Она появилась внезапно. Она не нужна была нам: ни мне, ни тебе. Мы не имели на неё право. Но кто же спрашивал нас? Ответь, если знаешь.
Всё случилось осенью. Лето прошло, пронеслось суетно и торопливо. В тот сентябрь Господь покрыл наши края благостным золотистым сиянием желтеющей листвы. Шелестящей дорогой шел я на обедню. Над притихшей землёй разлилась небесная бирюзовая бездна. В бесконечной глубине её звучали отголоском тонкий скрип воза и мерный стук топоров из ближнего лесняка. Благодать! Я шёл и слушал глухие удары деревянных вальков на мостках тощей речушки. Ветер, умирившись, доносил тонкий запах тлеющей травы, терпкий на вкус дух вызревающего мёда (иду мимо пчельника дедушки Гаврилы) и лёгкую гарь-дымок протопленных печей.
У меня два прихода. Две деревеньки. Вот уже с неделю прошло времени, как захворал и занеможился отец Трофим. Животом разболелся, даже скоромное в рот не идёт. Господь наложил на него пост страшный, ничего нутро не принимает. Тает, что свечка грошовая. Вот и справляю по две службы. А между ними лесом 6-ть верст лежат. Редко доводилось ходить такой чащобой прежде. Дивен Всевышний в делах своих, страшен гнев его, как погляжу на этот бурелом! Что ни коряга, так закрут четовщицкий, лихомань мерзкая. Мох седой бородой бесовской свисает с раскоряченных стволищ рассохшихся.
- Тьфу ты чёрт!
- Ай да батюшка Даниил, в храм идёт, а сам нелёгкого кличет! – задорный смех Руси спасает от неприятных воспоминаний.- А вот глядишь, да и придёт по твою святую душу? Что ж тогда выйдет?
Подхватываю маленькую пташку дерзкую с перилец крыльца, и она по-бабьи торопливо прибирает прядки выгоревшего льна под платок.
- Батюшка, а ты меня вперёд всех причастишь?- почти в ухо тараторит Руся.
- Что так спешим? А очерёдность?- слегка встряхиваю детёнка, проходя в старенькую их часовенку (Отец Трофим не поручил мне, молодому, храмовые ключи: не впускает в свою вотчину!).
Часовенка – она ведь тоже дом божий, пусть и скромнее церкви будет. Стоит на предместном холме за домами. А к ней или, вернее сказать, через неё пролегают четыре дороги. На все стороны света. Эх, место-то какое выбрали знатное! На пригорке.
Говорят, старше церкви она. Издавна путников хозяйкой скромной встречала, а на врага с укором смотрела. Хотели, было, её, голубушку, разобрать и храм возвести, да вот рука у строителей не поднялась крушить. С той поры и цветет белым подснежником в небеса островерхой маковкой посеребрённой.
Руся к поставцу отошла, свечки подправляет. Народ собирается. Ох, до греха отец Трофим доведёт – где ж это было, что литургия у входа, не в храме? А как по-иному благообразно свершишь её, коли места и нет вовсе? Только святыми дарами у входа причащаю, прости Господи!
После службы батюшка снял рясу, переоделся в рубаху-пестрядку и принялся собирать Набор. Маленький потир, дискос и звездица легко улеглись в ковчежец. Прихожане разошлись по делам (как много успеть до сильных заморозков надо! Час по осени на вес золота).
Баловница подсела к бабке-кликуше. Она быстрыми ручками накинула на старухины плечи рыжую плеть увядшего вьюнка. Бабка сидела, подпирая согбенными лопатками белокаменную стенку, и тихонько покачивалась полузакрыв морщинистые веки. Страшно разинув корявый рот, напевала:
- А почто пропаду-
То неведомо,
А куда иду-
Тропкой белою,
А к кому ведёт-
Мне не сказано,
Сердце пропадёт
Тоской связано,- пугала старуха девочку тонким надтреснутым голоском. Иссохшая ладонь пергаментным комочком постукивала в такт по голубому ситцу выцветшей юбки.
Святой отец заспешил; не хотелось ему вечером по ранним сумеркам идти мрачным лесняком.
-Эх, да что ж за напасть такая! –вздохнул батюшка. Перекрестившись, с троеславием двинулся он по узкой, изогнутой дороге. Лохматые, поросшие мховыми усами ветви серых осин тревожным говором редких листьев перекликались с какой-то неведомой птицей. Она безуспешно приказывала им остановиться осипшим голосом:
-Цыц, ох! Цыц, ох! Цык, Цык, Цык!!!
От такого сопровождения шаги сами ускорялись, да и не старался сдержать свои ноги молодой батюшка.
За очередным поворотом открылась большая лужа – скупой суглинок не принимал её в себя, и дождевая вода, несмотря на пасмурные облака, жирно блестела агатовой гладью во всю ширину узкой тропки. Путаясь русой бородой за иссохшие прутья волчьей ягоды, Данила огибал внезапное препятствие. Ветки лихо схватились за подбородок - пришлось глубже в лес забрать, минуя колючую поросль. Освобождаясь от цепких кистей, Данила не углядел и споткнулся о кряжистый ствол, коварно скрывшийся под мховой накипью. Заросший овраг радостно чавкнул застоявшейся водицей, приветствуя упавшего гостя своим глубоким ненасытным чревом.
- Ох!- простонал бедолага, ударившись о древний валун. Резкая боль горячей волной разбежалась по всему телу. Ветер тревожным взмахом рванул по редеющим веткам и заморосил на Данилу резными листьями.
- Ох! Ох! Ох!- где-то рядом затараторила крылатая пересмешница. Начало смеркаться. Низкие, наполненные холодной дождевой влагой тучи суетно кружили над оврагом. Батюшка хотел было подняться, но стоило привстать, как слёзы сами собой побежали горячими змейками по щекам. Обессилев, Данила сел на валун, завернул штанину и увидел опухающую ногу.
-Господи, буди мне, грешному! Святая Богородице, Матерь Божия, буди мне скорой молитвенницей и могучей заступницей! Как же быть? Ох, ломит-то как! А вечереет, никто лесом в ночь не пойдёт, - тревожно думал юноша.
В доме, там, где он жил последний год, некому было ждать и беспокоится. Только по утру хватится беспечная Руся, не услышав в привычное время колокольный благовест из соседней деревеньки, да старая кликуша суетнее закачается под белокаменной сенью. А сейчас ночь впереди. Он пошарил по карманам. Серников не было. Двигаться невмочь, нога отекла, в овраге стало холодно и зазудели тоненько комары, окружая свою жертву. Вдруг шелестнули кусты и оттуда, сверху на батюшку уставилась звериная морда. Тонкий нос усердно внюхивался в столь необычный запах человеческого тепла и ладана. Зоркие глаза неотрывно смотрели на дно оврага. Данила силён, но что сейчас сделать? Зверь двинулся вниз, привычно и осторожно огибая поваленные стволища.
- Не впервой ему, твари, сюда наведываться,- прошептал Данила, поднимаясь с камня. Резкая боль скрутила его, лихо вывернула ушибленную кость. Теряя сознание, батюшка успел почувствовать мягкую влажность мха и услышал за спиной сухой хруст валежника.
Вкус горьковатого дыма свербил в носу и горле. Жмурясь от едкой копоти сырых поленьев, Соня топила печь по-чёрному. Древесина сердито шипела и постреливала в печке. Как хорошо сидеть у белого известкового бока! На железной листовине греется каша гречневая и её вкус – лучшее вознаграждение за нелёгкий день. А точнее за тяжелого парня, которого она нашла в овраге. Думала: замаяли да вниз, подальше от дороги сбросили. А он жив оказался, но без памяти. Соня сильна, только и парень не из тощих выдался - еле дотащила до хаты. Сняла с него замызганную рубаху, сапоги и, помедлив, принялась за штаны. Правая нога под тканью припухла, колено оплыло. Со вздохом обмотала ногу холодным мокрым полотнищем, уложила на лавку. Парень красивый. Высокий лоб, чётко очерченные брови-ласточки поднебесные, прямой нос, бородка (ну что просо, поспевшее к осени), а кожа! Кожа! Белая, пахнет здоровым теплом и молодым потом (она почувствовала этот знакомый запах мужчины, когда протирала его испарину холстинкой). Год как одна. Год уже прошёл. Без него.
Без него хорошела и незаметно превратилась из девушки в женщину ладную, видную, но… одинокую. Поэтому сейчас при виде и прикосновении к этому парню, она с удвоенной силой ощутила злую тоску по мужу. По мужчине.
Грудь широкая мерно дышит, крепкие плечи выступают из тени и рыжий свет огня старается во всю, как может - согревает бледную кожу. Соня залюбовалась – засмотрелась и очнулась внезапно от резкого запаха пригоревшей каши. Закашлялась и встрепенулась.
- Ой, ты Господи! Что ж я столбом стою! Мужика не видела, что ли?
Она отвернулась к печке и нагнулась над топкой. В этот момент Данила тоже очнулся и - пропал. Увидел её, Соню, склонившуюся над огнём, увидел профиль лёгкий по стене и прозрачность тени, увидел волос виток у виска золотистый и - пропал.
Вот и встали за дверями долгие затяжные дожди и промозглость – неизбежные вестники октябрьских вечеров. Колено не заживало, несмотря на все Сонины старания. Данила уже на третий день встать мог, но вот идти не удавалось. А хотелось уйти, очень хотелось убежать из этой лесной сторожки. Всё здесь не так, как должно.
У Сони нет образов.
- А где же у тебя красный угол?- спрашивает с укором Данила.
- А у меня все углы – красные. Не видишь, что ли? Везде чисто, везде красно!
Усмехнулся неожиданному ответу хозяйки. Нет, не доводилось ему в деревне такую дерзость слышать. А ведь и правда, не лукавила Соня. Вся комнатка чистая. Между двух окошек – комод, на нём зеркальце под салфеткой лежит на стальном подносце. Напротив, по другой стенке печка –крохотка сложена. За одним боком печки, к углу ближе, её кровать-сундук стоит, а за другим, у входа, стол с клеёнкой да лавка широкая. Данила на лавке спал. Жёлтые пахучие стены, прогреваясь, текли янтарными крапинками смолки. По периметру комнаты, под самым потолком висели привязанные за гвоздики венички трав: жёлто-коричневые соцветия зверобоя, ссохшиеся головки бордового клевера и зернистые хвостики подорожника. Соня ведь знахарка.
- Знахарка я,- рассказывает о себе.- Люди меня добром не жалуют, лишь когда хворь припрёт, приходят. На ноги ставлю и всё, забывают добром ответить. Боятся.
Соня сидит рядом на лавке и методично натирает колено керосином (кто бы знал его целебную силу!). Ах, как же высоко, почти вызывающе, засучен рукав бумазейной сорочки!
Данила зажмурил глаза, но и так, даже при тусклом свете лампы, слепит его от лесного солнца летних месяцев ровно загоревшая гладь кожи. По гордым плечам пушатся причудливыми кольцами волосы, ловко захваченные зелёной косынкой – она никогда не скручивает их в косу. Соня поставила на колени плошку с мутно-масляной гущей и, неловко двинувшись, залила чистенькую юбку.
От неожиданности она резко вскочила, и Данила сморщился от боли – нога, потеряв прежнюю опору, неловко опустилась на скамейку.
-Со!- так вскрикнул он, увидев, как она одним махом стащила с себя, ладной юбку, бросила её на железный лист перед печкой и в одной рубашке повернулась к нему. Хоть и тускло в комнате, он застыдился, и надо бы от греха уберечься, взять да отвернуться, но Соня шепчет:
-Нет, не крутись только – больнее будет!
Жарко натоплено, жарко Даниле, сердце в горле стучит, дыхание захватывает, голова кружится – так он её хочет! А Соня сама всё ближе и ближе к нему, разгорячённому подвигается, грудью тугой над ним склонилась. Волосы, волосы её по лицу щекочут, душицей дурманят, душно им обоим уже, от того душит, что молоды и горячи, от того, что пропали оба и полюбили жарко, отчаянно! Знают ведь: неизбежна ночь и сумрачно за окнами – никто не спасёт от греха, никто не прервёт их сладость.
-Души, Господи, души двоих сейчас пропадут! Где же ангелы, где же вы, родимые?
Но затмевает страсть молитву, но заслоняют надёжно тучи дождевые путь до неба звёздного, до престола Вышнего. Со дна, с глубокого дна испить им сегодня. От боли и блаженства, от безверия и веры, слёз и счастья, пустоты и всепоглощения испить!
- А я ведь солдатка, полужена!
- Это как, не понял: вдова ты?
Соня сидит на пёстром коврике, а Данила рядом, на её ноги голову положил, снизу вверх смотрит. Сумерки, словно в пасмурную серость кто-то ковшик молока плесканул и свет дневной помутил, разбавил. Тихо-тихо, только угольки седые в топке потрескивают, тлея.
- Нет, не вдова.
Данила приподнялся на локтях, заглядывая в тёмную глубину грешных глаз её:
- При живом муже со мной утешилась, так что ли?
Она молчит, и ему это кажется подтверждением.
- Всё у тебя не так, прости Господи! Икон нет – кому служишь? Живёшь- то сама где? В глухомани лесной, здесь и зверю боязно, а тебе всё привычно! При муже должна баба быть, а тебе всё шутка, лишь бы Бога прогневать!
Отвернулась к окну, и он почувствовал, как задрожал её живот – Соня неслышно плакала.
- И не жена… С японцами царь воюет, вот и понадобился мой Гриша туда! А ведь и времени прошло, как обвенчали нас, с весны до осени. Вот только берёзка листьями пожухла, так и разлучили!
- А вести-то с фронта доходили? Писал он тебе?
- Поначалу писал, да ведь я неграмотна. Мне брат его читал, он в церковно-приходской школе учился. И была не тут, а в Гришином доме, с матерью его. Да вот не сжились мы. А свекор, так тот ястребом смотрел – того и гляди под кут затащит. По дворам уже на 2-ой месяц слух пошел, что гулящая я, да ещё свекровь подшептала: «не знахарка, мол, а ведьма, отродье дьявольское – добра не ждите!».
- И ты сюда сбежала?
- Гришенька лесничим до войны служил, это его заимка. Собрала вещи, им сказала, что буду за хаткой приглядывать зимой. Мать согласилась, свекор вздохнул – вот и всё. Поначалу братишка Грини проведывал, но вот уже с того Рождества не приезжал. Я сама к ним по весне приходила, когда за спичками и керосином понадобилось. Но мать сказала, что он уже с полгода вестей не шлет. Так вот и живу – туда возвращаться тошно, здесь же тихо, не тревожит никто почти. Только хворый постучит изредка – и всё.
- А не страшно тебе одной здесь жить? –водит он по щекам её, стирая мизинцем дорожки от слёзинок.
- Поначалу боялась, конечно. Ну а к капелям свыклась, щенка ещё выходила – он у меня пришлый: то по лесу бегает, то у заимки возится (Данила вспомнил звериную морду над оврагом). А теперь ты вот появился.
Со в задумчивости водила пальцем по пёстрым полоскам вязаного коврика. Данила взял маленькую ладошку в руку и накрыл другой сверху.
Что произошло? Почему так много нежности и тепла внутри? Почему мне не хочется молиться сегодня за всех воинов на поле ратном? Это впервые… Я знаю: причина в том, что случилось, возникло и живёт с нами. Живёт с тобой и мной, живёт и растёт в нас. С каждым новым днём, с каждым часом и минутой мы будем меняться, оно нас изменит полностью и теми, прежними нам не быть. Никогда. Мы становимся светлее и чище, и коли в Библии сказано: «Не возжелай жены ближнего своего!», то это не Книга книг. Правда одна: Любовь к тебе больше, чем любовь к Нему. Ты и я. Мы создадим Новый завет, ты мне его прошепчешь ночью, полусонная и теплая. Там будет написано: «Когда ты полюбил жену, то сделай так, чтобы она не возжелала никого, кроме тебя. Стань для неё смыслом и истиной жизни. Единственным смыслом! Иначе ты сам лишишься смысла своего бытия!»
Я не хочу видеть тебя с другим. Я твой муж! А ты стала мне, грешному, женой. Я не отдам тебя, маленькая Со!
- Давай поиграем? Мы сейчас закроем глаза и ткнём пальцем в одну из полосок коврика. Это будет предсказанием о будущем. Но нужно постараться попасть в один цвет тебе и мне! – предложила Соня.- Только будь серьёзным! Это не смеха ради, а для нас!
Они освободили круглый коврик и, закрыв глаза, прикоснулись к его разноцветной поверхности.
- Ты выбрал?
- Да.
- Тогда смотрим!
Его палец лежал на красной дуге, обхватывающей край подстилки. Она же прижимала белый центр-кружочек. Недоброе предчувствие тревожной птицей метнулось над их склонёнными головами. Нехорошо трескнул язычок в стеклянном носике старой лампы.
- Это бабочка на свет прилетела,- он повернулся к лампе, но большая полуночница уже опалила мягкую шероховатость серых крылышек и упала в пляшущий огонь.
Веретенообразное туловище дёрнулось на красном ложе, пламя замерцало, жадно и деловито перескочило на неё.
Соня посмотрела за занавеску. Дотлевал очередной осенний вечер. Они отужинали и легли спать. Снилось им одно.
Мы идём по полю с тобой. Нет ничего вокруг нас. Только белая зимняя равнина, белое низкое небо над нами и издалека доносится звук гуляющего ветра. Он колышет сухими кистями дикой полыни, скидывая с них белую шапку. Под ногами с каждым шагом снега всё больше и больше, мы проваливаемся в него, сделать новый шаг сложнее, чем предыдущий. Мы держимся за руки, главное - не отпустить, не потерять в седом умертвии друг друга.
-Даня, я слышу, как нарастает гул ветра, буран приближается.
- Со, я вижу: тревожными воронками вздувается снежная крупица вокруг нас.
-Мне страшно, милый, мне очень страшно. Вот уже и не разглядеть лица твоего – то ли ворот поднял, то ли снег взметнулся густой и ярой пеленой.
Как трудно двигаться – путь у нас долгий ещё, мы это чувствуем, но нас кружит и опрокидывает, невозможно идти, в щеки впиваются целые горсти острых иголок- ледышек, я уже давно закрыла глаза. Мы ничего не видим, мы просто двигаемся дальше на ощупь, вслепую.
Под очередным порывом я не устоял, отпустил маленькую ладошку, сжимавшую руку, и споткнулся. Пороша откинула меня назад, прочь от неё. Я упал на спину, снег залепил меня.
-Со-о! Со-о-ня! – зову в мглистую круговерть бушующую, но нет ответа, только снежные хлопья яростно секут по полю.
Когда метель улеглась, я не сразу разглядела его. Как дивно: равнинная гладь разделена надвое. Он оказался на маковом поле. Среди красных чудесных маков стоит мой Даня. Цветы пышные, большие и они колышутся огромными волнами, они обвивают его до пояса.
-Даня! Мак дурманит, не наклоняйся к нему, иначе … Даня! Не засыпай, Дан…
Она стоит на другом конце поля. Вокруг неё искристым пухом мерцает снег. Он холоден и чист, он сияет так красиво, словно жемчужный оклад иконы. Но ей холодно, ей очень холодно стоять так неподвижно в снежном безмолвии. Тонкие звёздочки – а я вижу это ясно –незаметно ложатся на её маленькие плечи, ресницы…
- Соня! Двигайся, иди! Ты засыпаешь, и от твоего дыхания нет пара. Соня, не сп……..
Красно-белая равнина закрутилась круглым ковриком, где белые полосы смешались с красными, и перед пробуждением у них обоих закружилась голова.
С вечера и до глухой ночи светились окна у отца Трофима.
- Так можешь ли ты повторить сейчас, что на исповеди сказал?
Егорка неуклюже жмётся у добротного стола, за которым по-судейски расселся тучный батюшка. Рядом с ним притулилась мать Егора Авдотья Куприяновна. Они так и смотрят в его рот, будто не слова ждут, а горсть медяков блестящих ловить приготовились.
- Ну, значит, как оно вышло-то? Намедни письмо пришло от брата, с боёв, значит, отписал. Ну а ведь давно про Гришу-то ни слуха, ни духа. Мы уж и гадать перестали: жив он там, али помер.
Авдотья Куприяновна нетерпеливо закивала рыженькой с проседью головкой, поторапливая младшего сына.
- Прочитали, успокоились. Так ведь у него жена, Соня, на заимку от нас ушла, почти сразу опосля как Гриньку забрали. И вот он спрашивает: как ей с вами живётся, всё ли, мол, ладно у неё? Беспокоится, значит, о жене-то своей. Ну, вот я и пошёл до заимки-то ихней, она аккурат между Бисеркой нашей и Маковцами в лесняке отстроена. Письмо взял, пусть порадуется, брата ведь, ох, как любила: люто, крепко любила!
Мать сощурилась на Егорку:
- Где это ты про любовь рассуждения говорить выучился?
Но отец Трофим цыкнул:
-Не прерывай отрока, коли он дело говорит!
-С полудни пошёл, а к вечеру добрался. Темно уже, дождь опять моросит, до кости пробрал, значит. Ну и смотрю: у Соньки лампа светит. Я – к окошку, постучать, значит, собрался. А там, в хатке-то, смотрю: и не одна она вроде как сидит. Да будто вдвоем, на пару, значит, с парнем каким-то. На полу они, спиной к окошку и куда-то вниз пальцами тыкают, ну что дети. Помедлил я, раз такое дело происходить начинает. Тут и случай подоспел: заморгала лампа-то, керосин, видно вышел весь. Ну, он возьми да и потянись к окну, значит, где эта лампа стоит. Я пригнулся, смотрю, глазам не верю: то ж отец Даниил, он обедни у нас справлять приходил! Подправил пламя, к ней обратно, обнял Соньку-то и целует, не оторвётся.
- А она что?- В один голос выдохнули допросчики.
- Она к нему потянулась, значит, не силой взял, а по согласию. Ну, я и повернул обратно, чего мне ещё там не хватало?- соврал скромный Егорка.
Батюшка лениво перекрестился в сторону темнеющих образов, поправил серебряный крест на тучной груди и сказал:
- Ну что ж теперь сделаем, Авдотья Куприяновна? Как спасём из бездны греховной души заблудших?
Ох, как скрючилась Авдотья, ох сколько всего в голове её седенькой промелькнуло! И за сына горько – стыд-то какой! Невестка гулящая оказалась. И радостно тут же – а нечего хвостом было перед свёкром крутить, вот сейчас-то и подрежем хвост твой! Но тут же и свою молодость припомнила: от мужа ли понесла Гришку? Ох, как много разного передумала за миг короткий! Вздохнула, глазки к полу притупила, тихо шепчет:
- Вот горе какое, ох, ну и напасть случилась… На тебя, батюшка, на тебя только нам уповать остаётся. Как посоветуешь, так и сделаем, воля-то божья к тебе первому приходит! Как нам, окаянным, Его голос услышать, нежели не из уст твоих!
А сама усмехается, знает ведь, что батюшка любому поводу рад, лишь бы исчез из прихода молодой Данила. Нет, не упустит случая отец Трофим, всё сделает, всё устроит, да так, что комар носа не подточит!
Что же случилось дальше? К ноябрю с красноглаголиевых уст мудрого Трофима вся округа знала, где и с кем живёт молодой батюшка. К Соне теперь никто не приходил, даже при сильной немощи ждали помощи от молодого ветврача, каким-то неведомым образом попавшего в эти края на должность фельдшера. Тишина и ожидание с каждым днём сгущались над лесной сторожкой. Тоску чувствовал и выздоровевший Данила, она незаметно просочилась в его сердце вслед за каплями холодных дождевых хмарей, оккупировавших лесные глущобы.
Кончался керосин, да и серников подкупить нужно было. Впервые за пару месяцев Данила собрался в деревеньку. Не столько волновал сердце предстоящий путь и неизбежная встреча с людьми, сколько тревога за Соню. Ей нездоровилось. С раннего утра сидела она, забившись в уголок, пила настой с мятой. Как-то неуверенно вела себя, чему-то удивлялись тоненькие брови лесной знахарки. Он сел рядом, Соня зарылась носом в густоту его волос.
- Поспи хоть!
- Возвращайся скорее, как можешь, я ждать буду, не засну до тебя!
Он почувствовал мягкий жар сухих губ от мяты горьковатых, вдохнул её теплоту и вышел под серость неба слезливого.
Как сомневаться? Он вернётся и тогда она расскажет о чуде. Жизнь творится. Внутри. По высшей воле и неведомым законам. Поэтому так радостно и страшно чуть-чуть! Она улыбается во сне, ведь сейчас так тепло и уютно лежать в простынях, хранящих его недавнего сна тепло!
Соня, Соня! Если бы ты знала, если бы ты увидела, кто возвращается в дом! У него в сумке, пропахшей гарью едкого дыма, письмо от батюшки Трофима лежит. Остался жив, не тронула его пуля, не рассекла грудь молодую шашка косая. Видно молитва и любовь сберегли жизнь, провели по гладям обманчивого моря, через версты степей бескрайних. И злость, едкая злость травит сердце, разум застилает. А в ушах Григория одно звучит уже месяц: слюбилась-то Соня с батюшкой молодым. Верность на стыд разменяла, всю печаль в утехи превратила, о нём не помнит. В дом привела другого, выходила! На усладу себе выходила!
Ярость шаг ускоряет; быстро идёт Григорий, нет на пути его преград: чащоба ли встанет, речка ли раскинется – всё преодолеет, всё пройдёт. Ведь нет секретов здесь, с детства каждый поворот тропки, каждый ствол шершавый знаком.
Да, не ошибся Егорка. И правда любовь у них с мужем крепкая, лютая была. Да вот перегорела в сердце у Сони. За долгие вечера и ночи неприкаянные, одинокие перегорела, слезами злыми перекипела. А Гришина любовь в ненависть перешла. Сухая лихорадь разум застлала, обдумать новость не даёт.
Соня так и не успела проснуться. Он дёрнул её за кисть и сбросил на пол. Хотела приподняться, да не успела: с маху хлестанул по щеке так, что потемнело в глазах. От ярости свело ему горло, слова не сказал. Только валял жену по полу деревянному, из одного угла в другой, все стены ею перемерил. А она? Что же она? Только бы Данька не пришёл сейчас, не торопился бы на пути обратном!
-Лужи широкие, слякотные, держите его! Не пропустите его, пальцы кустарников цепкие, хваткие! Закрутись, заплутай в лесу! Прочь, вон от заимки ведите его дороги перевитые, изгибистые! Сумерки ранние, темные! Заслоните собой, сберегите любимого!
Но не слышит глущоба лесная. Не торопятся облака серые, вечерние купол небесный заслонить. Молчат ангелы, затаились и смотрят, смотрят на дорогу извилистую, сквозь глухомань бегущую. Видно им оттуда, с мест поднебесных, предгорних, как идут навстречу друг другу два человека. Один яростью ведомый, обидой горькою охмелён; другой же любовь грешную в сердце взлелеявший на беду обречённую.
Вот и встретились за очередным поворотом они. Муж и любимый. Солдат и священник. Данила остановился. И понял как-то сразу, откуда встречный. От кого идёт. ОТ НЕЁ!
- Соня!- прошептал батюшка.
- Лярва, - хрипло выдохнул Гринька и придвинулся вперёд, на Даниила.