Григорич шел почти налегке. Просто ужас, сколько вещей появляется у человека, живущего долгое время на одном месте! Но он большинство этих мелких и не очень мелких вещей уже перетаскал-перевозил в прошлые поездки. И теперь с ним была сумка через плечо и большой, с ремнями поперек туго набитого брюха, чемодан "под кожу".
Подъезд у общежития один, справа, почти на углу, и чтобы просто уйти из общаги, приходится всегда пройти вдоль ее длиной стороны мимо всех окон. Но в четыре часа одни уже на смене, другие еще не вернулись, ночная - спит. Никто не провожал Григорича, когда он, прошагав вдоль красной кирпичной стены, остановился у курилки, постоял возле нее, подумал, и присел на деревянную скамейку под выкрашенным в тускло-синий цвет жестяным грибком.
Вся жизнь - в общаге, получается? Пришел из армии, со срочной, и сюда. А теперь - отсюда. Он присел на скамейку, сдвинул шляпу на затылок. Серую велюровую шляпу носил один он. По привычке, наверное. Когда впервые выбрался в Москву с первой зарплатой, каким-то образом попал в "Руслан", в тот, что возле МИДа, на Смоленке, а денег хватило только на шляпу. Над ним смеялось все общежитие, но он был упрям, а потом привык. И ходил в шляпе чуть ли не круглый год, снимая ее только в самый сильный мороз или в жару.
Он, уже поседевший и растолстевший, его серая шляпа, были настоящими символами общаги. Народ хихикал на вопросы молодежи, кто такой Григорич и как давно он здесь живет:
- Григорич был всегда!
А почти так и было. Его одногодки давно разъехались по своим областям. Некоторые нашли себе жен где-то поблизости, и теперь ходили в смену из своего дома. Кое-кто жил в такой же общаге, но в малосемейке, в центре.
А когда он только приехал, все почти бегали в "чудильник", женскую общагу, в которой обретали девчонки, работающие вахтерами на соседнем предприятии. Однажды по зиме и он пошел туда. Один, без компании, но с бутылкой в кармане. Просто было такое настроение. Да и подначивали, подталкивали, намекали, что ждут. И правда, он как-то подменял дежурного по общежитию, отвечал на телефонные звонки, а голос у него был тогда бархатистый, низкий. Вот и "попал". Звонок.
- Алло-о-о...
- Ой...- и осторожно,- Это общежитие?
- Общежитие.
- Ой, какой красивый голос. А как вас зовут?
- Александр.
- Ой, Александр-р-р-р-р... А можно я вам еще позвоню?
И пошли звонки, пока он сидел эти сутки на первом этаже. О чем только не болтается по телефону с незнакомыми девчонками... Ну, вот ребята и стали подкалывать, что ждут его, что спрашивают, что хотят лично познакомиться.
Он и пошел. Один. Зимой. По узкой тропинке дошел почти до шоссе, свернул налево и примерно через сто метров увидел темный коридор, образованный двумя бетонными заборами каких-то заводов. По этому темному и тихому коридору, под скрип снега под ботинками вышел к небольшому саду, где видимо раньше стоял жилой дом. С трех сторон территория ограничена какими-то производственными корпусами и заборами, а посреди, среди черных яблонь, длинный деревянный барак с открытой почему-то дверью. Шурик (тогда он был еще Шурик) поднялся по ступенькам крыльца, вошел в тамбур, помедлил минуту, прислушиваясь к самому себе, и открыл вторую дверь.
Перед ним был длинный коридор, освещенный единственной лампочкой. Двери налево-направо, запах какой-то пищи, крепкий запах парфюмерии, стирального порошка, женские голоса. Шурик помялся у двери, сделал было пару шагов вглубь барака, а потом вдруг повернулся и ушел.
Бутылку выкинул по дороге, и с тех пор "завязал". Как-то сразу он тогда понял и решил, что или пить, как все, и пить всё, или не пить вообще. И - перестал. Народ повозмущался-повозмущался, да привык. И стали теперь его звать на вечеринки - "закусывать".
Григорич сидел на скамейке, вспоминал, ждал чего-то. До поезда было еще четыре часа. Торопиться было совершенно некуда.
Лет около тридцати на него вдруг накатило. Он понял, что пора жениться. Ему и родители намекали, и друзья советовали, и знакомые разные всё пытались с кем-то познакомить. А тут был смешной случай. Вован, с которым тогда в одной комнате жили, женился на "разведенке". И ушел из общежития. И вдруг звонит и приглашает в гости. Говорит, соскучился. Адрес продиктовал. Маршрут расписал. Надо было сесть на автобус, проехать три остановки, там выйти, свернуть направо - и к новым домам. А Шурик решил прогуляться пешком, как всегда. Очень он любил неторопливые прогулки, когда так хорошо думается и мечтается. Дошел до шоссейки, перешел на ту сторону, и пошел наискось чуть, срезая углы. Вот, вроде, тот дом. И подъездов - сколько надо. Лифтом поднялся на восьмой, вжал сходу палец в кнопку звонка, да так, уверенно: "Спар-так-чем-пи-он!". Дверь открылась быстро, и Шурик "поплыл". Такое бывает только в кино. Красивейшая девушка. Губы... Шея... Грудь... Глаза в пол-лица доверчиво смотрят на него.
- Здравствуйте. Вы к кому?
- А-а-а... Кхм! Это.. Володя дома?
- Да. Володя! Тут к тебе! - и пошла куда-то в комнаты.
А фигура, а движения! Шурик смотрел и не понимал, как Вовану досталась такое, и почему все смеялись над ним, подтрунивали... А потом вышел Володя. Это был не Вован. Это был другой Володя.
И Шурику вдруг очень захотелось жениться. Он долго высматривал среди тех, кто работал неподалеку. Убедил себя, что вон та, маленькая, худенькая, с длинным носиком (ребята шутили: это ничего, что нос длинный, зато ноги короткие!) - то, что надо. Купил билеты в театр. Проследил за ней до дома, узнал, где квартира. Посидел на детской площадке перед домом часок, подышал воздухом. А чего сидеть? Встал, и пошел "сдаваться". Звонок в дверь. И открывает - она!
- Здравствуйте!
- Здравствуйте.
- Я... В общем... Ну... Я хотел пригласить вас в театр!
- Меня? Почему? Я не хочу,- и дверь захлопнулась.
Постоял Шурик под дверью, посмотрел на глазок, повернулся... и поехал в театр. Второй билет продал прямо возле театра. И больше никого не приглашал с собой.
А потом Шурика поставили дежурить по общаге. И стал он командовать. Сутки командует - двое отдыхает. Утром поднять всех на смену, пройдясь по этажам, днем успокоить слишком шумных, мешающих спать ночной смене, помочь в столовой порубить хлеб, расставить приборы, поднять ночную смену, порезать ночью оставшийся хлеб на сухарики, поджарить его, разобраться с опоздавшими и пьяными, записать очередь в душ, если слишком много желающих, открывать и закрывать "ленинскую комнату", в которой стоял телевизор, принять и раздать почту, ответить на телефонные звонки и вызвать к телефону "Юру с четвертого этажа"... Вот тогда, наверное, он и стал Григоричем. Тогда, когда очередной пьяный, мотающийся в его руках, еле выговаривал:
- Григорич, тс-с-с-с, я тихонько, Григорич, я не буду больше...
Сутки после суток - это сон и отдых. А вторые выходные сутки - на общение, на отдых. Григорич бывал в гостях почти во всех комнатах, сидел за одним столом почти со всеми общежитейскими, слушал их рассказы и рассказывал что-то свое. Иногда играли вон на том вытоптанном до твердой глины пятачке в футбол. Наверное, со стороны это выглядело смешно: вместе бегали мужики под сорок и пацаны двадцатилетние, и только по обращению было слышно, что одни старше, другие - моложе:
- Григорич, ну что же ты, блин!
- Ша, Витёк! Не ссы! Щаз забьём!
Со скуки как-то пошел в городскую библиотеку, да так и прирос к ней. Читать стал много и беспорядочно. А когда его читательский абонемент перестал держаться в обложке, стал рассыпаться, ему предложили стать библиотекарем общежития на общественных началах. Под команду коменданта из его комнаты торжественно вынесли вторую кровать, но зато внесли еще один стол, на котором он и стал выкладывать книги, которые менял раз в неделю в библиотеке. Теперь еще он, проверив по своей тетрадке, гонял и нерадивых читателей:
- Ты когда должен был книгу сдать? А? За ней - очередь! Больше хорошего первым не получишь. Будешь у меня Достоевского читать.
- Григорич, так я Валерке дал...
- Ты мне ее верни. И - сейчас. А Валерка получит, согласно очереди. Он на нее - пятый!
А потом Григорич увидел на полке в библиотеке знакомую с детства книгу "Курс дебютов". Неподалеку стоял толстый том "Эндшпиль". И он заразил шахматами тех, кому был неинтересен футбол. Но разве можно играть в общаге просто так, на пустой интерес? Ну, раз выиграешь, два - проиграешь. И - что? Сами собой возникли ставки. Народ играл на жидкое, он - на сладкое. И бывало, ночная смена, продирая глаза, находила в столовой на каждом столе по небольшому, но все же тортику. Повар смеялся, объясняя:
- Григорич опять целую команду обул на сладкое!
...
Слева хлопнула дверь проходной.
- О-о-о-о! Григорич! Уезжаешь?
- Всё, да? Больше не приедешь, да?
- Григорич, ты не забывай, ты помни!
- Шуряк, ну, ты ж понимаешь, да? Ну, в общем, будь, мужик!
Тормошат, хлопают по спине, кто-то обнимает. Бывшая "своя" смена возвращалась домой. Дождался.
- Ну, все, ребят. Мне будет скучно без вас. Чтоб вам было легко жить!
Григорич подхватил чемодан, сумку - на плечо, и широким шагом двинул в сторону станции. Все. Долгов нет. Остался только долг перед родителями, к которым он теперь и поедет, молодой пенсионер с бумажником в кармане.
В общаге комендант руководил выносом лишнего стола и установкой второй кровати в бывшей долгие годы его комнате. Сегодня он переселит на его место Валерку, а завтра опять приедут молодые, и он их рассортирует среди "стариков".
Общага продолжала жить.