Надо чтить, повторяю, потемки
чужой души,надо смотреть в них,
пусть там нет ничего, пусть там
дрянь одна - все равно - смотри и чти, смотри и не плюй.
В.Ерофеев
1.
Сегодня я проснулся поздно, и даже проснувшись, долго лежал с закрытыми глазами - и не то чтобы хотелось спать - просто не хотелось просыпаться.
Я выпихнул себя из кровати, встал, забыв перекреститься.
За окном отцветало лето, и ничто не предвещало ничего - ни войны, ни мира; ни тепла, ни холода; ни воды, ни водки.
— И когда - ж все это кончится? - подумал кто - то во мне, или это я сам в себе подумал...
Аппетит хороший с утра разыгрался: три бутерброда с колбаской съел, супчика грибного доел остатки, две котлетки с картошечкой... Чайку с шоколадкой попил, пряничек пожевал, потянулся в креслице, призадумался... И куда бы мне себя деть?.. Оставаться дома было невозможно, и я вывалился из комнаты на улицу.
Обойдя труп убитой кем - то кошки, я двинулся куда-то, не зная толком куда.
— Нет, - сказал я себе. — На Кузнецкий Мост я сейчас не пойду. И что там делать, на Мосту? Пиво там немного дешевле, это да. Но опять этот народ, бабки-собирательницы пустых бутылок, праздношатающаяся публика. Они же все меня знают, будут глядеть на примелькавшуюся рожу, а я вообще ненавижу быть на виду, а там хоть и толпы кругом, но все будто на тебя смотрят и видят... И продавщицы в ларьках все меня помнят и озираются. Нет, не пойду сегодня туда, если только пива бутылочку куплю по-тихому, может продавщица и не успеет узнать... Или, может лучше взять банку сидра? Сидр тоже вещь хорошая - быстро по шарам бьет и крышу срывает.
Я долго раздумываю, отсчитывая копейки, спиной повернувшись к проходящим и отойдя пока от окошка - что б не видели, как я долго вожусь и выбираю, пересыпая мелочь в руках. Я знаю - им всем все равно, конечно, но я все же чего - то стесняюсь...
Я отхожу с добычей от ларька, думая где бы прикорнуть, куда бы пойти, чтобы не было слишком пустынно, приткнуться где - нибудь по тихому, так, чтобы оставаясь одному, не быть в одиночестве, присесть на бревнышко, или прислониться к стеночке...
Да вроде и идти больше некуда.
Ладно, постою пока здесь.
Я прохожу сквозь многолюдство, стараясь ни с кем не встретится взглядом, выбираю место по свободнее...
Первый же глоток приносит свои результаты, почти мгновенно.
Я облокачиваюсь на железные поручни, осматриваюсь вокруг. Что-то проясняется в сознании и я, определенно, адекватнее начинаю воспринимать мир. Нет, завеса еще не упала и не разорвалась (с одного-то глотка), но уже заколыхалась, заколыхалась, и словно бы порыв свежего ветра проник в душную и зачумленную комнату...
Теперь нужно сделать несколько больших глотков - быстро, один за другим, на одном дыхании... Ну что, началось?
Началось...
Суета сует, глупейшие заботы и страхи, пошлость и ненужность житейской обыденности — то, что каждый день убивает нас, высасывает из нас жизнь, опорожняет души и опошляет мысли, оскверняя бессмертное мертвым прахом - все это, наконец, оставляет меня...
Все остается по-прежнему. Я просто начинаю видеть мир таким, какой он есть, не появляется ничего нового или необычного - и эта грязь вокруг, и шум толпы, и камни, и стены - я просто раньше не видел ничего этого, а теперь вижу и чувствую: чувствую красоту и чудо, скрытое везде.
Теперь главное не упустить миг.
Ведь нужно было... Нужно было всего лишь снять заслонку с сознания, сорвать завесу - и вот она сорвана, вот она валяется в грязи под моими ногами, и я топчу ее со всей дури, - так что же еще надо...
— Димочка, бутылку пустую оставишь потом? - просит кто - то меня.
Это тетя Нина, она здесь в метро на вахте работает, добрейшая бабулька — всегда может пропустить бесплатно, если нужно. Я с радостью отдаю ей бутылку - " Конечно, баб Нин, для Вас берег..."
Я иду по расцветающей земле. Вернее, по замусоренному асфальту. Который уже не асфальт вовсе, а нечто похожее на свиток со странными письменами. Может, это и есть знаки Божества?
Я иду, и голоса земли слышат меня, и ветер говорит со мной, и духи Кузнецкого Моста ведут меня... до ближайшего киоска.
А вот и один из этих духов — ковыляет через весь Мост, спешит, завидев меня, прихрамывает, опираясь на тростушку, издали еще машет рукой:
— Я Вас приветствую, молодой человек!
... Это дядя Саша символ, и олицетворение этого места, самый обходительный здешний житель. Живет он всегда здесь, и часто вижу его мирно спящим где-нибудь за киоском или просто на ступеньках у выхода из метро.
Одет он всегда довольно опрятно и даже щеголевато для своего статуса — у него же здесь есть подруга, не очень толстая тетушка, продавщица из аптечного ларька. Иногда можно видеть, как он стоит около киоска, и, пока нет покупателей, держит свою любовь за руку. Что за умильная сцена — обильногрудая, не старая еще баба и хроменький, потрепанный, но не утративший достоинства своего нищий, странно сведенные тут вместе магией Кузнецкого Моста. Помню, я спросил его однажды:
— Дядя Саш, почему вы всегда именно здесь, на Мосту, и почему меня постоянно сюда тянет, да и не только меня?
Он заулыбался, крякнул, обеими руками оперевшись на тросточку.
— А почему у нас в стране все так хреново? Почему кризис, почему цены растут, а? Потому что нет стабилизации. А если нет стабилизации, - то нет и устойчивости. Поэтому все и беды. А здесь ... здесь есть потоки... Один оттуда (он рукой указал куда-то наверх) другой оттуда (он ткнул тростушкой в землю) и вот здесь они встречаются... и... стабилизируются... Это место избранное. Его ангел хранит, - добавил он вдруг на полном серьезе...
" Так уж и ангел!" - удивился я про себя.
Вот, наконец, он доковылял до меня, протянул руку;
— Ну, как жизнь, все в порядке?
— Все путем, дядь Саш, все путем.
Мы говорим еще о чем-то, потом он открывает свою котомку и угощает меня цельным, еще тепловатым куском пиццы. И как тут накормишь нищего, если он сам норовит тебя накормить, и ладно бы объедками, а то отменной ресторанной порцией, на которую у меня самого-то нет денег...
Я оставляю ему полбутылки пива, и он уходит, ковыляя, и из далека еще раз приветствует меня, подняв руку.
Видно, ему все-таки трудно ходить, даже и с тростушкой, а скоро наступят холода — как-то он переживет эту зиму?.. У меня нет возможности помочь ему, но есть нечто, может быть не менее важное — возможность пожалеть.
Жизнь дана для того чтобы оживлять других, жалеть и плакать о всех, о каждой твари. Жалость - вот святое Божье чувство, и только жалостью спасется мир.
Жалость, любовь и прощение — вот что должно быть в наших душах, и ничего другого в них быть не должно. Только так мы спасем друг друга. Всеобщий апокастасис, восстановление всяческих, исконная и последняя мечта Бога о человеке — мы, только мы сами можем и должны осуществить ее...
Постепенно окружающие меня предметы и люди куда - то удаляются, и шум толпы постепенно сливается в один протяжный и очень низкий звук, этот звук будто сгущается, и я понимаю, что это гул многих голосов, протяжно плавно звучащих в храме. Этот звук наполняет меня, мои мысли исчезают, а сознание концентрируется. Я будто "ложусь" на этот звук, сливаюсь с ним, чувствую тревогу и радость — сейчас, одно усилие, еще секунда, последняя песчинка упадет — и ритм моей души полностью совпадет с течением этого звука, я войду в него целиком, и тогда все изменится.
Темная долина среди невысоких гор. Благоухание неведомых трав. Небо черное и на нем собираются тучи, и с каждым мигом становится все темнее. Все вокруг причастно этому сгущающемуся мраку, и тот звук, который разлит, разливается в воздухе, есть знак этой связи. Это сгущение есть концентрация, сосредоточение бытия, которое ждет, и не долго осталось ждать.
Я знаю и вижу это, я стою среди этой долины, я чувствую сосредоточенный трепет всего бытия вокруг, и я сам дрожу, я слышу голос всего, что есть и живет.
Я слышу голос камней.
Слышу голос земли.
Я слышу голоса ветра и туч, неба и Луны, птиц и зверей, всех земноводных тварей и эти голоса есть святое славословие Господу.
Я зову его, зову своего Господина, Друга Единственного, жертва вечерняя слезы мои, душа моя, сердце мое, Небесный Иерусалиме, я столько лет томился о тебе...
Кончилась мука моя.
Пришел Господь в полуночи—- и я славлю Его...
— Дурак, дурак, дурак! - тараторит кто-то у меня под ухом.
— Уйди-уйди-уйди!
Это еще что? Старец, маленький, с пол моего роста, с неестественно рыжей бородой, тычет в меня клюкой и гнусавит неизвестно что...
—Нет-нет-нет! Тебя нет-нет-нет!
Гадость какая! И что ему надо?..
Я схватил старика за противоестественную бороду, оттолкнул от себя. А вместо старца вдруг появился милиционер, и тоже рыжий. Только я хотел возложить к его ногам цветы и гирлянды из живых цветов, как он начал надуваться и увеличиваться, превратившись вдруг в толстую похотливую бабу. — Этого только не хватало! - простонал я, смываясь, от нее.
А баба меж тем стала маленьким оранжевым петушком. Петушок — подбородком. Я уже просто стоял и наблюдал за всем этим. Подбородок обратился в космонавта, бредущего по горам. Космонавт — в другого космонавта, на этот раз без одной ноги. А потом вдруг вместо всего этого появился большой серый шар, катящийся по гладкой равнине. Это шар въехал мне в голову и я, не вскрикнув, пришел в себя.
Стало быть, я так и простоял все время, уткнувшись головой в железные поручни...
Приближается вечер. Народу вокруг заметно прибавилось — в многочисленных окрестных конторах и заведениях завершается рабочий день и все эти мелкие служащие, бухгалтера, секретарши, какие-то непонятные менеджеры непонятных рекламных агентств — вся эта масса сплошным потоком направляется к метро и многие не доходят до него, оседая на пятачке около выхода — как чаинки на ситечке, или грязь на фильтре, и вскоре этот пятачок превращается в сплошной гудящий улей со звоном бутылок и запахом табака в волосах и на одежде.
И еще один день медленно угасает, растворяясь в алкогольном дыму, и вместе с ним испаряются и исчезают тревоги и заботы десятков людей, перестающих быть винтиками трудовых механизмов, и их усталость, их агрессия и злоба, накопленные за день, незаметно выветривается из их душ.
И я рад быть здесь, стоять одному среди людей... Впрочем, долго одному стоять не приходится — я вижу вдалеке белую рубашку и галстук, и вскоре обладатель рубашки и галстука, а также безупречного костюма и зеркально чистых ботинок жмет мне руку, обнимает, словно мы давно не виделись.
Обладателя костюма и ботинок зовут Друг Животных (и хрен его знает, почему еще в незапамятные времена к нему приклеилось это прозвище) и он без лишних слов протягивает мне две бутылки из-под минералки.
— Я туда перелил джина с тоником!— радостно сообщает мне ДЖ.
Я отхлебнул глоток
— Какой-то он горький,—-говорю
— А я туда еще водяры закачал!— сияя, отвечает ДЖ
Мы отошли в сторонку, присели у помойного бака. Запах нечистот и отбросов мгновенно ворвался в легкие, крепко ударил по нутру—так, словно я проблевался не во вне, а внутрь себя. Какой-то мужик мочился невдалеке, на виду у сотен прохожих. Впрочем на него все равно никто не смотрел.
— Хорошо! - говорю я
— А сейчас будет еще лучше- отвечает ДЖ, с одного глотка опорожнив полбутылки. — Тоска. Жизнь какая-то скучная. Главное — бессмысленно все. Он посмотрел на полупустую бутылочку со смесью и взгляд его заметно приободрился.
— И что бы люди без бухла делали?—-изрек он, развязывая галстук.
И действительно, что?..
— Смотри! — вдруг развеселился Д.Ж. — Узнаешь, кто это? Он указывает на человека, внутренне взъерошенного, который, заметив нас, направляется в нашу сторону.
Как не узнать! Это Андрюха, поэт. Опять, наверное с похмелюги.
— Я этого бойца недавно на себе до самого дома тащил, — говорит Д.Ж. Не слыхал, как он с эскалатора падал? Пол лестницы пролетел, не меньше, все всполошились, даже баба Нина из своего логова прибежала. И что характерно — ни одной царапины. Я дома у него был… Вообще ничего… Даже тараканы не живут…
Вот он подходит к нам, жмет руки. В облике его есть что-то странное, чем-то он напоминает ленивца, которого неожиданно потревожили, или — ленивца, в котором вдруг проснулась активность — и он не знает, что с этим делать…
—Привет, Андрюха, расскажи, как ты падал с лестницы.
Он тут же достает тетрадочку, потрепанную не меньше чем он сам, и не глядя туда, с готовностью начинает читать:
Да, я упал, но не с небес
Подножку мне подставил бес
И я скатился по ступеням,
Непризнанный, но явный гений
Паденье было нудным, как похмелье
Но в сердце я обрел веселье
Подняться сам бы я не смог
Но ангел Божий мне помог —
И с благодарностью смотрит на Д.Ж.
— Я могу еще почитать — он копается в засаленных листах. Тут есть еще небольшая поэма о двух шизофрениках. У меня белка недавно была, так я только и делал, что писал.
— Нет, нет, не надо,— замахали руками мы, спасибо. Хочешь, лучше выпей с нами.
— Нет, я джин-тоник не пью, у меня к нему антагонизм — грустит он.
— А… тогда хочешь, иди к Вадиму — вон он у поручней стоит, он тебя пивом угостит.
Мы наблюдаем, как Андрюха подходит к поручням и Вадим уделяет ему нечто из огромной бутыли, из далека грозя нам кулаком…
— Ну что, вздрогнули? — говорит Д.Ж.
— Здрав буди, боярин!
— Здрав буди, Димушка!
— Ну что, попались?! - спрашивает кто-то нас, с интонацией мрачной, а может и радостной.
Двое, парень и девка, обоим лет под 30, оба пьяные почти до упора. Карманы у парня характерно топорщатся.
— Мы — оперативный патруль ФСБ, — признался вдруг парень и попытался предъявить какую-то ксиву. Знаете что такое ФСБ?
Мы дипломатично промолчали, а парень меж тем продолжал:
— Эта помойка, а равно и забор, на который вы только что справляли нужду — это территория Федеральной Службы Безопасности. И распивать здесь спиртные напитки нельзя. Понятно?
— Понятно — сказали мы, просто чтобы поддержать разговор.
— Прикинь, Наташ, им все понятно! - возмутился вдруг парень. Люди в 1000 раз умнее их всю жизнь живут и подыхают, так ни хрена и не поняв, а этим двум мудозвонам так сразу все и понятно. А где же тогда ваши искания и подвиги, где труды восхождения и опыт тягостных разочарований? Если вам так все понятно, то где же радость обретения духовной целостности, без которой ни одна сволочь ничего не может понять в этом мире? Что- то не вижу я в ваших глазах радости!
Что он несет, этот пьяный чекист? Какое ему дело до наших исканий?
— Да что ты, Коль, привязался. Такие хорошие мальчики, —вмешалась тут девка. Она оказалась вполне терпима — с крупными коленями и достойно округлой грудью. Сквозь мутную пелену в глазах поблескивал огонек неутомимого сладострастия, впрочем, вполне невинного. — Налил бы лучше мальчикам, видишь, они совсем трезвые.
— Сама знаешь, лучше перебдеть, чем недобдеть — загадочно выразился парень и добавил, неизвестно что имея в виду:
— Ладно, чтоб в последний раз...
И из одного кармана он достает начатую бутылку "Столичной", и из другого бутылку "Столичной", и то же начатую, и стопку пластиковых стаканов достает и наполняет их.
—О Боже!..—думаю я, смутно предчувствуя что-то, непонятно еще что.
Зажмурившись, я делаю первый глоток, и жидкость, полыхнув во рту, прожигает мне все внутри, я задыхаюсь, пытаюсь сглотнуть слюну — и не могу, какие-то мышцы судорожно сокращаются у меня в горле, и я, с трудом откашлявшись, еще некоторое время дышу ртом.
— Со знакомством — сказала девка. —Кстати, меня зовут Наташа.
— А мы тезки!— ответили мы, пуская в ход старый испытанный способ знакомства.— И любое желание, загаданное Вами, будет исполнено и т.д. и т.д...
Она тут же подскакивает, и встает между нами, обняв меня за шею, а Д.Ж. за талию, и долго сосредоточившись, замышляет что-то. Меж тем ФСБ-шник Коля вновь наполняет наши стаканы, а затем, не дав отдышаться — еще и еще...
Утратив стаканы, мы пьем уже просто так, из горла, не запивая и не закусывая.
Наташка, совсем забывшись, делает с нами что-то такое, от чего захватывает дух и сводит конечности — или это от водки сводит конечности?.. Прильнув губами к губам, шепчет нечто, от чего я начинаю краснеть и внутри у меня все словно подпрыгивает и в глазах мутнеет.
Чтобы придти в себя, я отхожу в сторону, и забрав у Коли бутылку с последними остатками, как солдат забирает знамя у поверженного знаменосца, делаю последний глоток.
Отдышавшись и слегка очухавшись, я почти физически ощущаю, как немалая доля алкоголя входит в мою кровь, растворяется и смешивается с ней. И, так соединившись, водка и кровь образуют некую новую, непонятную субстанцию, постепенно видоизменяющую мои внутренности — словно бы тело мое стало неким тиглем, машиной для сакральных трансмутаций, неподобающе раскачивающейся.
Закрыв глаза, наблюдаю, как горячая смесь, вспениваясь и уплотняясь, растекается по жилам — от сердца и по всему телу, сейчас она дойдет до мозга — что-то будет тогда?..
Но ничего особенного не происходит, я не сгораю в огне, никто не рассекает меня на части, голова моя остается на плечах и даже зубы у меня не болят.
Однако кое-что вокруг все же меняется. Время начинает течь как-то странно, а вернее вообще перестает течь, свернувшись в один нескончаемый миг, и я ощущаю себя словно внутри этого постоянного длящегося мгновения.
События и поступки перестают отделятся друг от друга временными промежутками, наслаиваются, и будто вливаются друг в друга, прошлое совершается в настоящем, настоящее длится и длится, а будущего словно и вовсе не существует...
Кроме того, таинственная смесь несомненно наделяет меня и некими сверхъестественными способностями — например, я обнаруживаю, что могу каким-то образом телепортироваться в пространстве — вот только что я сидел рядом с Д.Ж., а теперь в какой-то подворотне, уперевшись лбом в стену, стою и блюю... А сейчас опять на Мосту, нелепо размахивая букетом цветов— опять же, откуда он взялся?..
Надо подумать, придти в себя. Странно как-то обезлюдело все вокруг, и Д.Ж. с компанией куда-то делись... А действительно, где же все, ведь даже в самые поздние часы здесь бывает многолюдно, а сейчас — вообще никого, и свет нигде не горит... Тьма и безлюдие, и никто не видит меня. Я смотрю в огромные окна павильона — и там пусто, и отражения своего не вижу. Только ветер поднимает пыль у стены, и пыль эта какая-то мертвая... Нет людей, и даже мусора человечьего нет. Белая Луна мертвит ночь, и в воздухе, неестественно прозрачном, чистейшем воздухе ночи словно рассеяна ледяная серебристая пыльца.
Я остался совсем один. Я боюсь, боюсь этой пустоты, я чувствую, как она убивает меня...
Вдруг что-то случилось, словно кто-то взял меня за плечи и встряхнул. Я обернулся – никого нет. Или мне мерещится уже?.. Я обернулся снова — и пространство за спиной вдруг как-то заколыхалось, пошло как рябь по воде, исказилось, как раскаленный воздух в пустыне, и я, еще раз обернувшись, понял, что за секунду может и год пройти, а за год многое может изменится.
Все рухнуло, и на улицах я вижу следы и знаки того страшного хода событий, который неизбежен, когда изменяется мир. И дом мой уже не мой — я захожу в него не как гость, а как тать, как вор в своем дому. Здесь другие хозяева, еще не освоившееся, но пришедшие навсегда, и только увидев, они выгонят меня из своего дома и ничего родного у меня здесь нет.
... В странном лесу, за которым пустое раздолье полей, впрочем не лишенных индустриального смысла. Войдешь в темь избы как в странное иное пространство. Здесь сумерки ночного света. Здесь паутина на стенах и сухая зола в печи. Вдоль стен — деревянные лавки, темные доски пахнут затхло. На столе — сухие крошки. Если вдруг выпадут глаза из орбит, то покатятся по столу и крошки прилепятся к влажным зрачкам...
Так и что же — чем то все это и кончится — что-то здесь и изменится... Иерусалим... Золотые купола накрыты снегом. Арабы поют свои песни. Какая там разница —мусульманин или иудей или православный... Мотив все равно один. И голоса звучат одинаково — так же, как много тысяч лет назад, когда можно было ходить по пустыне с непокрытой головой, когда можно было встретить Бога у колодца или на улице... Где там мы, наверное, столь онелепелись, что и самим тошно... А действительно — не поймешь уже ничего, даже этот дождь звучит по другому— то ли дело ветер в горах, которые еще не погибли. Наверняка голос ветра звучит там как армянская флейта. Чем-то на птиц похоже...
Скоро наступят холода — и тогда можно будет смотреть на улицу сквозь запотевшие окна. Можно будет наблюдать, как умирает трава. А еще не верят в конец света. Зима — вот ежегодный апокалипсис.
Мириадами брызг разбился звон и в них утонуло все, только раскатываются колокольные волны, и если слышны голоса — то это уже не монахи поют...
Какие колокола? Какие монахи...
Я встаю, отряхиваясь. На полу, рядом со мной, разбитые бутылки, пустые коробки, мусор и пыль. В дальнем углу куча тряпок и хлама, и в этой куче кто - то шевелится. Интересно...
Я выхожу на свет Божий, а там уже утро. Люди толпой идут на работу, у всех утрене опустошенный вид. Все какие-то скучные. Оказывается, я всю ночь провел в заброшенном киоске. Да-а... Такого со мной еще не случалось... Я встаю у забора, осмотриваюсь с некоторым недоумением. — Пойти что ли на работу? Мне ведь нужно быть сегодня в форме, а там хоть отосплюсь, — взъерошено подумалось мне.
Я вытряхнул из волос остатки мусора и присоединился к невесело спешащей толпе.
2.
Через несколько минут я был уже на работе. С трудом поднялся на самый верхний, подчердачный этаж, сел за стол, отдышался. Потом зашел в дальнее, забытое крысами хранилище, примостился у архивных полок, закрыл глаза. Кто-то пару раз звал меня снизу, но я не откликался. Какие-то через чур актуальные, слишком животрепещущие мысли стучались мне в мозг, но были столь ущербны, столь банальны и правильны, что я не захотел их думать.
Вместо мыслей у меня была тоска, мучительная неудовлетворенность, ощущение, что я упустил и потерял что-то очень важное, нужное мне чрезвычайно. Так с этой тоской и уснул.
Обнаружила меня спустя пару часов Златка, разбудила, щелкнув по носу:
— Идем чай пить, архивист хренов!
Злата - девушка довольно интересная. Верует в языческих богов. В то же время считает себя истинно-православной. И мечта у нее какая-то необычная — хочет стать генералом милиции. И зачем это ей?... Впрочем, у нее муж - мент...
Мы сели за стол, разогрели чай. Злата достала какой-то сверток.
—Что это у тебя? - спрашиваю.
—Посмотри, - прищурилась она.
Я развернул сверток и ужаснулся. Там была куча дохлых пчел.
— Зачем это тебе?!
— Не скажу!
— Ну, зачем?
— Отъебись!
— Да ты ведьма!
— Не бойся, я добрая.
— Да я и не боюсь...
Да, интересная девушка...
В другом углу комнаты я замечаю старое кожаное кресло, на нем — клочок бумаги с загадочной надписью: "Рабочее место Н.К. Крупской".
— Что это значит? — спросил я Златку, выбрасывая табличку и садясь в кресло. Сидеть в нем оказалось на редкость неудобно.
— А, выставку готовят к юбилею. Тут есть еще ее настольная лампа и вставные зубы.
— Что? - не поверил я.
— Вставная челюсть, - спокойно ответила Злата.
— Ну и маразм! - удивился я.
— Ребята, поосторожнее, это же подлинные вещи Надежды Константиновны! — заглянула в комнату Ираида Николаевна, убежденная старая большевичка и не менее убежденная старая дева.
— А что, это кресло действительно из ее кабинета? - спросил я.
— Ну да...
— И она в нем действительно сидела?
— Вообще-то его Григорович из дома принес, — вдруг призналась она, - но оно подлинное, того времени...
— Вот именно начала века?
— Во всяком случае, оно... довоенное... — пробормотала Ираида и поспешила скрыться.
— Вот так они втирают очки Росархиву, - сказал я Златке, переставшей сдерживать хохот. — Григорович притащил с дачи какую-то рухлядь, а они рады стараться...
Мы просидели еще долго, беседуя о всякой ерунде. С чая мы перешли на пиво. С пива - на джин-тоник. С джин-тоника еще на что-то, не помню уж на что. Видимо, опять на пиво. Так что рабочий день прошел быстро.
Уйдя с работы, я сворачиваю в небольшой дворик, сажусь на камушек, вдыхая чуть смрадный ветерок...
Я вдохнул запах мокрой земли, гниющих листьев, какой-то гари, и никогда невиданная радость вдруг ворвалась мне в душу. А ведь это все мое, мое, родное, русское, и что-то невыразимо особенное есть во всем этом. Вот эта земля, и мокрые доски, и ветер, который ласкает мне лицо — все это недалеко от Царствия Небесного, и это Царствие — здесь рядом, во всем, хотя и не похоже ни на что. Красота и чистота — во всем и везде, и это настолько славно, настолько близко и невместимо, что я боюсь умереть, думая об этом...
Но мне пора идти, я возвращаюсь на Кузнецкий Мост. Вот и дядя Саша, спешит ко мне, улыбается:
— Девушку ждешь?
— Да, дядь Саш, куда ж я денусь, жду, конечно жду, все еще жду.
— Ты ее люби, она тебя любит — говорит мне он и почему-то подмигивает.
И откуда он все знает?.. Конечно он прав — я действительно жду ее, и не первый раз жду здесь — кого ж мне еще ждать, и где, как не здесь...
Сейчас только возьму еще баночку сидра — чтобы легче ждалось — и она придет, скоро придет.
— Приветик! —говорит она мне, выйдя из вдруг из толпы прямо на меня, смотрящего и невидящего.
—Фу, да ты опять напился! Ты опять напился б е з меня! Какой ты плохой-плохой. Не хочу с тобой разговаривать!
— Нет ляронька моя, нет я не плохой-плохой... Я... Мне нужно было скинуть завесу, ты же знаешь, как она мне вечно мешает, эта завеса, и ничего не видно и голоса не слышны... Пусть я выпил, но я же не стал от этого плохим, а только слегка пьяным — а это же согласись не одно и то же. Ты люби меня всяким — веселым — или в тоске, в подпитии - или просто так, но только злым и плохим не люби и не знай меня! Вот если я стану вдруг зол и подл— тогда разлюби меня, брось меня и убей, ибо я сам не хочу знать себя злым и подлым..
— Какой ты глупый! —говорит она и я с радостью подтверждаю и соглашаюсь со всем — Да, я глупый и смешной, но только ты не бросай, не бросай меня сейчас.
Она смеется и говорит:
— Ну ладно, давай же, целуй меня скорей!
И я приникаю к щеке и губам, и обнимаю и целую на виду у всего Моста, и все смотрят на нас, а может, и никто не смотрит...
Но мы не будем сейчас стоять здесь, и я знаю, куда мы пойдем, я увлекаю ее и веду..
— Да не тащи ж ты так меня ! — смеется она и шутя отталкивается. — Да куда ж мы идем, куда ты меня тащишь?
И я говорю ей куда мы идем.
—Это здесь, не далеко. Тут есть один переулок, во многом замечательный, и ты сейчас сама поймешь и почувствуешь это. Там стоит дом, где некогда — не так уж и давно —поэт Пушкин читал свои стихи своему другу, поэту Веневитинову. Он читал ему свою великую поэму — "Борис Годунов", и все слушали его, и всех так достало его чтение, что они боялись помешать друг другу — даже лишним вздохом, даже лишней мыслию! — а когда он кончил — что у них там началось, когда он кончил! И визги и стоны, и крики браво, и "ай да сукин сын" и шампанское лилось рекой, и дворовые девки кричали от восторга.
И вот в этом доме, где родился и прожил свою недолгую жизнь Дмитрий Владимирович Веневитинов, повезло также родится и мне, убогому, и я, заметь, уже на 3 года пережил своего великого тезку. И вот теперь меня неодолимо тянет туда, к родным стенам — так идем же, идем скорей.
Мне кажется, она довольна моим рассказом, и я, осмелевший, гордый своей судьбой и местом в этом мире веду ее, веду...
Двухэтажный дом. Две гранитные доски. В крайнем окне наверху — будто те же самые занавески... Мы входим в дом — а в доме пустота. Я открываю глаза — а в комнате никого нет. Деревянные стены источают холод. Отблески лучей лунных мерцают в стеклах. Я не хочу идти дальше. Не хочу возвращаться. Застыл на пороге.
— Идем же! — влечет она меня. — Идем , туда где поэт Пушкин... и его друг, поэт Веневитинов... И где дворовые девки... Идем скорее!
Она увлекает меня и я следую за ней, переступив порог и нежно топча чугунные ступени.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— А почему, — робко спрашивает она, — почему эти девки орали от восторга, когда поэт Пушкин... ну, и так далее?..
— Почему? Ты хочешь узнать, почему они визжали и стонали на весь Кривоколенный?
Я подхожу к ней ближе.
Я обнажаю ей предплечья, убирая все лишнее, приникаю губами к груди. — Ты хочешь узнать, почему?!.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Потоки энергии невиданной силы и интенсивности захватывают меня, наполняют меня — и я отдаюсь этим потокам...
Я охотник в утрене прохладном лесу. По горячим следам я преследую раненого оленя. Вначале - по каменистому склону. Потом — по пустому берегу. Олень быстр, но стрела моя быстрее. Я настиг его у берега лесного ручья. Навалившись всем телом, слушаю последние удары умирающего сердца. Олень и утро исчезают в тумане, я купаюсь в реке, пью чистейшую воду. Вода столь чудесна, что исцелит и умершего.
Вот, время пришло — я вижу богиню. Венок из цветов живых на челе. Мерцающие капли в волосах. Она идет, и травы не пригибаются под стопами ее. Я склоняюсь перед ней, упав на ожившую траву. Она берет меня за руку и мы идем рядом мимо темных камней и неподвижных деревьев. У берега моря она сбрасывает с плеч плащ темный, и я, замерев, любуюсь серебрящейся красотой ее тела.
— Богиня, богиня, спасительница, где ты... — я тяну руки, ошариваясь и озираясь. Сырые темные бревна чердака, какие-то трубы. Сквозь щели в стенах — струйки белого света. Я долго сижу притаившись и к чему-то прислушиваясь. Тихо так, что даже ударов сердца своего не слышу.
Наверно, пора идти.
Я спускаюсь вниз, по лестнице, тесной от теней. На втором этаже, в конце коридора замечаю нечто вроде света, и там вроде копошится кто-то... Я иду туда, вхожу, постучавшись в открытую дверь.
Комнатка, кровать и шкаф. В дальнем углу мерцает экранчик допотопного телевизора. За столом сидит бабушка, пьет чай из блюдечка. Свет в комнате неясный, зеленовато-серый, с почти неуловимым оттенком чего-то очень странного и до боли знакомого. Бабушка, повернувшись, смотрит в мою сторону.
— Извините, пожалуйста, вы тут девушку не видели одну?— спрашиваю я, глядя вверх, на чудную люстру. Люстра действительно диковинная — вся из пустых бутылок и склянок. Бутылки старинные, фигурно узорчатые. Вместо плафонов — 2 огромных сосуда из-под "Столового вина № 8".
Бабушка не отвечает ни слова, только смотрит в мою сторону пристально прищуриваясь. и, кажется пытается вспомнить что-то.
— Ну, такую... Водопадоволосую. Озернонаглазую. Холмогрудую. Богиню! — смущаясь, выкрикиваю я.
Бабуля вдруг узнала меня.
— Опять ты бродишь на ночь глядя! Девять часов уже — ну-ка быстро иди спать!
И она, подойдя, гладит меня по голове.
— Ладно, — отвечаю я, и напоследок спрашиваю: — А кто люстру эту делал, диковинную?
— Как кто? Папа твой и делал, покойник. Царствие Небесное! Ну иди, иди, не безобразничай.
Оказавшись на улице, я долго стою, созерцая ствол огромного старого дерева. — Интересно, это дуб или тополь? Или, может какой-нибудь ясень? Да может быть, около него сам Пушкин стихи свои писал! Или просто писал, не важно. Вот тоже интересно — великий, как говорят, поэт давно уже сгнил и костей его не осталось, а дерево все живет, и ничего с ним не делается...
Я долго хожу по загаженному дворику, спотыкаясь и пугая полоумных кошек у помойных баков. И ни одного лица, что бы спросить.
— Скажите пожалуйста… Вы тут не видели?… Э-эй… Хоть бы мяукнула… И от бабки сумасшедшей никакого толку…
В самом деле, не могла же она так просто уйти. Если и в самом деле не богиня. Тогда конечно... Хрен найдешь. Вознеслась — и с концами. Богини — они капризные…
На всякий случай я еще раз заглядываю в подъезд:
— Таня, Танюшка!..
Ничто не шевелится, и потревоженные тени, сгрудившись на лестнице, молчат и даже не шепчутся ...
Я стою, придавленный тишиной. Хоть бы машина где проехала. И тут… Совсем неожиданно… Что-то случилось со мной – страшное, непонятное… Будто черная молния вдруг ударила в душу, и там что-то треснуло, в душе. И сквозь эту трещину — как гнилостные испарения из ада — стало вползать… Я и не представлял, что может быть такое. Недоумение и ужас… Слава Богу, это длилось лишь мгновение. Но откуда это взялось во мне?.. Это не просто ужасно, а запредельно, не соотносимо ни с чем, об этом нельзя даже думать и вспоминать… Я не буду вспоминать, я забыл об этом, я спешу скорее прочь отсюда, снова на Мост, наверняка она ждет меня там…
Народу на Мосту стало заметно меньше. Большинство ларьков позакрывались, в других продавцы с шумом захлопывают железные ставни. Работает только один киоск с пивом и всякой дрянью и там толпится несколько человек.
Огни реклам гаснут за ненадобностью.
Лишь огромное табло порнографического салона продолжает мерцать, извивается обезображенными контурами женских тел и искусственные члены неестественных форм и размеров кивают друг другу с витрин. В этот час в салоне никого нет и в ту сторону никто на смотрит.
Полусумасшедшая продавщица сосисок, забыв обо всем, пританцовывает в одиночестве под звуки полной Луны.
Несколько тетушек в изрядном подпитии, сгрудившись в арке пытаются исполнить какую-то песню. Видно у них на работе что-то отмечали, и им явно не хватило. Еще одна компания в стороне что-то громко обсуждает и гогочет, там пьют водку, обнимают девок.
Несколько человек сами по себе стоят у выхода из метро, допивают сегодняшнюю дозу кайфа. Один мужичок, оперевшись на поручень, с трудом балансирует в полусогнутом состоянии — пытается встать — и не может, упасть тоже не может, и портфель из его рук все время выскальзывает, но тоже не падает. Видно, что это неестественное положение стало для него уже стабильным.
Оглянувшись вокруг, я прохожу мимо всего этого. Из кафе неподалеку с шумом вываливается несколько человек, и сквозь открытые на мгновение двери доносятся грохот и громкие голоса. Было время, когда мы часто бывали здесь... Я медлю в раздумье, потом спускаюсь вовнутрь.
Не слишком большое помещение кафе наполнено людьми, их смехом и вскриками, сгустившимся до рези в глазах дымом, резкой музыкой, крадущей голос.
Протиснувшись вперед, в дальнем углу я нахожу свободное место, сажусь за столик, смахнув с прожженной клеенки чужие объедки и пепел.
— Сто грамм и пиво! — ору я подошедшей лениво проворной официантке.
Из огромных черных колонок неподалеку доносятся стоны и грохот, и многие танцуют под него. Мое внимание привлекают двое из танцующих — мужичок лет 35 и девушка, совсем молоденькая. Мужичок так и вьется около нее, танцует, словно облизывает, всеми своими движениями выражая некое возвышенное преклонение и восторг. В конце каждого танца он неизменно становится на одно колено и целует девочке ручку.
Они садятся за столик, но стоит музыке зазвучать вновь, как он тут же вскакивает и галантнейшим образом снова приглашает ее на танец.
Девушка страшно смущается и жмется, но чувствуется, что все это ей нравится чрезвычайно, и она прямо-таки расцветает под его взорами...
Кто-то, подойдя сзади, закрывает мне руками глаза. Я слышу женский смех за спиной. Мгновенно что-то обрывается у меня в утробе, и надежда, на миг воскреснув, через мгновение умирает навсегда. Мне позволяют открыть глаза, и я вижу перед собой черноволосую девку, она сидит напротив, пьет мое пиво и тараторит что-то.
— Куда вы вчера с Димушкой подевались? Я вас по всему Мосту искала, думала уж, что вас менты забрали...
Это же давешняя Наташка. Я вдруг понимаю, что рад ее видеть —заказываю еще пива, и еще... Наташка говорит о чем-то без умолку — у нее характерная манера выражаться, слегка растягивая гласные в концах слов, а многие звуки она вовсе глотает... В этой забавной манере есть что-то трогательное, полудетское... В глазах ее светятся странные огоньки, а движения и жесты какие-то неадекватные — как у маленькой девочки, которая, играя, представляет себя белочкой, или мышью... И говорит она странные вещи — про колдунов и шаманов, которые вечно преследуют ее. — Эта девка вполне безумна —подмечаю я.
Она подсаживается ко мне ближе и полушепотом спрашивает:
— Димка-а-а! А ты не колдун?
— Да нет, не замечал за собой..
— А ты точна-а-а не колдун?
— Да точно!..
— Ну ладно, пойдем, потанцуем.
Мы выкарабкиваемся из-за стола. Колонки около все еще извергают грохот, люди возле них продолжают извиваться в блевотине телодвижений и мужичок все так же облизывает танцем молоденькую девочку...
Мы становимся рядом, я пытаюсь обнять ее, неуклюже поднимая руки, но она вдруг отстраняется и смотрит на меня исподлобья, как обреченный зверек. Потом сама обнимает меня и шепчет на ухо:
— Я же говорила, что ты колдуешь! Ты пассы руками делаешь как экстрасенсы... И добавляет, ни с того, ни с сего: — Но это ничего, ты не бойся, я за тебя Богу помолюсь, и Он тебя спасет, Он меня всегда меня слушает, — лицо ее становится совсем помешанным, а в глазах пылают угольки — как у ангела, сошедшего с ума.
В следующий момент религиозная страсть переходит у нее в чисто женскую, природную, но опять же с примесью чего-то безнадежно-безумного.
…Музыка доносится глухими, однообразными ударами, как звон колокола сквозь вату. Наташка, с трудом отлипнув от меня, собирается уйти.
— Слушай, — вдруг говорит она, — ты мне денег немного не одолжишь, а то у меня совсем нету...
Я сую ей последние бумажки и она, шепнув напоследок что-то идиотское, уходит, поднимается по ступеням, пошатываясь...
Я чувствую усталость и апатию, мне до смерти надоели все события этого несчастного дня, я не хочу больше ни о чем думать — выгребаю последнюю мелочь, беру кружку сажусь в уголок
Нужно только сидеть, совсем не двигаясь, потому что все вокруг начинает меняться —вовсе неприметно, но страшно и черная опухоль зреет в душе. Сжимаю виски руками — но так ведь не остановишь распад... Тайком оглядываюсь вокруг. Вот бармен стоит за стойкой. У него есть лишь голова, не вполне человечья, а вместо туловища и конечностей — тонкий белый столб из живой материи. Это же их идол, существа молятся на него...
А вот еще один — делает вид, что танцует, а до земли не достает, и лицо, как пустое забрало... Кувыркается в воздухе — а сам поглядывает на меня... И зачем я ему нужен?..
— Шел бы ты отсюда!— кто-то поднимает меня за шкирку, а другой тычет кулаком под ребра.
Эти двое почти похожи на нормальных, только у одного вместо сердца — черная бородавка. А у другого борода разговаривает сама по себе.
— Слышь ты, иди отсюда, ясно? — говорящая борода пихает меня в грудь.
Я знаю, что надо подставить другую щеку... Мне нужно подставить им другую щеку... Да Господи, я с блаженством подставлю Тебе обе щеки, и живот свой под Твои сапоги, и спину под Твою плеть — но этим двум... этим двум никогда!
Я выплескиваю остатки пива одному из них в лицо, а другого пытаюсь достать ногой, больно стукнувшись об угол...
Они вынимают меня из-за стола, и, крепко обхватив, проносят через весь зал, нежно держа, чтобы я не дергался.
Они бросают меня на асфальт — и начинается... Похоже, они хотят убить меня. Да, они меня убивают — и пока один бьет исступленно по животу и бокам, другой, схватив меня за волосы (уже только это вызывает тупую обиду) тычет меня лицом о шершавые камни. Зачем-то это нужно им, что бы я не жил, хотя какое им дело до меня, и как это так — я жил и ходил здесь, что-то думал и чего хотел и вот теперь они, которых я не знал и не узнаю, к которым я даже не хочу испытывать ненависти — настолько они далеки и неинтересны для меня разве для этого я жил и рождался ведь убить тоже надо иметь право а они не просто убивают — они оскверняют меня этим...
Они еще долго бьют и мутузят меня — а я уже просто смотрю, как они это делают... Вот они ушли, но плоть моя погибла. Мое лицо обратилось в странную сероватую жидкость, которая стала стекать по капле на камни, и вскоре вся моя плоть превратилась в зловонную лужу, и все предметы отразившееся в ней, тут же погибли.
Я тоже смотрю туда, и — прихожу в себя. Встаю, стирая с лица кровь и блевотину. Все равно все вещи вокруг как тени каких-то демонов… Я иду прочь отсюда, от этого места — и где тот ангел, который хранит его — нет его, и не было и дядя Саша давно умер…
Кругом — яркие огни, и люди, люди… Все это — эти огни, этот шум, многолюдство, а главное — эти лица, лица везде — все это мучит меня, вызывая даже не тоску, а боль, чуть ли не физическую. Как будто это стало чем-то, что давит и убивает. Все ходят вокруг, огни горят, а там, внизу, в этом чудном подземном городе играет оркестр — и это уже совсем невыносимо — больно, больно!..
Я спешу скорее прочь, прочь в темноту. Нужно еще пройти по ярко освещенной площади, где фонтаны и скамейки с людьми. Как под пулеметным огнем!.. Этот свет стал как ледяной град, или как струи тяжелого дождя, хлеставшего меня, а взгляды людей и их разговоры — как колючая проволока, и все это вместе свернулось неким шершавым покрывалом — душившим, давившим…
Какой-то бульвар... Скамейки пусты и темны, и вокруг деревьев темно. Я стою, погибая...
Вот... то, ужасное, как давеча – начинается...
Больше не могу, больше не могу, не могу! ..
Это как боль, давит, давит... Эта бездна, эта черная дыра в рядом со мной – а вдруг она уже во мне, в моей голове? Вдруг мои мозги как-то изменились, и ничего нельзя сделать уже... Вдруг там вместо мозгов уже какие-то червяки?.. Я больше не могу думать – навалилось и давит, губит.
Будто черный ледяной панцирь давит душу, мое «я» где-то под ним, пока еще живо и пытается мыслить, но скоро его раздавит, раздавит... И станет вместо меня что-то другое, чего быть не должно. Ничто.. Какое-то активное ничто – бессмысленное, безмысленное – не существующее, но убивающее...
Моя душа теперь – это поток струящегося небытия. Ничто нельзя принять, невозможность никакого отношения – вот что ужасно...
Отныне мир вокруг убивает меня, и я – то, что стало со мной – убивает мир... Демонические рожи рядом со мной – я теперь их... Их, но не с ними – их бытие, как и любое другое, больше не совмещается со мной...
Нет, я не хочу, не хочу так... Господи, Господи Иисусе, спаси меня! Ведь я же смог сказать «нет»... Ведь я же могу еще говорить «нет»…
3.
...Все мышцы мои напряжены, я напрягся до последней степени, все, что убивало меня, томило и мучило – сосредоточилось в этом напряжении, навалилось на меня, сдавило меня. И я больше не сопротивляюсь — я специально открываю тело этому давлению, до самого последнего, крайнего предела.
И в этот последний момент, когда тело и душа должны были быть уничтожены, разорваны в клочья, вся тяжесть вдруг исчезает без остатка. Я делаю выдох и открываю глаза. Все кончено?!. Невероятная легкость и радость овладевают мной. Что-то тяжкое и ужасное сгинуло мгновенно, рассеялось — как дым, которого не было, как сон, который не снился.
Тишина вокруг, прохлада и ветер. Я один здесь, я смотрю вокруг с тихой радостью и изумлением. Пахнет мокрым деревом и землей, травы колышутся вокруг меня, и я, если вдуматься, запросто могу теперь понимать, о чем они говорят.
Как же чудесно все вокруг, как хорошо, как радостно быть здесь
Но что же случилось со мной?..
Я помню…
Я вышел из дома, я пошел за водой в жаркий полдень — и остановился в поле, лег на землю — тягостный сон вдруг овладел мною, и я забылся, уснул —но только на мгновение! Я тут же очнулся, открыл глаза — а вокруг уже сумерки… Травы высокие вокруг меня, они шевелятся, говоря друг с другом. Пока я спал, они охраняли меня. Да и жары уже никакой нет — свежий ветер гуляет здесь, пригибает траву, треплет мне волосы… Кажется, это не ветер в воздухе, а плавные волны тончайшей субстанции, живой и мыслящей, переливаются, поддерживают меня, наполняя трепетом и восторгом, соединяя со всем вокруг.
Но как же так я уснул? Ведь мама моя ждет меня дома, и все готово, и стол уже накрыт.
Я спускаюсь к реке, я наполняю ведро чистой проточной водой, я возвращаюсь домой, я ставлю ведро на пол, не разлив ни капли, я вхожу в комнату, я иду, я здесь, родная моя, я иду, я иду к тебе…
Москва, октябрь 1999-январь 2000.
НЕСКОЛЬКО НЕОБЯЗАТЕЛЬНЫХ ПРИМЕЧАНИЙ.
1. Некоторые имена изменены, впрочем, не до неузнаваемости.
2. Дядя Саша скончался 31.10.99. Царствие Небесное.
Вот и все.