Наверное, часть из вас удивит мой характер. Особенно, что рассказываю я депрессии с долей юмора, но что тут поделаешь... Бывает. Если бы не это чувство юмора, я сошла бв с ума от боли. Да, я способна была посмеяться над выходками Мишки, язвительностью Димы, над приключениями Кати, которая вечно куда-то влипала, но это не значит, что мне не было больно... Просто боль на время уходила, уходила под каждодневными заботами.
Именно ирония помогла мне выжить в те дни. Именно она удерживает меня теперь от рассказов о бессонных ночах, о мокром от слез плюшевом мишке – единственным свидетелем моего горя, о брошенной о стенку книге, где так красиво была описана любовь. В моей любви не было ничего красивого. Была лишь боль. Она сжигала меня изнутри, и лишь легкая компания друзей помогала мне тогда выжить. Как я не сошла с ума или не спилась, я не знаю! Сама не знаю! Может, спас крепкий юношеский организм, может, приближающаяся сессия, может, Александр и приключения Мишки – не знаю! Но если вы хотите найти в моем рассказе подробное описание моих мучений, то не дождетесь этого не будет. Я так не умею.
После того вечера с Александром я нашла новый способ преодолеть мою боль. Старым было днем забыться в общении и лекциях, вечером – в телевизоре и домашней работе, а ночью – в объятиях подушки и слезах. После Александра я все же начала писать. Для начала я переписала с диктофона все то, что я наговорила в тот вечер. Все, до определенной степени. Что мне говорил Александр позднее, после моего рассказа, в памяти диктофона не запечатлелось, а сама я помнила смутно, как через сон. Впрочем, смутно я помнила весь тот вечер.
Однако мне действительно стало легче. Я нашла отдушину. Метод Шекспира – описать все то, что мучает, оказался на удивление действенным. Сны стали частью бумажного листа (памяти компьютера). Даже моя любовь. Та часть, что осталась во мне, уже не давила на плечи мертвым грузом. Теперь я смогла уже жить с этой странной любовью.
Но был и побочный эффект. Оказывалось, это заедает... Место любви в моем измученном уме заняло мое сомнительного качества творчества. Я сидела на лекции и думала о нем, слушала на перемене новое описание выходок Мишки и думала о нем, не о том странном захре, а о своем новом увлечении. Целый день во мне витали образы, сцены, картины, которые никак не желали складываться в полновесную цепочку событий. Но это уже было нормально. Это называлось творческим процессом, и к этому люди испытывали уважение. Что нельзя сказать о безумной любви к синеглазому юноше из сна.
В тот день, в пятницу, через день после встречи в Александром, я пришла домой, поела, медленно помыла посуду, убрала комнату (впервые за последние несколько недель), замочила кофточку и со вздохом включила компьютер. Я перечитала свою исповедь и строки показались глупыми, скучными. Опять запело сомнение – ну и зачем я влезла в это дело? Какой из меня писатель?
Перед глазами встало лицо Александра, и я принялась за старое – я взялась писать дневник. Только на этот раз не для себя, а для него, человека, который стал мне самым большим другом.
“В тот день я легла спать рано, но заснула далеко не сразу. В голову лезли странные мысли, перед глазами стояло его лицо, в душе жила любовь вперемежку с ненавистью. Любовь к рабу и ненависть к господину. Мне стало страшно – это нелепо любить и ненавидеть тех, кто не существует. Перед тем, как заснуть, я поклялась завтра пойти к священнику и сумела, наконец, заснуть. Заснуть с улыбкой на губах.
Он пришел ко мне не сразу. Над деревней поднимался рассвет, погода была ясной, приторно пахло цветущей у дороги лозой, по полю раскинулись на прорезающейся через залу траве цветы мать-и-мачехи. Солнышко было чистым и свежим, небо и воздух прозрачными, а доски моста скользкими и ненадежными.
Раздался топот копыт, такой громкий в тишине деревенского утра. Я даже не шевельнулась – в этом мире меня все равно не существовало, я была лишь наблюдателем, который видел все, но ничего не мог сделать. И никто мне ничего не мог сделать.
Всадников было много. В одном из передней пары я безошибочно узнала брата жреца-поэта. Но то, что в моем знакомом было смешным, в этом человеке почему-то казалось величественным. Такой за стихами сидеть не будет! Такие вообще книги в глаза не видят – они действуют. Если поэты наблюдают за миром, то такие люди этот мир строят.
Человек был, в отличие от брата, широкоплеч и даже несколько грузен, его плечи прикрывал длинный темно-красный плащ, а выглядывающие из-под плаща коротковатые ноги были облачены в мягкие обтягивающие коричневые штаны и того же цвета сапожки с длинными носами из плотной ткани на деревянной подошве. Одежда в общем мне нравилась, она была приятна взгляду, и, наверняка, приятна на ощупь. Оружия я не видела. Этому человеку оно и не было нужно – за его спиной ехала вооруженная охрана.
Его спутник был маленьким, толстеньким, грузным и облаченным в длинный белоснежный плащ жреца. (Откуда, скажите на милость, я решила, что жреца!?) Но если ненавистный поэт носил все это в некоторым изяществом, то на незнакомце плащ висел, сбившись уродливыми складками, подол был весь в грязевых брызгах, а маленькое лицо выделялось краснотой на фоне обитого белоснежным мехом капюшона.
Ему было жарко очень. Это чувствовалось в капельках пота, проступивших на лбу, и в напряженной позе. Судя по виду, незнакомец не испытывал особой любви к путешествиям подобного рода, но подчинялся необходимости.
Сзади, как и подобает, ехала свита. Одетые в темные простые плащи парни грозного вида были гораздо более счастливы, чем их хозяева. Они весело о чем-то переговаривались, пересмеивались, и занимались тем, чем занимаются мужчины в мужской компании – хвастовством. На их лицах было написано истинное веселье простого народа, тогда как пара впереди явно старалась вести себя, как на светском приеме. Только вот у воина это получалось хорошо, а у жреца – гораздо хуже.
– Моего брата давно уже следовало перевести в деревню получше! – ага! Пристраиваем бедных родственников! Только вот на бедного тот жрец не похож. Роза наша среди навоза... Цветет и благоухает. – Я не для этого отдавал мальчишку в храм, чтобы тот парился в этой глуши!
– Старший жрец другого мнения, – мягко ответил краснолицый.
– Старший жрец получает неплохие подачки от моего отряда! – парировал Красный.
– Это ваша обязанность, – мягко ответил Белый.
– Это моя воля! – ответил Красный. Нет, я ошиблась, в нем тоже было что-то от непризнанного гения. Наверное, уверенность в своей неповторимости. Кровь все же – не вода! – Я ведь могу и снять защиту с вашего храма, не так ли? Бранеоны выше вас по рангу, не забывайте, мы не обязаны вам служить.
– А я могу проигнорировать нужды вашего отряда, когда придет черед выбирать людей, – так же мягко ответил жрец. – Или перевести туда таких же... как и ваш брат.
– Я не терплю оскорблений! – сузил глаза воин.
– Боги тоже, – улыбнулся жрец, продолжая ровным тоном. – Не ссорьтесь со мной, это бесполезно. Вы же знаете, что не я придумывал законы. От моей воли мало что зависит. Вы зря растрачиваете свое красноречие.
– А вы не зря столько лет провели в храмах, – съязвил воин. – Ваш язык так и сочит лестью и хитростью.
– Это мое призвание, – невозмутимо заметил жрец.
– Призвание лгать? – воин дернулся в седле, теряя терпение. А тон жреца так и не повысился. Казалось, терпеливый учитель говорит с нетерпеливым ребенком.
– Призвание уметь говорить со всеми слоями, – невозмутимо заметил Белый, отирая пот со лба. – Чего вы хотите? Верховный не доволен – за время служения вашего брата отсюда не прибыло ни одного воина. Ни одного свободного! Жрецы недовольны. Ваш брат подрывает наш авторитет. Свободные недовольны. Ваш брат попирает их права. Бранеоны недовольны. Ваш брат не поставляет им новых воинов. А вы требуете повышения?
– Мой брат говорил, что здесь все бездари, – с презрением ответил воин.
– Ваш брат, помнится, – напомнил жрец, – хотел недавно освободить захров, дать им свободу.
Это меня удивило. Неужели наш поэт был еще и политиком? Бедная политика!
– Мальчишеская блажь, – отрезал воин. Меня покоробило – после таких вот блажей наделенных властью народ и чахнет! – Она прошла. Мой брат, пожив среди захров, образумился. Они глупы и невежественны. От них воняет. Они ходят босяком и не следят за своей одеждой. Он жалеет, что пострадал по их вине.
– По их вине? – переспросил жрец.
Я вспомнила голодающего мальчика и разозлилась еще больше.
– Не надо вовлекать меня в словесную баталию, жрец. Я говорю то, что думаю. Моему брату здесь не место и это знаете и вы, и я.
– Ему вообще не место среди жрецов, – впервые в голосе жреца послышалась нотка насмешки. – Пусть идет в комедианты.
Молодец, Белый! Тебя бы в наш комитет по образованию! Или на Биржу Труда!
– Не было шутов в моем роду! – взвился бранеон и тот час уже тише добавил. – Перебесится. Это всего лишь очередная блажь. Переведите его поближе ко мне, и все будет в порядке. Или вы и мне не доверяете?
– Вам? – удивился жрец, и поспешно добавил:
– Вам, пожалуй, доверяю. Но упрямству вашего брата...
– Это я беру на себя! – глаза воина вновь зло сощурились. – В нашей столице есть маленький храм... В Южном квартале... Я говорил с Верховным – он согласился.
– Вы хоть сами понимаете, чего просите? – усмехнулся жрец. – Там вашему братцу в зубы смотреть не будут. Прошлого жреца убили, не боитесь?
– Чего?
М-д-а-а, моя вера в братскую любовь немного пошатнулась после этого вопроса. Наверное, и во мне есть червоточинка, если выдумала себе такого подлеца.
– Вы циничны, – заметил после некоторой паузы Белый.
– Скорее, смотрю на жизнь реально. Не велика потеря для рода. Но не в деревне!
Впрочем, решила я, жрецу так и надо. Каков один братик, таков и другой.
– Как знаете – мое дело маленькое, – засомневался “добренький” жрец. – Я бы предпочел деревню.
– Вы вообще существо уникальное, – усмехнулся воин. – Мой брат не такой.
– Ваш брат – не жрец.
– Для Южного квартала сойдет, – резонно заметил Красный, а во мне заиграла любопытство, это они, под Южным кварталом, случаем не имеют в виду спецместо для столичного преступного элемента? Тогда я поэту сочувствую... Такому там и в самом деле не выжить...
– Хотите сделать очередного героя? – спросил жрец.
– Скорее, гордость рода.
Белый промолчал. Они как раз достигли моего любимого моста, и пока Красный с сомнением смотрел на шаткое сооружение, готовое вот-вот рухнуть, Белый украдкой сплюнул и, спустившись, осторожненько, проверяя каждый свой шаг, повел испуганного коня по мосту. Умный мужик, мне он нравился все больше и больше. Тем более что симпатии к поэту явно не испытывал.
Его спутник был несколько уверенней, и, после некоторой заминки, повел свое животное по мосту не спешиваясь. За что чуть не поплатился. Лишь быстрое движение коротенькой руки жреца, придержавшего коня, когда тот споткнулся, спасло Красного от вынужденного весеннего купания вместе с несчастным, ни в чем не повинным животным. Воин урок усвоил, хотя и покраснел от гнева, но, осторожно спешившись, пошел за своим спутником. Веселые парни в хвосте отряда, все так же переговариваясь, ловко спрыгнули со своих “лошадок” и все так же переговариваясь поспешили за господами. В отличие от последних, этим явно подобные сооружения были не в новинку – прошли они по мосту, как я по Красной площади – даже ни разу не оступившись и с бесшабашной уверенностью.
На солнце наползла тучка. Жрец вскочил на своего животного и поскакал вперед. Красный от него не отставал. Тощие коты, утекающие из-под копыт их лошадей, вовсе не удивили ни одного, ни другого. Хотя нет, воин на время придержал животного и процедил сквозь зубы:
– Проклятая дыра!
– Меньше надо было зерна требовать для войска! – резонно ответил жрец. – Урожай в прошлом году весь погорел. Вот народ и голодает. Так что теплого приема не ждите!
– Мои солдаты тоже есть хотят!
Жрец промолчал, но по покрытому потом лицу Белого было видно, как дорого далось ему это молчание.
Их уже ждали. Староста со страхом, поэт – с надеждой. Остальная деревня от мала до велика выстроилась по правой стороне дороги в длинную шеренгу. Дети тряслись от страха, прижимаясь к стоявшим рядом родителям. Сегодня в деревне все были трезвыми, что обычно, наверняка, считалось редкостью. Босые ноги крестьян были тщательно вымыты и даже обуты в некое подобие лаптей. Одежда казалась выстиранной и более приятной взгляду, чем в мой первый визит. Или я просто привыкла? На всех лицах читалось что-то вроде смутной тревоги.
Людей в деревне было так много, что я не сразу заметила того, кого жаждала увидеть больше всех. Он стоял чуть поодаль от меня, прямо за синеглазым парнем, успокаивающем в моем предыдущем сне ревущего по поводу исчезновения лужи мальчика. С другой стороны от моего любимого я увидела девицу. Ту самую, что давеча разбила кувшин. Девица имела красноватый цвет лица и прижимаясь к моему любимому, не спуская испуганных глаз с приезжих. Чего она так боится? Может, в этой деревне, как и в средневековье, крестьянки обязаны возлежать с почетными гостями?
Представление началось. Жрец, почему-то оказавшись сразу в шеренге приезжих самым главным, выступил вперед и начал медленно идти вдоль крестьян, вглядываясь поочередно в каждое лицо. Странным был этот взгляд: он выворачивал душу, но захры встречали его смело, с затаенной надеждой, и когда жрец медленно проходил мимо, они как-то сжимались, словно теряя внутреннюю силу. Вот жрец подошел к синеглазому юноше. Тому самому, что вчера давал малышу дудочку. Юноша заметно побледнел под взглядом хитроватых глаз, жрец крякнул, вытер со лба пот и махнул рукой. Юноша побледнел еще больше, его соседи бросили на хрупкую фигуру красноречиво ненавидящие взгляды и синеглазый, еще более теперь походивший на мальчишку, чем ранее, сделал шаг вперед, отойдя чуть в сторону от шеренги. По взглядам крестьян было видно, что мальчишка отличился, только вот чем – мне понять в тот момент было не дано.
Но вот жрец остановился перед моим Захром. Тот, как и былой мальчишка, не казался смущенным, на жреца смотрел так дерзко и надменно, что один только этот взгляд заставил щеки поэта стать еще бледнее. Будто тому влепили пощечину за очередной плохой стих. Моему же захру было все равно, и это безразличие к чинам одновременно и радовало, и огорчало меня.
Он и в самом деле был красив в этот момент, мой возлюбленный: тщательно вымытые волосы гладил легкий ветерок, одежда, такая бедная и захламленная, сидела на нем, как на принце, спина была выпрямлена и из-за этого он был на голову выше приехавшего жреца. В своих роскошных одеждах коротышка казался перед ним слугой, мерзким рабом, и поэт иронично улыбнулся, – как и я, он догадывался, что именно гордость моего Захра его и погубит. Нельзя давать наделенному властью человеку повод заподозрить, что он хуже своего подчиненного.
Но жрец был особым – легкое движение руки, и поэт побледнел до сероты, в глазах Захра вспыхнуло удивление, девица оторвалась от него, как от зачумленного, и мой милый уверенно вышел из шеренги, явно намереваясь встать рядом с уже выбранным юношей.
– Погоди, – остановил его жрец. – Я тебя здесь раньше не видел. Ты новенький?
– Да, господин, я уроженец Милинии и прибыл сюда недавно.
Воин в красном немного поерзал за спиной своего спутника. Затянувшийся осмотр ему явно не нравился. Еще больше не нравился начавшийся разговор. Его ерзанье раздражало и мешало мне слушать, вызывая раздражение - если не интересно, пусть валит к своему братику... стишки обсуждать!
– Почему ты пришел в эту деревню, а не ко мне? – спросил, тем временем, жрец.
– Я не знаком с обычаями вашей страны, господин.
– Но тебе же должны были объяснить, – при этом жрец бросил взгляд на поэта.
Ничего хорошего в этом взгляде не было. Воин начал ерзать еще больше и у меня возникло подозрение, что он подцепил от одного из крестьян или этого подобия лошади кое-кого маленького и рыженького, и этот рыженький как раз укусил за ненужное место. Не мешай людям слушать!
Воин, словно услышав, на время успокоился. Жрец, тем временем, продолжал расспрос. Мой милый стал выглядеть несколько менее уверенно: жрец знал свою работу, из низенького коротышки, стоявшего перед стройным красавцем, он внезапно превратился в учителя, отчитывавшего школьника:
– Тебе ведь разъяснили закон? Почему ты не появился перед Советом?
– Меня устраивало мое положение.
– Тебя устраивало положение захра в этой деревне? – искренне удивился жрец, и поэт слегка расслабился. Как и воин. Видимо, наказание отменялось.
Зато напряглась я. Только теперь до меня дошло, что в этом мире захр означает то же, что и раб. А мой милый, оказывается, не только раб, но и герой – поэта подставлять не стал. А ведь поэт не оценит. Поэт окинет захра презрительным взглядом и пойдет бедокурить дальше. На таких хорошее не действует, а вот взбучка подействовала бы, да еще как! И поэт пойдет взлетать выше, его наглость, самомнение, и аппетит к власти будут расти, пока он эту взбучку все же не получит. Но тогда будет больнее, так что милый прав... Лучшей мести не придумаешь.
– Я не боюсь тяжелой работы, а люди везде одинаковы, – ответил мой красавец, и я почувствовала за него гордость. Хороший ответ. Воин вновь начал ерзать и мешать мне слушать.
– Что вы умеете делать? – спросил жрец.
– Я не умею многого, мой господин. В совершенстве владею оружием, языками вашей страны и Малинии, немного разбираюсь в магии, имею представление об искусстве общения с людьми. Боюсь, мои знания этим и ограничиваются.
– Жрецу ты об этом рассказал? – недовольно спросил жрец.
– Да.
Белый усмехнулся, воин, покраснев, красноречиво посмотрел на брата, и я поняла, что ошиблась. Не знаю почему, но поэту попадет. От двух сразу.
– Давно ты здесь? – продолжал спрашивать старший жрец.
– С полгода.
– Как тебя зовут?
– Скадал, мой господин, но здешний народ переделал мое имя в короткое Дал.
– Ты непрост, Дал, очень непрост, – заключил жрец. – Но это, к счастью уже не мои проблемы. Вместе с мальчишкой я перешлю тебя в столицу и поставлю перед Советом. Ради твоего же блага, не будь столь же безразличен к своей судьбе, каким ты оказался здесь. Впрочем, если они решат не так, как я, а как мой брат здесь, ты вернешься в деревню. Тебя же это устраивает?
– Как скажешь, господин, – иронично ответил Дал.
Жрец окинул его последним внимательным взглядом и вновь двинулся вдоль шеренги захров. Когда он достиг конца, старейшина слегка расслабился, вытирая со лба выступивший пот. Наверняка подумывал, что эти двое на всю деревню – не так уж и плохо. Еще дешево отделался.
Я оглянулась и жадно посмотрела на стоявшего чуть поодаль Дала. Я упивалась в это мгновение своей любовью, возможностью стоять к нему так близко, как сейчас, и при этом не быть замеченной. Сейчас мне хватило и его вида, его потухших глаз, его скрещенных на груди рук. Мне хватало его дыхания, его равнодушия к внешнему миру, и даже жрец-поэт с его судьбой отошли на второй план. Теперь он не важен, потому что больше не может вредить моему Далу... Какое странное имя – самое дорогое для моего сердца. Мой Дал, тепло души моей...”
Мои руки застыли над клавишами. Почувствовав, что плачу, я встала и, шатаясь, прошла на кухню. Хотелось выпить, но нечего. Хотелось залезть на стенку, но стенка гладкая. Хотелось биться головой о кирпичи, но соседка проснется. Поэтому я просто села на пол, оперлась спиной о дверь в ванную и тихо заплакала, вернее, завыла от боли. Полчаса вытья не помогли. Задремал компьютер, за стенкой что-то сказала соседка, сверху донесся аккорд музыканта, а вместо лица Захра передо глазами встало лицо психолога. Хороший знак.
Повинуясь ему я встала, умылась, выключила компьютер, заглянула в холодильник, ничего там не нашла, выпила ненавистной валерьянки и легла спать. Легла, вновь надеясь увидеть его…