Позвонила Верочка.
- Сейчас перезвоню, - сказала я, отложила в сторону бутерброд и набрала бесконечно длинный номер: сначала код телефонной компании, потом код Белоруссии, код города и, наконец, номер телефона. Дожидаясь гудка, я посмотрела на Аннушку. Шмыгая носом, она попивала чай, одновременно листая книжку про Канаду, подарок Дженни.
- Что, простудилась? - спросила я. - Где это ты... Тепло же, лето.
- В бассейне, - ответила она коротко. – Мы ходим плавать по утрам, когда вода холодная. Ганс меня еще постоянно на улицу вытаскивает, в открытый бассейн, закаляться. Вот и дозакалялась.
- Алло, - сказала Верочка.
- Привет! Как дела?
- Хорошо!
- Как Юшка?
- Вроде лучше. Я посадила ее на диету и кормлю таблетками. Я что звоню: мама беспокоится. Ты пишешь, что общаешься с баптистами. Послушай, тебя не затянули в какую-нибудь секту? А то мы тут всякого наслушались. Чего только не бывает с этими сектами. Мама говорит, тогда уж лучше нормальная церковь.
- Со мной все в порядке. А откуда это у мамы насчет церкви? Она теперь в церковь ходит?
- Иногда ходит вместе с женщинами за компанию. Редко. Ей не нравится.
- Почему?
- Да мне тоже не нравится. Ты бы попа нашего видела: молодой, важный, разнаряженный, бородатый, да раскормленный, как поросенок. Старые женщины ему руки целуют: “Батюшка!”. Тьфу, - она сплюнула.
- Обо мне не беспокойтесь,- сказала я, заканчивая разговор.
- Бутерброд-то доедай, - Анушка ткнула пальцем в сторону стола. Сама она уже допила чай и, захлопнув книжку, поставила ее на полку.
- Реклама. Для туристов, - резюмировала она. - И все равно, когда-нибудь возьму и уеду в Канаду.
- И что ты там делать будешь?
- Лес валить.
Потешившись моим недоумением, она сменила тему:
- Волнуются о тебе? Смотри, подруга, ты доищешься. Во многия мудрости многия печали.
- Вот как – мы уже Библию цитируем? Откуда у тебя-то такие словечки?
- От многия мудрости, - ответила Аннушка, усмехаясь. - А ты доищешься до ответов, смотри. Ответы могут оказаться похуже вопросов, поняла? Ты как дурак, который огонь разжигает, сам не знает, зачем. Что делать-то будешь, когда разгорится? Куда бросать будешь? Мне не кидай, мне не надо.
- Гореть, Аннушка, - сказала я,- мы будем вместе, хочешь ты, или нет.
- Нет, - возразила она. - Я уеду в Канаду и буду там валить лес. Валить и сажать, валить и сажать. Кому в Америку, тому со мной не по пути.
Увидев мое замешательство, она пояснила:
- Достоевский, “Преступление и наказание”, подруга.
***
Дженни пришла ко мне в гости.
- Я уезжаю назад в Америку, - сказала она с порога. – Хочу быть теперь рядом с семьей. В августе увольняюсь. Я уже заказала билет на самолет. Через две недели приедет сестра, поможет запаковать вещи. Все, уезжаю.
Она тяжело вздохнула и достала что-то свернутое из сумки.
- Когда я была на больничном и должна была все время лежать, я сшила для тебя салфетку из лоскутков.
Она развернула салфетку и показала мне.
- Ты любишь синий цвет и желтый, поэтому я так и сделала.
- Спасибо, - сказала я и расправила салфетку на столике. - Что ты будешь делать в Америке?
- Решила поменять профессию. Преподавать я теперь не могу, это мне трудно. Знаешь, я всегда любила библиотеки. Попробую устроиться в какую-нибудь библиотеку. Поселюсь сначала у мамы, а когда работу найду, сниму квартиру. А ты? Ты не хотела бы приехать в Америку?
- Даже не знаю, - ответила я, помедлив. - Может, если только в Канаду.
- Приезжай ко мне в гости, когда я устроюсь.
Я проводила ее до двери.
- Пиши.
Мы поцеловались, и она ушла, помахав рукой. Пятнадцать лет спустя она возвращалась в Америку. Вернемся ли мы в Россию пятнадцать лет спустя?
- Может, сердце прихватит, так и вернемся, - сказала Аннушка.
***
Аннушка начала новую картину: тройной портрет в интерьере. Я подошла и, наклонившись к полотну, потрогала пальзем завиток сохнущей краски в женской прическе.
- Эй! - закричала Аннушка, сердито отпихивая меня. - Ты мне шедевр испортишь!
- У тебя мания величия, Аннушка. Ты это знаешь?
- Какая мания величия? - она махнула презрительно рукой и снова взялась за кисти.
- Почему ты считаешь, что каждая твоя картина – шедевр? Может, ты еще думаешь, ты – новый Ван Гог?
- Послушай, - сказала она, бросая кисти, - если ты лично считаешь скромненько, что пишешь хуже Достоевского, зачем ты тогда вообще пишешь? Не пиши тогда! А то, что уже написала, повесь на гвоздик в туалете, - она отвернулась и опять взялась за кисти, рассержено косясь на меня.
- Не знаю, как вы, а я лично пишу шедевры, - добавила она после паузы высокомерно, так что я махнула рукой и, усевшись в кресло, стала дожидаться, когда она допишет разведенные краски.
Аннушка обмакнула кисть в краску и тут же забыла начисто обо мне. Широко раскрыв глаза, приблизив лицо к полотну, она писала тонкими, точными движениями кисти что-то, еще неизвестное мне. Со стороны казалось, что она смотрит сквозь полотно и пишет на нем, как пишут на стекле то, что сквозь него видно. Я тихо встала и заглянула ей через плечо, увидев не больше, чем холст, покрытый свежей, влажно-блестящей краской. Аннушка по-прежнему смотрела сквозь него спокойными широко раскрытыми глазами и, придерживая картину пальцами левой руки, рисовала, быстро накладывая тонкие мазки один на другой. Меня она не заметила. Вздохнув, я посмотрела рассеянно на картину, висящую на противоположной стене, и вдруг вздрогнула, внезапный испуг пробрал меня до костей, как мороз пробирает бедную душу, заблудившуюся снежной ночью в степях Прииртышья: нарисованная на картине девчонка в огненно-красном платье, с высоко забранными каштановыми локонами стала вдруг выпуклой и едва ли не вываливалась из полотна, выламываясь из рамы, как из открытого окна. Оглянувшись на Аннушку – не смотрит ли она на меня, я подошла вплотную к картине. Оглянувшись еще раз – не видит ли кто меня, я, встав на цыпочки, попыталась заглянуть в картину сначала за правый, а потом за левый край рамы – туда, где уже не было видно, но где несомненно было еще что-то: то, откуда пришла эта гордая красотка с самоуверенно сложенными губами, и то, куда она смотрела влажными блестящими глазами, явно нарисованными, но столь же явно живыми. То, что было за рамой, было сокрыто, заглянуть туда мне никак не удавалось. Разочарованно, со смешанными чувствами, я вернулась к креслу и посмотрела исподтишка на Аннушку с ее начатой картиной. Где кончается ремесло и начинается талант? Где кончается талант и начинается гений? Узнаешь ли ты убийцу по лицу его? Стоит ли каинова печать на каждом из них? Узнаешь ли ты гения по глазам его? По словам? По делам? По сырой картине, издающей резкий запах краски, несущей на себе случайный отпечаток пальца художника и еще не помеченной ни на лицевой стороне, ни на оборотной печатью “Гениально. Проверенно временем.”
Аннушка была похожа на гения не больше, чем я - на эстонский сыр. Успокоившись, я кашлянула, напоминая о себе.
- Заканчиваю, - сказала Аннушка спокойно. – Можешь чай ставить.
Она собрала кисти в кучу и оттерла краску с пальцев, комкая салфетку и складывая ее все время пятнами краски внутрь, чистыми краями – наружу.
- Кстати, - добавила она неожиданно обиженно, - если бы у меня была мания величия, я выставляла бы картины. А я не выставляю.
- У тебя высшая степень мании величия, - ответила я, набирая воду в чайник, - тебе не нужна публика. Ты и так уверена, что ты – гений.
- Здравствуйте, - изумилась она, разводя чистыми уже руками. - Да если я и в самом деле гений! Что ж мне теперь, и не сказать про себя ничего?
- Ну, ты от скромности не умрешь!
- Да уж, - сказала она неодобрительно. - Лучше горе от ума, чем от глупости. Лучше я умру от гордости, чем ты от скромности, - и она покачала осуждающе головой, критически глядя на меня.
- Какие чашки взять? - спросила я.
- Из буфета, луковичные.
- Да, Аннушка, а почему ты написала девчонку в профиль? - я указала на картину на стене. - Под влиянием Пиросманишвили и его красотки с веером? Обычно портреты пишут в фас.
Аннушка обернулась и посмотрела на картину.
- Потому что разглядывать красивую женщину в упор никто долго не будет, это неприлично. Я не хотела, чтобы все отводили глаза. Так на нее можно долго смотреть, она-то тебя не видит, когда ты на нее смотришь. А посмотреть тут есть на что! - добавила она самоуверенно и, отвернувшись от картины, тут же забыла про нее, занявшись чаем.
Я огляделась: картины посмотрели на меня десятком миров через окна деревянных рам.
Аннушка помешала чай тонкой корейской ложкой, оканчивающейся золотым павлином, и, покосившись на меня, усмехнулась снисходительно.