Б.КОРНИЛОВ И Н.ГУМИЛЕВ
.........................Постоим под синей звездою.
.........................Б.Корнилов. «Вечер»
«К синей звезде», - назывался неизданный сборник «О любви несчастной Гумилева В год четвертый мировой войны». Перед своей гибелью поэт грезил, возможно, о невоплощенных стихах и том наследии, которое оставит акмеизм.
Молодая советская поэзия, в которой было много жара и жажды строить и разрушать, не могла обойтись без опыта акмеистов и младоакмеистов, - отсюда выверенность деталей, яркость образов, четкость ритмики. Но почти все акмеисты стали в то время попутчиками и классовыми врагами – кто-то был расстрелян, а кто-то, как Нарбут и Мандельштам, предчувствовали скорую гибель: «Уже тогда предчувствия и думы /избороздили юное чело», - напишет Ярослав Смеляков («Три витязя, 1967»).
Не случайно, вспоминая двадцатые, Ольга Берггольц написала о студии «Смена», объединявшей молодых поэтов-комсомольцев: «Да, было тогда у нас много лишнего… и ошибочные увлечения, - многозначительно подчеркнув в скобках, - (так, кое-кто в «Смене», «рассудку вопреки», продолжал предпочитать акмеистов)» (1957). Вопреки воле партии и годам забвения акмеисты воскресли в официальной печати через три десятилетия, и сегодня мы можем вслушаться в напряженный диалог и спор, который вел Корнилов и другие поэты с теми, кто был для них негласными учителями. Зачастую пародийно и тайно, словно контрабандисты Багрицкого, провозя нелегально в строки советской поэзии.
В 1916 году критик В.Жирмунский в статье «Преодолевшие символизм» (Русская мысль. 1916. № 12, С.25-26) предвосхищал будущую поэзию, которой, по его мнению, суждено повернуть к «новому реализму»: «Нам грезится, что новая поэзия может стать боле широкой – не индивидуалистической, литературной и городской, а общенародной, национальной, что она включит в себя все разнообразие сил, дремлющих в народе, в поместье и деревне, а не только в столице, что она будет вскормлена всей Россией, ее историческими преданиями и ее идеальными целями, совместной и связанной жизнью всех людей, пребывающих не в индивидуальной келье, а в дружном соединении друг с другом и с родной землей. Будем ли иметь возможность после войны приветствовать такую литературу, одновременно религиозную и подлинно реалистическую, зависит от событий исторической жизни…».
«…Мы немного лесные звери», - замечал Гумилев в статье «Наследие символизма и акмеизм», - подразумевая «звериный» инстинкт и чутье на неожиданное, незатертое слово и образ, которые необходимы поэту. Борис Корнилов, выросший среди лесов, обладал этим качеством в полной мере, порой и шокируя читателя, привыкшего к книжным штампам. Это качества роднило его с Павлом Васильевым.
Психологизм и песенность – вот что наряду с ярким образным миром добавил к эстетике акмеизма Корнилов. Драма его поколения, преданного Революции и построению общего счастья, сполна прошла через сердце поэта, в самом себе подавлявшем медвежий бунт.
Николай Гумилев словно завещал Борису Корнилову роковое путешествие – через дремучий Петроград-Ленинград (поэма «Агент уголовного розыска», 1933):
…трамваи бегут из Невской заставы….
…напрасно взываешь, хрипя и визжа:
- Остановите, вагоновожатый,
вагоновожатый,
вагоновожа…
Вагон пролетает багровый, крылатый,
но возле Народного дома…
- Пожа… -
это продолжение мифа гумилевского «Заблудившегося трамвая»:
В воздухе огненную дорожку
Он оставлял и при свете дня.
.......................
Вывеска… кровью налитые буквы
Гласят - зеленная, - знаю, тут
Вместо капусты и вместо брюквы
Мертвые головы продают.
В красной рубашке, с лицом как вымя,
Голову срезал палач и мне,
Она лежала вместе с другими
Здесь, в ящике скользком, на самом дне.
........................
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон. –
«Качается дрябло над нами омертвелая кожа небес»,– написал Корнилов о безмолвии неба и его дряхлости – а возможно, чувствуя и свою вину за расстрелянного и отринутого Бога. Очевидно, что Корнилов и многие его единомышленники не раз задумывались над гибелью Николая Гумилева.
И трамваи, словно левиафаны среди реалистического мира материи, готовы развести недавних революционеров и победителей по лобным местам:
…светя фонарями во лбу.
вот они пролетают,
качаясь и завывая,
развозя из Народного дома
густую толпу.
В поэме далее предстает образ Зоологического сада, словно отсвет гумилевского рая, «Зоологического сада планет» - как мечта о спасении наяву…
Это ли не продолжение пушкинского мифа о граде Петра – Апостола и Кумира - одновременно? Блатная, бессмысленно жестокая стихия в поэме – словно напоминание о необоримых пушкинских бесах, которые, как тифозные вши, вновь вышли из «пузырей земли».
Из сини керженских, раскольничьих лесов переносит Корнилов в Ленинград продолжение этого мифа о нескончаемой борьбе с болотными бесами, потревоженными Петром, и вербующими «живых мертвецов» на схватку с животворящим словом:
…тут жила, по рассказам, гадюка
в половину болота длиной.
...........................
Может, гадина сдохла со злобы,
и поблекла ее чешуя? -
"Лес над нами огромным навесом…", 1933
Царь змеи раздавить не сумел…
И.Анненский, "Петербург"
Гражданская война Корнилова, грозящая перерасти во вселенскую, во многом сродни надмирной битве Гумилева, о которой В.Жирмунский писал: «индивидуальная жизненная сила, в своей последней напряженности, сливается с над-индивидуальной, достигает бесконечной, мистической высоты».
И воистину светло и свято
Дело величавое войны,
Серафимы, ясны и крылаты,
За плечами воинов видны.
"Война"
Лирический герой поэмы Корнилова «Моя Африка» Виллан, пришедший из Африки, и как Адам, творящий новый мир, переступает границы России, в его облике мерцают Пушкин и Пророк из одноименного стихотворения, огненными глаголами творящий новый мир:
Знаменитый,
молодой,
опальный
яростный российский соловей,
по ночам мечтающий о дальней,
о громадной Африке своей.
..............................
Но стихи, как раньше, наготове,
подожжен –
гори и догорай, -
и лавина африканской крови
и кипит,
и плещет через край.
Пушкин в Кишиневе
И руки у него по-обезьяньи
висели, доставая до колен.
«Под небом Африки моей Вздыхать о сумрачной России» - так Пушкину грезилось с его прародины в снах. Добычину снится Суд Линча в Африке – который исходит из заведенного порядка вещей. У Гумилева это не просто борьба рабов против угнетателей, как в «Африканских песнях», но и космическая:
Завтра мы встретимся и узнаем,
Кому быть властителем этих мест;
Им помогает черный камень,
Нам – золотой нательный крест.
.............................
Мертвый, увижу, как в бледном небе
С огненным черный борется бог.
"Африканская ночь"
Соратники шестикрылого Серафима – революционные бойцы, это имя носит одна из лирических героинь корниловской поэзии, напоминающее о шестикрылом соратнике Пушкина:
Но думаю,
что в Африке, пожалуй,
мне за него придется воевать, -
таков интернационализм, который вскоре окрестят космополитизмом.
В самом облике Корнилова присутствовали азиатские, «татарские» черты: «глаз его татарских лезвиЯ» («Соловьиха»), о которых он писал в стихах, ведя родословную по одной из ветвей от кочевых поволжских племен. Интерес к Азии и корни оттуда роднят его со Львом Гумилева, сыном поэта.
В стихотворении «Три витязя» посвященном друзьям, Ярослава Смеляков вспоминает о Борисе Корнилове, отдавая ему первенство:
…он тогда у общего кормила
недвижно скособочившись стоял.
Корнилов не основал новое течение, опираясь на природные истоки творчества, но он был кормчим, опорой тем, кто был с ним и за ним, отсюда его авторитет бессонного кормчего, способного на резкий и сильный поворот руля, несмотря на ураганы и течения. Кормить – делиться духовной пищей, питать товарищей словом, как это делал щедро делившийся Н.Гумилев.
Та страна, что могла быть раем,
Стала логовищем огня.
Мы четыре дня наступаем,
Мы не ели четыре дня.
Но не надо яства земного
В этот страшный и светлый час,
Оттого, что Господне слово
Лучше хлеба питает нас.
"Наступление"
У Корнилова образ Божьей пищи снижен и даже огрублен до конкретного, но не с меньшей уверенностью в духе, который преодолеет любые лишения плоти, он пишет об упоении победной битвой:
Багрового солнца над нами шары…
...........................
Снова во вражеские ряды
пуля идет, урча.
Если у нас не будет воды,
воду заменит моча.
"Пулеметчики"
Так зорко хищный предок Корнилова вглядывался в древний мир лесов, таинственный, враждебный и бесконечно любимый им, где жертва и преследователь в любую минуту могут поменяться местами. Он – охотник, вступающий в битву со словом, словно диким медведем, у которого свои законы:
Мы шли втроем с рогатиной на слово…
Ярослав Смеляков, "Три витязя"
…я ходил и лисой и ужом,
а теперь на охоту за словом
я иду, как на волка с ножом…
я приду на деревню с добычей,
слово жирное освежевав.
Корнилов, "Охота" 1933
Слово смотрит извне на роковой поединок – отдавая себя на заклание и ожидая часа возмездия, «Когда… слово Бога с высоты Большой медведицею заблестело» («Душа и тело»).
«Туркестанские генералы» Гумилева оставили след в стихах Корнилова «Командарм», «Поколение Октября», «Старый конь» и других.
Медвежья, почти необоримая тоска была знакома Корнилову, кода ему являлся разбойный прадед, олицетворявшей многое из того, что наполняло его душу поэта любовью к сумрачной и поднятой на дыбы родине: «Я себя разрываю на части за родство вековое с тобой».
Самый старый – огромный и рыжий,
прадед Яков идет на меня…
"Прадед"
Память, ты рукою великанши
Жизнь ведешь, как под уздцы коня…
"Память"
Бремя памяти – Мнемозины, матери всех муз, неизбывно, оно питает и ранит, ибо, по Гумилеву, «Тяжелое, темное бремя Продолжает жить в настоящем»:
Я себя разрываю на части
за родство вековое с тобой,
прадед Яков – мое несчастье, -
снова вышедший на разбой.
Корнилов, "Прадед" 1934
Вероятно, в жизни предыдущей
Я зарезал и отца и мать,
Если в этой – Боже присносущий! –
Так позорно осужден страдать.
...........................
Aх, бежать бы, скрыться бы, как вору,
В Африку, как прежде, как тогда…
Гумилев
Общее упоение битвой:
…Красное знамя моей страны
плавает надо мной.
Корнилов, "Пулеметчики" 1931
Золотое сердце России
мерно бьется в груди моей.
Гумилев, "Наступление"
Пьесу Гумилева «Гондла» запретили перед самой премьерой, несколько месяцев спустя после смерти автора. А корниловская «Песня о встречном», став безымянной, гремела на просторах СССР, немым эхом отзываясь в бараках… Предощущение гибели проступало в соловьиной тризне, пропетой при жизни:
И когда меня,
играя шпорами,
поведет поручик на расстрел.
Дело не только в классовом возмездии – как это было в стихотворении Гумилева «Рабочий», – возможно, здесь первостепенна некая тяжба за поэтическое первенство. Бессилие новой пролетарской культуры перед ушедшей, на которую нельзя сослаться открыто.
Постарею, может, поседею,
упаду в тяжёлый, вечный сон…
"Сын", 1935
Упаду, смертельно затоскую
прошлое увижу наяву…
Гумилев, "Рабочий"
Ящик стола внезапно раскрывался могилой:
…как могильные черви, буквы
извиваются на листах.
Так, по словам Гумилева, «Дурно пахнут мертвые слова».
Но живые корни поэтического языка, питаемого широкой полноводной речью, не оставляли Корнилова. В нем была мятежность староверов и раскольников, а также – больших поэтов.
Корнилов растворен в стихи соловьиной речи, как бы продолжая ее через письменное искусство поэзии:
Я буду жить до старости, до славы,
и петь переживания свои,
как соловьи щебечут, многоглавы,
многоязыки, свищут соловьи.
«Знакомят молодых и незнакомых…» 1934
Так и Гумилев намеревался дожить до возраста патриарха:
Я знаю, что деревьям, а не нам
Дано величье совершенной жизни.
……………………………………….
О, если бы и мне найти страну,
В которой мог не плакать и не петь я,
Безмолвно поднимаясь в вышину
Неисчислимые тысячелетья.
"Деревья"
Корнилов словно отзывается:
…чернораменье да лесосплавы
занимают собой полстраны.
…мы летим, как планета вся,
толстых рук золотые ветви
над собой к небесам вознося.
«Лес над нами огромным навесом…», 1933
Кругом была «Русь, распятая на кресте», и ель под ногами – как символ Рождества Слова: еще двухнедельная, взыскующую «тайную свободу» (Блок), которую пел Пушкин:
Еще младенец двухнедельный…
…расти, не думая ночами
о гибели и о любви,
что где-то смерть,
кого-то гонят,
что слезы льются в тишине…
…и в землю втоптана подошвой
как елка, молодость моя, -
"Елка", 1934
но не только о прошедшей скорбит душа поэта - лесная, влажная, ранимая, потаенная, перекликающаяся с гулом лесов, приносимых в жертву без числа народному счастью.
Корнилов вспоминает детство:
Как ворот у рубахи вышит
звездою,
гладью
и крестом. –
и эти строки отзовутся в строках о Павле Васильеве стихотворного реквиема Ярослава Смелякова:
Не маргариткой вышита рубаха,
а крестиком – почти за упокой.
"Три витязя"
Но я вынянчен не на готовом, -
пишет Корнилов, - откликаясь на гумилевское:
И умру я не на постели,
При нотариусе и враче…, -
"Я и вы"
Идеал Гумилева – царство небесное на земле –
Стены Нового Иерусалима
На полях моей родной страны,-
"Память"
после апокалипсической битвы. Пророческий огонь, томивший поэтов, зовет к созиданию и воскрешению деревьев, которые символы всемирного древа духа:
Огонь проходит сквозь меня.
Я лег на пути огня…
....................
И новые сосны взойдут надо мной,
взметая свою красу…
"Лесной пожар", 1929
Ты не уйдешь, моя сосновая,
Моя любимая страна!
«Усталость тихая, вечерняя...».
«Сосновый шум и смех осиновый…» - эхом окликает «Сосен шум» Н.Рубцова. Межиров, Тарковский, Рубцов, Анатолий Передреев и многие другие были под обаянием свежести первозданных корниловских строк.
Акме – вершина воинской и поэтической доблести, где «…конечная станция наша – это славная гибель в бою». Гумилев и Корнилов воскресли в песнях и стихах.
Николай Гумилев, идя на казнь, улыбался своим палачам. Нет сомнения, что и Борис Корнилов, как бы трудно ему не было, встретил свою смерть как поэт и воин, в жизни и в «медвежьих песнях» воплощая заветы Николая Гумилева. Поэтому в стихах нижегородца и ленинградца, несмотря ни на что, долетает до нас порой «…голос одинокой музы, Последней – Царского Села» (Н.Гумилев, «Памяти Анненского») – музы Пушкина и Гумилева.
«Солнце, желтое, словно дыня» (Дифирамб 1932), – этот образ Корнилова перекликается с гумилевским: «С надтреснутою дыней схож закат» («Вечер»). Это и он мечтал о «золотых, зрелых» плодах «Солнца духа» на незакатном вечере акмеизма и русской поэзии.
Газета "Парадный подъезд" № 29/2007, приложение к альманаху "Медвежьи песни",
Санкт-Петербург