Актер Михаил Сергеев зашел в гримерку, бесшумно прикрыл за собой дверь и медленно опустился на стул. Щелчок выключателя – и квадратное зеркало перед ним осветилось парой десятков солнечных лампочек. Он вгляделся в отражение – из зазеркалья на него печально взирало беспомощное личико Пьеро.
"Детская сказка... Третья за сегодня. Бес бы побрал эти драные елки. Вчера дед Мороз, сегодня Пьеро, завтра опять дед Мороз... А они все смеются, все хлопают, все галдят, и шуршат, шуршат этими проклятыми фантиками от конфет... Ничего. Еще чуть-чуть. Зато через неделю можно будет сделать долгожданный выдох... И махнуть куда-нибудь к черту на рога. Деньков на пятнадцать... Хорошо бы с Лизой, этой третьей елочкой справа (или снежинкой, кого она там играет? "Играет"... ха). Да, с Лизой. А как объяснить благоверной, что я собираюсь провести пару недель с шикарной снежинкой, в то время как она, бедняжка, будет в одиночку переклеивать обои и сдирать старый паркет (чертов ремонт)?"... Сергеев наморщил белый матовый лоб. "Гастроли! – шлепнул он рукой по столу – ну конечно же гастроли! Тяжела и неказиста жизнь советского артиста, любимая!" - усмехнулся актер.
Звуки за сценой становились тише – театр пустел.
"Завтра – дед Мороз, а послезавтра – кто я? Кажется, Хлестаков. То ли дело – не эти чертовы клоуны. Хотя и Хлестаков достал порядком. Гоголя я вообще никогда не любил.. Значит, завтра Хлестаков, а после – какая-то тусовка.. Да, у этого сального борова – нефтяного короля окрестных сел и деревень. Будет много жратвы и алкоголя, а платить, как всегда, придется искренними улыбками. Что ж, это дело привычное... В прошлый раз я, правда, кажись немножко переборщил – уж не принял ли он меня за парня не той ориентации? А в прочем, какая разница – если позвал второй раз, не все ли равно, по какому поводу... В таком случае явиться стоит без супруги... На всякий пожарный. Да..."
Где-то в глубине коридора глухо охнула дверь.
"Уходят... – Сергеев достал сигарету, прикурил и откинулся на стуле, пуская клубы дыма в собственное отражение, - уходят... Сейчас, сейчас – покурю, смою грим и домой. К любимой. Когда-то, возможно. Господи, ну почему же она стала такая толстая – за десять-то всего лет совместной жизни? Она что, всегда так ругалась и храпела? И, если да, почему я прозрел только сейчас? А вдруг ей опять ударит в голову рыдать посреди ночи? Я отыграл сегодня ТРИ спектакля, и четвертый со всеми этими "я-тебя-люблю что-ты-ну-конечно-же у-меня-никого-кроме-тебя-нет кто-толстый-ты-толстая ты-с-ума-сошла-кисуля" я просто не выдержу! И еще эта сука Лиза, кто ее просил звонить на домашний... Елочка хренова. Дуб она, а не елочка..."
Дверь позади Сергеева скрипнула, и в отражении за его спиной возник тучный облик режиссера Еремейкина. Тучный облик открыл рот и пробасил:
- Салют, Михасик! Молодец, молодец. Убедительно – дети тебя обожают.
- Дети – цветы жизни! – крутанулся на стуле Сергеев, подставляя Еремейкину озаренное улыбкой лицо, коему так не шла в этот момент черная слеза, упрямо стекавшая с левого глаза.
- Да-да, цветы. Молодец. Не устал, стахановец?
- Что вы, Бог с вами! Какое устал! Работать для детишек – одно удовольствие! Я когда их горящие глаза вижу...
- Да-да, все внутри переворачивается.
- ...у меня все внутри переворачивается! Вы удивительно догадливы, Евграф Петрович...
- А то ж, - усмехнулся Еремейкин, погладил Сергеева по черной шапочке и вышел вон. Сергеев угрюмо повернулся к зеркалу.
"Старый ублюдок, - пропыхтел он, вонзая окурок в стеклянную пепельницу, - цветы жизни, мать их за ногу. Они цветут, а я тут загибаюсь. Горящие глаза... Горящие... Что, – бросил он в зеркало лукавый вороний взгляд – что, Мишка? Надоело? Запутался? Заигрался? То-то. Ничего. Жизнь – она и есть игра. Игра, занавес, софиты, туда-сюда. Все как здесь, только хуже. Этот упырь Еремейкин (когда он перестанет меня по голове гладить? Они что, с этим нефтяным царем сговорились?), рыдающая Рита, идиотичная Лиза (Господи, ну почему ты не наделяешь своих детей красотой и умом одновременно??), эти мерзкие хохочущие дети..."
В голове зашумело - яркий признак того, что пора заканчивать философию, смывать очередную маску и тащиться домой. Сергеев снял перчатку, провел спонжиком по щеке, потом еще и еще... Только стерев краску с сомкнутых век, он коснулся лица рукой...
Оно было холодное, плоское и невероятно гладкое. Пальцы лихорадочно запрыгали, пытаясь нащупать нос, губы, подбородок... Ничего. Поверхность была ровной, как стекло... Он открыл глаза. Вместо собственного лица в зеркале покачивался длинный темный коридор. Самое ужасное, что в конце этого коридора не было света, а, значит, он даже не умер. Коридор вообще не заканчивался – это была бездна, пустота... Сергеев в оцепенении замер – из зеркала на него смотрело зеркало.