенства с круто упакованным слугой народа, выходцем из коммунистического союза молодежи, или из чрева гэбэ, или еще из какого-нибудь бандитского клана, катящим по утру по резервной полосе Кутузовского в синих мигающих огнях, должно меня наполнять безмерным восторгом. Просто – родной братик мне навстречу едет.
Мой слуга покорный.
Как бы вам это понравилось, господа французские идеалисты?
Веселая история, по-моему. На редкость.
- А что тебя наполняет при этом? – любопытствует Люсьена совершенно серьезно.
- Сам не знаю, - отвечаю я.
Могу тебе сказать, что в такие минуты чинопочитательного восторга в душе я похож на памятник. Под кодовым названием: «Булыжник – оружие пролетариата», что в скверике на Красной Пресне, на спуске расположился.
- Там такой мужик со зверской физиономией - одного из радикальных отечественных коммунистических лидеров анархистского толка,- выкорчевывает булыжник из мостовой. Вот я себе его и напоминаю, когда очередного слугу народа вижу.
***
- По-моему, ты слишком на этом зациклен, - говорит Люсьена. – Такие - как ты, раньше шли на баррикады.
Но ты производишь более солидное впечатление. Профессора. Идеолога.
А вообще, ты больше похож на обиженного ребенка, - отвечает Люсьен.
***
Она встает с шезлонга. Подходит к краю бассейна. И вдруг гибко, совершенно без брызг, ныряет. Абсолютно не боясь полутораметрового мелководья.
А у меня даже екает сердце – очки-то она не сняла... Если заденет дно, это может закончиться очень плохо.
Вынырнув на другой стороне, и повернувшись ко мне, уже без очков, она щурится на солнце и комментирует:
- Очки забыла снять.
И тут же еще раз ныряет - в поисках очков.
Пока она плавает, а потом лежит на бурлящих решетчатых панелях гидромассажа, который, к ее удовольствию, со сладкой улыбкой включил загорелый и спортивный хорватский менеджер-затейник, который издали любуется ей, я, прикрыв глаза, продолжаю размышлять о французах, а также об их пресловутом равенстве.
***
Недавно, правда, они, французы, несколько одумались, думаю я. Даже коммунякскую «Марсельезу» подправлять стали.
По-моему, это они делают для того, чтобы своих же, негров с бомжами, не очень обижать.
Чтобы те, наслушавшись коммунистической заразы, попусту не лезли на баррикады, машины мирных буржуа не жгли, и витрины не били.
Так, по-моему, французы и записали в новой редакции: не ровня всякие желтокожие или синекожие от городского воздуха бомжи, бронзово-загорелым от горного воздуха делегатам с депутатам.. .
Гусь гордый, на хрен, - разве какой-нибудь свинье товарисч?
А то все равны, да равны…
***
Кстати, размышляю я, прикрыв глаза и расслабившись, и женщина человеку не товарисч.
Но про это в «Марсельезе» ничего не было сказано, поскольку все тут совершенно очевидно.
***
Люсьен, уже вернувшаяся на шезлонг, попутно обрызгав меня, чтобы я не спал, и натирающаяся противосолнечным кремом, смеется над моими размышлениями на сей счет, и особенно – по поводу женщин.
- А итальянцы вообще запретили женщинам в чадрах ходить, ты слышал? Это разве не в интересах равенства?
- То-то и оно-то, - говорю я. – Итальянцы – умные ребята. Вроде твоего бой-френда. После обеда я тоже обязательно пойду на море. Какое удовольствие в этой луже плавать? Рискуя нос себе об дно разбить – не открывая глаз, я показываю рукой, как я полагаю, в направлении бассейна.
- И горячие эти итальянцы, - отвечает Люсьена, очевидно, подначивая меня. – Ты бы только знал, какие они горячие…
- Ну да. – говорю я. – Этакие итальянские пирожки из духовки. Но вот уж я обойдусь, - без такого знания. Голубые совсем не в моем вкусе…
- Так ты еще и радикал! И причем тут голубые?
Я лежу, закрыв глаза, и не могу отделаться от впечатления, что кого-то она мне сильно напоминает, этот милый будущий французский обществовед-политолог.
***
- Разве какой-нибудь бывший алжирский желтокожий или французский абориген из Папуа, что по метро с утра до вечера шляется… да, разве может он себя с депутатом национального собрания сравнивать? - продолжаю я веселить ее. -Который с розеткой ордена почетного легиона в петлице и ночью, на любимой любовнице или на нелюбимой жене не расстается?
Или, скажем – может ли быть гусю товарисчем какой-нибудь наш бомж на своей вазообразной, чадящей и дымящей помойке? Может быть он ровней, например, дядюшке Зю-Зю? Ярому защитнику угнетенных и обездоленных?
Что на восьмой «ауди» с мигалками, и антеннами по нашей родной до чесотки в пятках Рублевке как раз на важный митинг думаков проезжает?
- А кто такой дядюшка Зю-Зю? – спрашивает Люсьена. – У вас что, много китайцев в национальном собрании?
- Да, через одного, - смеюсь я. – Куда ни плюнь – одни китайцы заседают.
***
Так вот, может ли быть ровней бомж на чадящей помойке защитнику угнетенных и обиженных дядюшке Зю?
Или, скажем, почти наместнику бога на земле?
Для которого вообще, не то, что как для Зю-Зю - просто резервную полосу освобождают, а даже целый проспект перекрывают, демонстрируя свое искреннее презрение к бомжовой челяди, стоящей по обочине в бесконечных заторах и пробках?…
Милая Люсьена, когда я попадаю туда, где ездят цари и их прихлебалы, мне так и слышится разносящееся в мощные мегафоны, и до боли родное, матерное:
«Шапки долой, холопы поганые! И мордой, мордой в землю – гыть!»
Прямо, в ушах все это звучит!
- Я немножко это изучала…, - комментирует Люсьен мои революционно-анархические речи. – Про Сталина и тоталитарные системы.
- Эх, Люсьен, причем здесь Сталин? Когда я это все каждое утро наблюдаю…
- Странно, - говорит Люсьен, - а ваш царь утверждает, что у вас весьма демократическое государство.
- Конечно, - говорю я. – Весьма. Для него. И для думаков. Для них это очень неплохая вещь – демократия. Весьма хлебная. И нефтяная тоже… Коммунизм в отдельно взятом дачном поселке.
Мы вообще – богатая держава. Грех – такой демократией не пользоваться.
***
И что я заладил, как попка, разговаривать о политике, думаю я.
Но вот, как заклинило…
Даже если этот самый метрополитеновский бомж из бывшей деревни «Засранки», что нынче гордо именуется Южно-Помойное, а может быть, Среднезаднее Бутово, и захочет пару ласковых слов доброму коммуняке-дядюшке лично сказать, или письмецо передать, и на дорогу перед шикарным его авто выскочит – ничего хорошего из этого не получится.
Сметет его мощный бампер с дороги к чертям собачьим, и понесется дальше добрый дядюшка Зю, защитник угнетенных и обездоленных - в сиянии синих огней проблесковых маячков – не останавливаясь.
Подумаешь – букашку раздавил… Идеалы, а также обилие работы на Охотный ряд зовут… Срочно! Немедленно. С мигалками…
И хорошо еще, если любознательный бомж только на бампер дядюшки Зю-Зю, защитника угнетенных, напорется…
Если в это время Сам Хозяин с эскортом мчит, и сиренами посвистывает, то просто пулю получить этот общительный бомж с подметным письмецом в немытом кулаке может. И не одну.
Стрелять эскорт умеет славно.
***
А Люсьена, широко раскрывает свои зеленые глазки, и переспрашивает по-французски – а кто же он, если не китаец?
И причем здесь «Марсельеза»?
И я понимаю, что ничего-то она не поняла из моего рассказа: ни о равенстве полов, ни о дядюшке Зю-Зю, и делегатах с депутатами, ни о хозяине . На основательно забытом французском языке.
Который я некогда самостоятельно выучил, в надежде когда-нибудь все же встретить Мари-Анетт.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ