Живая, но мертвая. Глава шестая

 
 Глава шестая. 21 августа.

Кристина первый раз за время обладания плюшевым другом приняла осознанное и самостоятельное решение: выйти на улицу без медвежонка.
- Дождись меня здесь, - сказала она ему. – Не обижайся. Ты слышишь, какой там ливень? То-то… Не спорь… и не проси. Не хватало еще, чтоб ты простудился и заболел. Как же ты будешь таблетки пить, если у тебя рот зашит? И нет у нас с Катей времени тебя лечить. Так что – жди.
Кристина усадила медвежонка на свою кровать и уже мне сказала:
- Мишка подождет. Пошли.
Как верно заметила Кристина, ливень был сильный. С того момента как мы проснулись, дождь лил как из ведра. Быть может, он начался еще ночью, но уж без сомнения – не раньше трех: около трех ночи у меня в ручке закончилась чернила, я отложила писанину, умылась и легла спать, но дождем тогда даже не пахло.
Пока мы дошли до машины, успели слегка намокнуть, - и это невзирая на взятые с собой два зонта. Дождь вперемешку с ветром на пару бойко резвились. Словно два молодых щенка, которые давно не гуляли и долго друг друга не видели, и вот их наконец-то вывели погулять хозяева; ох, и рады же они были встречи, и донельзя им хотелось куражу. Две эти стихии – дождь и ветер – наконец-то вырвались на свободу, и точно не зная, куда девать свои, еще не истраченные силы, решили покутить на полную мощь. Они, точно сговорились, стали хулиганить, и даже приставать к ранним, еще немногочисленным прохожим; и этим стихиям, казалось, было наплевать, сколько прохожим лет, какого они пола и, тем более, какое социальное положение занимают эти граждане.
У дождя не было ни цели, ни направления: он набрасывался со всех сторон и рьяно хлестал нас своими косыми вездесущими струями. Так что с непривычки дух захватывало. Зато у нас, в отличие от этого озорного ливня, имелась и цель, и направление: перво-наперво добежать до машины, а уж там – по известному маршруту, к офису Семена Карпыча; а там, в машине, он нам не страшен, пусть себе льет, и пусть себе хлещет, сколько душе не жалко.
- Ху! – с облегчением выдохнула я, когда села в мягкое кожаное кресло; я уже была неподвластна стихии.
- Ху! – передразнила меня Кристина, усевшись рядом.
Я сразу же включила печку, нажала кнопку – зазвучало «Мамбо». Мы тронулись в путь; а дворники не успевали сбивать с лобового стекла дождевую течь.
Остановиться возле тюнера быстрого питания «Подорожник» было запрещено правилами дорожного движения: сегодня нечетное, следовательно, остановка под табу. Нарушать правила я не собиралась (не хотела привлекать внимание к своей персоне), поэтому проехала дальше и остановилась не иначе как под тем же тополем, что и вчера; место это мне понравилось сразу, да и сейчас оно оказалось никем не занято, и я поспешила его занять.
Ливень тем временем ослаб, перешел в настырный, пускающий на поверхности луж капризные пузыри, дождичек, который, по очевидности, прекращаться не собирался.
Как я и ожидала, первыми на службу пришли охранники. В половину восьмого явился молоденький мальчонка. Бодро вышагивая и, возможно, даже насвистывая, он поднялся по ступенькам и прошмыгнул в дверь. Без четверти восемь объявился второй (и как выяснилось, мой недавний знакомый; тот самый, что «помог мне дойти до машины»… «когда у меня сломалась шпилька»). Он остановился возле урны, под прикрытием зонта докурил сигарету и вслед за молоденьким проследовал к главному входу.
Что будет дальше, я попробовала предположить наперед. В восемь, думала я, или около того, выйдут отдежурившие охранники, которые всю ночь, не покладая рук, ишачили в карты. Но мое предположение оказалось ошибочным. Ни один из охранников не вышел ни до восьми, ни после.
Что они там, редьку делят?! Или решили, что еще успеют до конца смены сыграть партейку-другую, и отыграться, если повезет?!
Тринадцать минут девятого к парадному подкатил и остановился серебристый «Лексус». Кто это может быть? Для первого служащего – рановато. Клиенты? Тем более рано. Да кто же это в такую рань? Разглядеть, кто приехал в машине, оказалось пустым, невозможным желанием. Салон был затонирован практически во мрак; вдобавок ко всему, из авто никто не вышел. Ну, что ж, это даже любопытно.
Наконец-то передняя пассажирская дверка распахнулась, и из машины вылез алертный мужчина в строгом, хорошо сидящем костюме. Мне он был не знаком.
Мужчина внимательно изучил окрестности, раскрыл большой черный зонт, и только после этого открыл заднюю дверцу.
В лужу мягко опустилась нога в черной лакированной туфле. Во все стороны тут же полетели брызги, много брызг.
И тогда я поняла, что стоило родиться, и стоило жить, и все ради того, чтобы увидеть эту ногу в черной лакированной туфле. Это невозможно, но это, несомненно, был он. Свинкевич Семен Карпыч. Собственной персоной.
- Нуте, любопытно, - сказала я, предвкушая исторический выход Семена Карпыча.
Кристине тоже стало любопытно. Она перестала показывать язык ничего непонимающей, промокшей насквозь собаке, и стала вглядываться примерно туда же, куда и я, ища то самое, любопытное.
В следующий момент под дверкой сверкнула лаком вторая туфля; от ее соития с лужей, как и прежде, разлетелись брызги. Засим появился сам Семен Карпыч.
- Ох, Семен Карпыч, Семен Карпыч, знал бы ты, как я рада тебя видеть! – воскликнула я, больше не желая скрывать свою радость.
В этот миг над самой головой шарахнуло так, что я вздрогнула и закрыла глаза. Кристина вскрикнула и прижалась ко мне. Собака, которую она только что дразнила, бросилась наутек. Это был мощнейший раскат грома. Я открыла глаза, перекрестилась; Кристина последовала моему примеру, хотя, в общем-то, была некрещеная.
Я уткнулась в бинокль.
Телохранитель поднес было над Семеном Карпычем зонт, но тот резким взмахом руки отстранил его вместе с телохранителем. «Еще чего вздумал!» - наверняка фыркнул Семен Карпыч своему сопроводителю. Осмелюсь, и от себя припишу ему еще и эти слова: «Кто ж зарядку с зонтом делает?!». Ну и что, что дождь льет ручьем? Ему, вон, и гром нипочем.
Семен Карпыч закинул голову назад, постоял так с минуту и уверенной и широкой поступью двинулся вперед – до ступенек, и уже по ним – выше; и так – до входной двери, за ней и скрылся.
И остался он у меня в памяти такой же большой, такой же своенравный и - таким же лиричным питомцем муз, как несколько лет назад.
Я опять вспомнила нашу с ним встречу в бане и мне на ум пришли вот эти четыре строчки:
 Пииты всякие бывали ране
 И гении, и борзописцы,
 А наш, вон, водку пьет, и сочиняет в бане,
 А после загорает в Ницце.
- О, музы, довольно слов, nunc plaudite! (сноска: теперь аплодируйте (лат.)) – сказала я и повернулась к Кристине.
- Ну-с, моя принцесса Великолепия, - радостно натирая ладони, обратилась я к ней, - чувствуется мне, что мы с тобой вскоре… очень скоро будем сидеть при свечах, а ангелы этого города будут играть для нас «Прощальную симфонию» Гайдна.
- Кого-кого? – прищурилась Кристина.
- А! неважно!.. потом объясню. Дорогая моя, а теперь все внимание на сцену, то есть вперед.
Я нацелила бинокль и, уже не отрываясь от него, сказала:
- Один кабан уже в яме; других пока нету. Но это не страшно, ничего, подождем. У меня предчувствие, Кристина, что сегодня должно произойти значительное, весьма значительное для нас с тобой событие. И если оно не случится, если я ошибаюсь, то… то смело можешь обзывать меня «Олеговной» - стерплю и не обижусь.
- Что, Кать, поохотимся? – оживилась Кристина.
- Разумеется, да, - согласилась я.
И только я это сказала, как приехала госпожа Ануфриева; ее привез вчерашний белый «мерин». В этот раз она не стала сигать через три ступеньки, а заехала в ворота, направляясь к «черному входу».
- Слава! Слава! Слава! – буквально закричала я, когда увидела грязно-желтый броневик с зеленой продольной полосой. – Слава Святой Троице! Слава Непорочной Деве Марии! И всем Святым – Слава!
Я не знала, почему горланила все эти апологии Святой Троице, Богородице и всем Святым. Не знаю и теперь. Просто у меня так заведено: Бога, Ангела-хранителя, Богородицу и Святых вспоминаю только в двух случаях, - когда очень плохо и когда очень радостно. Помнится, бабушка корила меня за это. Говорила, что «ангелы улетают, когда в них не нуждаются», что «у них много более важных дел, нежели слушать молчащее сердце; ну, а если ангелов нет рядом, то твоя душа доступна для ангелов тьмы – слуг сатаны». Она еще что-то приводила, но мне очень понравилась и запомнилась одна, последняя ее фраза: «Надо надоедать хорошим ангелам: пусть они чувствуют, что ты в них действительно нуждаешься». Но как ни старалась я следовать бабушкиным советам, у меня равным счетом ничего не получалось. Верю в пятницу и в среду, в час беды и пред обедом. Это, наверное, про меня. И уж наверно знаю, что все, указанные выше, дифирамбы славят Святую Троицу, Богородицу и Святых в благодарность за ниспосланное радостное событие, и это событие – приезд инкассаторской машины (хоть и сутью этой радости является грех).
Броневик приехал по прошествии пятнадцати минут после госпожи Ануфриевой. Заехал в те же ворота, что и она и, наверняка, остановился у того же черного входа.
И ждать теперь мне было в радость.
Не прошло и десяти минут, как броневик выехал уже из ворот и пронесся мимо нас. Спустя полчаса в том же направлении уехал Семен Карпыч. Перед тем, как они проедут мимо нас, я нагнулась, дабы не быть замеченной: боже упаси, если он узнает во мне свою прежнюю музу. Когда я подняла голову, по стеклам и, собственно, по всей машине стекала грязная дождевая вода, - это Семен Карпыч удостоил нас своим вниманием, окатив наше передвижное убежище.
Обдумывая план дальнейших действий, я продолжала все же смотреть вперед. Вот и охранники показались, которым не по своей воле пришлось временно задержаться. Они пожали друг другу руки и, обскакивая многочисленные лужи, затрусили в разные стороны. И только госпожа Ануфриева никуда не уехала, а осталась в конторе: рабочий день как-никак, обычный рабочий день.
Но вот дождь лил так же настойчиво, как и до этого зарядил, и вряд ли в ближайшее время ему надоест это занятие. Заметно было, что прохожих он порядком достал и уже начинал нервировать: все ходили, понурив головы, сутулясь, с хмурыми, недовольными лицами. А я была ему рада, мне было пофигу до этих депрессивных прохожих, меня все устраивало – и на небесах, и на земле, в общем, я осталась всем довольна.
- Радость моя, а где обитает твоя тетя? – сияя, спросила я Кристину.
Она помолчала, насупила брови, и с обидой в голосе пискнула:
- Я к ней не поеду, - так и знай! Она плохая, не поеду.
- Ты хочешь остаться со мной?
- Что за глупый вопрос! Конечно! Очень!
- Тогда нам надо к ней съездить. Знаешь, зачем?
- Не а.
- Затем, чтобы забрать твое «свидетельство о рождении». Ты можешь вовсе не заходить: зайду я, а ты подождешь в машине. Ну, так что, согласна?
Кристина промолчала, а я оценила это молчание, как ее одобрение.
- Где она живет?
- Далеко, Кать. В Похвистнево.
- … Что?! Я не ослышалась? Похвистнева?
- Да, а что?
- Так! Ну, и откуда тебе известна моя фамилия?
- Кать, какая фамилия? – я о городе говорю.
- О каком городе?! Что ты мне голову морочишь! Нет такого города, нет!
- Есть…
Сказав это, Кристина сначала хныкнула, а потом заплакала. На этот раз она плакала честно, без игры, и убедительно настолько, что я поверила в правдивость ее слов. Плакала она долго, и мне стоило большого труда, чтобы ее успокоить.
«Вот уж сволочь какая! - выругала я себя. – Откуда кроха может знать мою фамилию? Взяла и обидела ребенка».
- Зайка моя, солнышко, колокольчик мой ласковый, успокойся, не плачь. Есть он – город этот, есть. Я просто не думала, что он есть, и именно с таким названием; а теперь знаю. Я знаю, ты говоришь правду. Кроме того, я ношу ту же фамилию, что и твой город, - надо ж такому быть! Прости меня, зайка… я думала, что ты меня… ну, как это?.. дурачишь, разыгрываешь. Но теперь-то я знаю, что ты мне всегда говоришь только правду. Вот и хорошо, вот и славно, улыбнись, улыбайся, мое золотце.
Кристина подняла на меня красные от слез глаза. Она больше не плакала; провела по носу рукавом свитера, жалобно шмыгнула.
- Я там жила, Катя, вот так, честно.
- Верю, зайка. Верю и не могу иначе. Стало быть, мы поедем в Похвистнево, а, крошка? И заберем твое «свидетельство о рождении»?
Кристина кивком одобрила мои намерения съездить в Похвистнево. Далее, прибегнув к методу «вопрос-ответ», я выяснила, что это самое Похвистнево находится (дословно!) на таком расстоянии от Самары: «попа устанет сидеть, пока доедешь». Я не стала гадать, сколько это в часах или в километрах, а решила сразу воспользоваться «Атласом автомобильных дорог России». По пути в гостиницу я остановилась у ближайшего книжного магазина и купила вышеуказанный справочник. К своему вторичному изумлению я обнаружила, что город Похвистнево – это не выдумка. Этот загадочный городишко стал такой же реальностью, как когда-то легендарная Троя.
По карте я определила, что Похвистнево находится от Самары примерно в ста пятидесяти километрах на северо-восток. Из того же источника узнала, что в городе имеется автозаправочная станция и даже гостиница. Более того, этот городок, как оказалось, носит статус районного центра. Вся эта информация вышла для меня чрезвычайно ценна, полезна и приятна, но больше всего меня порадовало то обстоятельство, что Похвистнево удален от Самары на почтительное расстояние, и еще больше меня обрадовал тот факт, что от Похвистнева до соседней Оренбургской области всего лишь несколько километров ходу. Эти последние моменты и наводили меня на мысль о том, что городок этот не иначе как проведение судьбы и в дальнейшем может весьма сгодиться.
- Решено, - воскликнула я, - едем! Едем в Похвистнево!.. Но не сейчас, а, вероятно, завтра. Нам здесь нужно кое-что доделать, самую малость. Ну, а сейчас – в кабак: утолять жажду и голод.
Мы сытно поели в кафе с названием «У Кисы и Оси» и поехали в гостиницу. Из номера я первым делом позвонила Сирени.
- Нам с дочкой надо отъехать, - сказала я, после приветствия. – Решили погостить у родственников. Я подумала, тебя стоит предупредить. Чтоб не переживал.
- Надолго? – осведомился Сирень.
- Не думаю: неделя, две ли, в общем, как получится. Но ты без нас не грусти.
- Ну, счастливого пути и хорошего отдыха, - сказал он. – Мне вас будет не хватать. И спасибо, что позвонили.
- Жди вестей, Сирень. Прощай, - сказала я и положила трубку.
(Тогда я еще не знала, что мое «прощай» окажется по-настоящему прощальным, но, зная теперь, я вписываю это предложение между строк.)
- Ну, что, родная моя, будем готовить наш скарб к переезду, - обратилась я к Кристине. – Погостили - и хватит. Сегодня, Кристина, нам не судьба заночевать в мягкой и теплой постельке, не судьба. Как говорится, спасибо этому дому, поедем к другому.
- Что, вещи складывать? – вопросила Кристина.
- Совершенно правильно: вещи. Сегодня, у нас с тобой дело, очень важное; и в эту гостиницу мы больше ни ногой: сюда для нас, дорогой мой человек, отныне путь закрыт. И назад пути нет. Так что, вперед, собирай пожитки.
После этих слов Кристина как-то сразу оживилась, засуетилась и молча стала бегать по номеру. Она собирала хаотично валявшиеся вещи и аккуратно укладывала их в пакеты и сумки. Я с удовольствием последовала ее примеру и с тем же удовольствием присоединилась к ней.
Через пару часов мы уже все собрали, все уложили, где понадобилось – утрамбовали, завязали, затянули, и скоро уже отдыхали в креслах, и смотрели телевизор.
- … ночью – пятнадцать. Днем в области температура воздуха семнадцать – двадцать два; ночью от тринадцати до шестнадцати. По области местами кратковременные дожди. (Сладкий неземной голосок худенькой миловидной девушки о погоде рассказывал так, будто бы молодая мама убаюкивала своих птенчиков.) Спонсор прогноза погоды – страховая компания «Ноев ковчег». Все виды страхования, кроме глупости и супружеской измены. Приходите в «Ноев ковчег» - и вы будете спасены даже от Всемирного потопа…
Вот на этих нежнозвучных словах меня и Кристину сморило в сон. И приснилось мне то, отчего в страховой компании обещали спасти.

В темном, свинцовом небе не видно ни солнца, ни звезд, ни луны. Не слышно птиц, шуршания листвы, зверей; не слышно людских голосов, машин и шума улиц, и не слышно вообще никаких звуков, кроме гулкого звона дождя и протяжных стонов ветра. От горизонта до горизонта простирается водяная пустыня и серые невысокие волны, как неторопливые песчаные змеи, медленно ползают по всему безбрежию. Вода везде. Она всюду, все в ее власти. Затоплено все без исключения: ни одного участка земли, ни одного клочка суши не встречается в округе. И только большой, связанный из толстых бревен плот колышется на волнах. На плоту, вплотную друг к дружке и накрывшись большим куском полиэтилена, сидят три человека: посередине, обхватив колени, сидит маленькая девочка; по краям – юноша и красивая девушка. Страдальцы молчали. От нескончаемого дождя они промокли насквозь, дрожали то ли от сырости, то ли от холода, то ли от отчаяния (а может, от всего этого вместе), и жались, жались друг к дружке.
Всех троих я сразу узнала: в девушке признала себя, в девочке – Кристину, а юношей оказался Илья. В этих безбрежных водах мы скитались долго, и нашей единственной мечтой было найти хоть какую-нибудь сушу. Но сколько не тщились мы увидеть землю – ее не было. В наших пустых взглядах уже не было той надежды, той жажды жизни, что была прежде, и теперь по сторонам тупо озирались глаза усталые и даже обреченные.
Первой землю заметила Кристина. Она резко вскочила на ноги и крикнула со всей силой, присущей ее голосу; и своим криком заглушила шум дождя, вой ветра, прервала гнетущее безмолвие водной пустыни и прекратила нашу безголосицу.
- Земля! – указывая рукой вперед, кричала она. – Земля! Смотрите! Земля!!!
Я кинулась в направлении ее руки и увидела расплывчатые очертания суши. Я вскочила с коленок, схватила Кристину за руки, крепко прижала к себе и поцеловала.
- Земля! – тоже крикнула я. По моим щекам потекли слезы радости, но их тут же смывал проливной дождь. – Спасибо, Господь! Спасибо, Богородица! Земля! Слышите меня?! Земля-а-а-а!!!
Илья обхватил меня вместе с Кристиной и закружил, закружил.
- Земля! – вторил он нам. – Мы спасены! Земля!
Наши голоса сплелись в один, и уже нельзя было разобрать, кто что кричал, но ясно было, что мы благодарили Бога за спасение, были вне себя от радости и часто повторяли одно и то же слово: «Земля». Это слово стало для нас синонимом «Жизни».
На мокром и скользком бревне Илья вдруг поскользнулся и мы все вместе повалились на плот. В замешательстве мы что-то решили предпринять. Вооружились валявшимися на плоту досками и что есть силы стали грести. Благо, ветер был попутный: плот вышел слишком большой и придать ему ускорение, даже посредством этих подобий весел, было невозможно, так что ничего другого не оставалось, как покидать доски на плот и ждать, пока течение принесет нас к спасительному берегу.
Это не был обман, как и не был мираж, - это без сомнения была земля. Нам не пришлось долго ждать; попутное течение подвело нас к пустынному скалистому берегу. Плот кромкой ударился о камень.
- Ух, спасены! – воскликнул Илья и прыгнул на огромный, плоский, обсосанный водой камень. – Катя, подсоби мне Кристину, а уж затем тебя заберу.
Я взяла Кристину за руки и протянула Илье. Он ухватил ее за вытянутые руки и, потянув на себя, выдернул наверх, потом опустил ее рядом с собой на твердую землю (ноги ее дрожали). В следующий момент он нагнулся и протянул ко мне руки…
… но я уже не могла до них дотянуться…
… неподвластное мне течение уводило бревенчатый плот от берега… все дальше… все быстрее…
Лицо Ильи замерло в ужасе; его глаза были влажные от бессилия и в то же время исполненные гнева на грозную, несправедливую стихию. Что-либо поправить и изменить стало уже и не в его силах и невозможно: я была далеко… от дорогих для меня человечков, далеко от любимых мне человечков, далеко от «земли», далеко от «жизни».
Как подраненный волк Илья метался по камню. С недвусмысленными намерениями он подбежал к самому его краю: ясно было, он собирался прыгать.
- Не надо! – крикнула я, видя его решимость. – Не делай этого, Илья! Помни о Кристине!.. Прошу тебя!
Он услышал мои слова, он вонзил пальцы в волосы, со всей силой рванул их и осел на колени, а потом и вовсе свалился на бок, поджал под себя ноги и затрясся, содрогаясь от плача. А Кристина стояла рядом и пристально и мучительно смотрела мне вслед.
Зато я не в силах была смотреть на это: мое сердце разрывалось от боли, но я все же смотрела, смотрела жадно, - потому что знала, что вижу их в последний раз. Мои глаза были полны слез, я не успевала их вытирать руками. Мне неудержимо хотелось орать, и реветь, и выть, но я не могла этого себе позволить, потому как знала, что стоит мне заплакать - и сквозь слезы я больше не увижу ни Кристину, ни Илью. Я берегла драгоценные мгновения, страдала и смотрела вперед – на стоящую Кристину, на плачущего у ее ног Илью, и провожала их взглядом лишенного жизни. Вскоре я их уже не видела. Я распласталась на плоту и наконец-то заплакала.
Я лежала навзничь, стонала, сквозь косые нити дождя смотрела на грязно-серое небо и мысленно молила Бога, чтобы он меня забрал.
Я всю жизнь была одна, а сейчас, лежа на плоту, я вдруг поняла, что не такая уж я одинокая. Моими попутчиками в этом тленом мире были хмурое небо, ласкающий меня дождь и безбрежный океан.

На этом сон закончился, я проснулась. Кристины рядом не было. Спустя минуту дверь распахнулась, и она зашла, ведя за руку коридорного.
- Я сказала им, что мы съезжаем, - сказала она мне, и, кивнув коридорному на вещи, распорядилась: - Вот эти вещи надо отнести к маминой машине.
Настенные часы показывали половину пятого. Действительно, пора. Я встала с кресла, потянулась и, объяснив коридорному, где стоит машина, вручила от нее ключи.
Пока коридорный таскал наши пожитки, мы спустились в вестибюль к старшему администратору.
За стойкой стояла очаровательная девушка с красивыми карими глазами миндалевидной формы; высокая и стройная (благородная осанка делала ее чуть-чуть надменной, но это было едва заметно). Ёе каштановые волосы были по-бабьи уложены в пучок. У девушки была радушная и, как мне показалось, чуточку развязанная улыбка, - в серьезных заведениях улыбаться вот так вот – накоротке – не принято: запросто можно вылететь с работы. Внешне она очень походила на мою подругу; я говорю про Ирину.
- Да, мамаша, дочка у вас что надо! – щуря глаза, сказала мне девушка, когда я подошла к стойке. – Я от нее просто в восторге. Чудо! Честное слово, была бы моя воля, я бы ее взяла старшим ночной смены: с ее организационным талантом мои ленивцы сразу бы научились, как надо работать в серьезной гостинице. Ох, они бы у нее забегали!
Старший администратор не скрывал своего восторга.
- Ну, что, госпожа распорядитель, пойдешь к нам работать? – уже смеясь, спросила она Кристину.
- Вот еще! Мне что, больше делать нечего?! Нас родственники ждут.
Я строго посмотрела на Кристину.
- А что?! – вытаращилась она на меня себе в оправдание. – Я им только сказала, чтоб пошевелились – и все… ходят, как гуси, - вразвалочку.
Я сдвинула брови; подействовало.
- Все, молчу, - сказала она и вскарабкалась на находящееся рядом кресло.
Дальше говорила я:
- Примите номер. И счет, пожалуйста.
- Это мы вам должны, - улыбнулась кареглазая. – За два дня: вы платили вперед.
- А, ну, отлично. Тогда раздайте чаевые… на ваше усмотрение. – Я улыбнулась в ответ и поблагодарила: - Спасибо всем вам за кров; отменное гостеприимство.
- Милости просим в следующий раз, - сказала девушка.
- Да, гражданочка, - отомстила я за «мамашу», - если не затруднит, передайте самый теплый привет monsier Никонорову; превосходный… гм… работник. – Я наипронзительнейшим взглядом посмотрела на девицу и подмигнула ей. – Если приеду, то только ради него.
Девица опешила от сказанного. Женщин не страшат недомолвки между собой: им достаточно одного жеста и единого взгляда, чтобы понять друг друга. Нам не обязательно вообще что-либо говорить, - ведь у нас, у женщин, есть особенный, рыбий язык, и мы не боимся быть неправильно понятыми. Вне всякого сомнения, кареглазая опешила именно оттого, что я и намеревалась сказать между строк – посредством взгляда, интонации и жеста.
- Я вас понимаю, - прищурилась она. – Обязательно передам.
- Эй! Куда понес! – прикрикнула Кристина на коридорного. Тот вздрогнул и встал как вкопанный.
- Не видишь, что там дождь идет?! – Она спрыгнула с кресла и подбежала к нему. – Его же с зонтом надо выносить: промокнет же! Дай сюда.
Кристина забрала медвежонка и, подойдя ко мне, напомнила, что нам пора. Я подмигнула ей; мне приглянулась эта сцена. Тут мы вежливо попрощались с любопытствующим персоналом гостиницы и торжественно покинули сие заведение.

 * * *
Машину я решила оставить во дворе, поблизости от места предполагаемого преступления. Заехала в арку между домами и остановилась так, чтобы по случаю не мешать выезду другого транспорта. Место, надо сказать, оказалось удачным, - конечно же, применительно к моим обстоятельствам понимания «удачливости»: во дворе стояло несколько машин разных марок – значит, и наша не вызовет подозрений; в ночное время двор не освещается: как я заметила, ни в одном из фонарей нет лампочек, и это нам только на руку (вернее, не нам, а Кристине, ибо ее участь сегодня караулить машину, но она об этом пока не знает).
- Ну, зайка моя, приехали. Теперь нам предстоит разделить роли. Дело это очень важное и ответственное, и не терпящее необдуманного решения, так что, мой незаменимый компаньон, прежде чем дать ответ, тебе нужно хорошенько все взвесить. Лады?.. Ну вот и хорошо. Итак, роли – их две; обе очень важные и, нет смысла скрывать, опасные.
Кристина, пока слушала, хлопала ресницами, раздувала ноздри; затаив дыхание, впитывала каждое мое слово.
- У первой роли полномочия следующие: сидеть в засаде и ждать. Ждать, возможно, придется долго: как минимум до утра. Еще в обязанность этот роли входит охрана машины, но это так – попутно. Участь того, на кого выпадет бремя исполнения другой роли, трудно даже предположить какая сложная: здесь большой риск, сплошная опасность и абсолютная неопределенность; произойти может все, даже самое ужасное. А делать надо ни что иное, как идти на кабана… и взять его, пожалуй, даже голыми руками; больше ничего.
Кристина молчала. Я оттянула время.
- Тебе предстоит выбрать одно из двух. Итак, вариант первый: сидеть в засаде; или вариант второй: идти на кабана. Какой из них?
Прежде чем ответить, Кристина покраснела и, снедаемая собственным стыдом, произнесла слова недвусмысленного содержания:
- А третьего нет?
- Нет, - отрезала я. Мне же ее вопрос определенно понравился.
- Тогда посижу в засаде, - после некоторого раздумья выдавила она, и добавила: - С кабаном я не слажу, Кать.
- Ну, раз ты так не уверена, - сказала я, - тогда придется прибегнуть к жеребьевке. Будем кидать жребий, - это будет справедливо.
- За дурочку держишь. Думаешь, я не знаю, что это такое. Я знаю, я пробовала, «камень, ножницы, бумага», мне всегда не везет. Может, не надо, а? – ее глаза прямо-таки молились за нее.
- Надо, Кристина, надо, родная. – Я была беспощадна и безжалостна.
Порывшись в сумочке, я нашла записную книжку и вырвала из нее страничку; порвала ее надвое и на каждой из половинок написала по одному, совершенно бесчестному слову: «ЗАСАДА» - на одном, и «засада» - на другом. Стыдно, конечно, но тогда мне необходимо было вселить в Кристину уверенность и, посредством этой махинации, объяснить ей, что из двух зол надо выбирать меньшее.
Я скатала листочки в трубочки, перетасовала за спиной и протянула Кристине, на выбор.
- Так и быть, компаньон, тяни первая, - сказала я и подмигнула на свой правый кулак.
Кристина покусала большой пальчик, но указала почему-то на левый кулак; и зажмурилась в ожидании оглашения.
- Засада, - прочитала я. – Звезды к тебе благосклонны: будешь сидеть в машине.
Кристина открыла глаза и, радуясь такой удаче, заулыбалась. Я же продолжала.
- С ролями мы определились, теперь целесообразно выслушать мои наставления. После того, как я уйду, вдави вот эти кнопки, - (Я показала на кнопки – фиксаторы дверных замков), - и благодаря этому ты будешь в безопасности до моего возвращения. Если ты хочешь, чтоб по возвращении я не обнаружила ни тебя, ни машину, ты можешь смело делать следующее: а) выходить из машины в мое отсутствие и гулять; б) привлекать к себе внимание прохожих (как то: кричать, ругаться, жаловаться, дразнить чужих собак и кошек, ну и тому подобное). На этом запас плохих советов у меня иссяк. Перейду к хорошим. Если вдруг к тебе подойдет чересчур любопытный гражданин и поинтересуется, что, мол, ты одна здесь делаешь? – ни в коем случае нельзя его (или ее) посылать «на… право, потом налево», - обязательно обидятся. Лучше будет, если ты вежливо объяснишь, что ты ждешь маму, и что она зашла к подружке, и что она скоро выйдет, и ты вместе с ней поедешь домой. Вопросы есть?.. Нет. Отлично; пойдем дальше. Я знаю, Кристиночка, у тебя железные нервы, огромное терпение и вовсе не детская усидчивость. Я знаю так же, что разведчик из тебя получился бы превосходный; ну а то, что ты меня не подведешь, лишний раз и говорить не стоит: в тебе я уверена, как в себе, и положиться мне, кроме как на тебя, не на кого. И все же я хочу дать тебе один совет, на этот раз последний: самое скоротечное ожидание – это сон. Будет замечательно, если ты ляжешь на заднее сиденье, укроешься верблюжьим одеялом, которое я приготовила, и уснешь в обнимку со своим мишкой, а проснешься – и я тут как тут.
- Кать, не переживай за меня, - произнесла Кристина, все это время внимательно меня слушавшая. – Я тебя не ослушаюсь.
- Спасибо, Кристина. Я даю тебе слово, что сделаю все возможное, чтобы завтра непременно вернуться. И все же хочу попросить тебя кое о чем. Если вдруг я не вернусь до десяти часов утра, пообещай мне, что ты позвонишь Сирени и передашь ему записку, которую я сейчас напишу.
Кристина даже не раздумывала, и дала мне свое обещание.
Я вырвала еще один листок из записной книжки, на нем написала следующее:
«Сирень, помоги моей девочке. Пожалуйста. Буду признательна тебе всю свою жизнь. С.Р.»
Листок свернула вчетверо и на чистой четвертинке вывела его номер телефона.
- Вот телефон, по которому можно с ним связаться. На этой же бумажке послание для него.
Кристина кивнула и засунула записку в кармашек джинсов.
- Что ж, зайка, жди меня - и я вернусь.
Я прижала ее к себе, нежно поцеловала в шейку. Она, в свою очередь, обвила мою шею ручками и в самое ухо прошептала:
- Удачи тебе, Кать… Я тебя дождусь.
- Мы с тобой еще не один центнер груш скушаем. Ну, я потопала. Не скучай.
Сказав это, я прихватила с заднего сиденья загодя приготовленную сумку, посмотрелась в салонное зеркало заднего вида, поправила непослушную челку, полюбовалась на свои безупречные зубки и, надев темные очки, вылезла из машины; после всего этого распахнула зонт и походкой «от бедра» направилась к известному учреждению.

- Здравствуйте, Наталья Михайловна, - это был знакомый мне охранник, по предыдущему визиту. Как и в прошлый раз повстречался мне именно он. Он поздоровался очень тепло и доброжелательно. Три его слова написаны, конечно же, сухо. Но надо было слышать, как он их произнес: сладкозвучно, но не слащаво, простодушно, но не беспечно, учтиво, но без лакейской лести; мне показалось, что даже ласково и чуть ли не на грани восхищения (понятное дело!).
Хорошо хоть запомнил, как меня величают, а то я уж запуталась, где и на какое имя мне следует откликаться.
- Здравствуй, здравствуй, голубчик, - не менее тепло поприветствовала я. – Вижу, на этот раз ты хорошо запомнил и меня, и мое имя.
- Еще бы не запомнить… - возгордился охранник своим талантам. – Вы такая видная мамзель. Даже и не знаю, как я умудрился в прошлый раз, как я посмел вас не запомнить в самый первый раз, ума не приложу.
Я весело хихикнула.
- Наверно потому, что я, к сожалению, не всегда выгляжу должным образом, - предположила я.
- Это уж вы зря, Наталья Михайловна, на себя-то наговариваете. Быть того не может. Вся вина на мне и только на мне, только так…
Он на секунду замолчал, но заполнить эту паузу и сказать о цели своего визита мне не удалось.
- Как вам погодка, Наталья Михайловна? – спросил охранник. Ему определенно было приятно меня видеть, в равной мере как и то, что неудержимо хотелось поболтать. – Не правда ли, мухосрань какая-то, а не погодка…
Охранник осекся. Он не сразу осознал, что сказал грубость, и даже пошлость, но когда наконец-то понял – поперхнулся и кашлянул. Случилось как раз такое, когда сперва рождаются слова, и уж потом только приходит их смысл.
- Простите, - только сказал он, а что-либо еще присовокупить не решился.
К этому эпитету я отнеслась вполне благосклонно.
- Не согласна, голубчик. Мне такая погодка не кажется уж такой мухосранью. Напротив – самая что ни на есть поэтическая погодка… Вот послушайте:
 И дождь идет и ветер стонет,
 Но грусть-тоску он не нагонит.
 Мне нравится сея пора;
 Когда встаешь в рассвет утра
 И видишь чудную картину:
 Пожухшую уже малину…
- и так далее. Аргумент?
Охранник признал узкопрофильность своей мысли и развел руками.
- То-то же! А вы говорите, мухосрань. Нет, голубчик, это – не мухосрань, - это погода господ Пушкина и Тургенева. В такую погоду только и делать, что стишки сочинять и сюжетную линию обмысливать. Так-то. – Я щелкнула пальцами и сразу же вспомнила, зачем я сюда пришла. – Ну, довольно, наверное, антимонию разводить. Интересно с вами, голубчик, но дела, как заведено в этом меркантильном мире, к сожалению, превыше всего. Ведь даже в субботу бывают заботы. – Я тщедушно улыбнулась; «голубчик» последовал моему примеру. – Я, как всегда, к госпоже Онуфриевой.
- Гм, а вы разве ее не встретили? – искренне удивился охранник.
От такого пассажа у меня екнуло сердце. Я молчала, мучительно ища запасной вариант. Наконец-то решилась:
- Она что – ушла? Так рано?!
- Наталья Михайловна, да вы не переживайте так, - поспешил успокоить меня охранник. – Она вернется: по делам она уехала… срочные, говорит. Евгения Георгиевна сказала, чтоб вы ее подождали.
Мое бедное сердечко сжалось, замерло и в следующее мгновение заколотилось так, как в далекие времена стучала барабанная дробь перед отсекновением головы. Этот пассаж оказался хуже первого. Мои нервы натянулись до предела и, наверняка, эмоциональное восклицание местоимения «я» случилось только потому, что одна из этих струн лопнула. Итак, я почти крикнула «Я?!». На что «голубчик» в очередной раз удивился и, смутившись, пробубнил:
- Да. Она сказала, что к ней должна приехать знакомая, и если она (то есть Евгения Георгиевна) к этому вернется, то пусть она (то есть вы) ее дождется… Блин! Короче, Наталья Михайловна, подождите ее – она скоро придет.
Я вздохнула с невыразимым облегчением. Стало быть, Онуфриева ждет какую-то безымянную знакомую. И уже точно не меня. Ну, что ж, пускай ждет; я ей мешать не буду. Лишь бы только путаницы не вышло. А вот этого я постараюсь не допустить; а даже если и получится, - что с того? Ведь это жизнь, и еще никто не прочитал ее сценария. Это Жизнь, где риск на каждом шагу. Идешь, и не знаешь, что в Светлом переулке разбили фонарь, что на том же переулке и под тем же фонарем, вдобавок ко всему, накануне вырыли яму. А если тебе и выпало счастья остаться в живых, то не на долго: на перекрестке переулка Светлого с улицей Потемкина докажет бренность бытия упавший на голову кирпич-шамот. Вот и говори после этого, что под ноги смотреть надо, если смерть сверху пришла. «Хуже уже не будет», - подумала я и, осмелев, сказала:
- Хорошо, голубчик, я подожду у нее в кабинете. У меня только к вам одна маленькая просьба: не говорите Евгении Георгиевне, что я уже здесь… Пусть это будет для нее маленьким сюрпризом. Так надо.
Охранник улыбнулся.
- Проходите уж. Я вас не видел; да и в журнале вы не записаны… почему-то, ха-ха-ха!
Я подмигнула ему, но вспомнив, что в очках и сквозь темные стекла он навряд ли это оценит, решила улыбнуться. Засим я пошла наверх.
Конечно же, дожидаться госпожу Онуфриеву я не собиралась, и поэтому направилась прямиком в дамскую комнату. В самой комнате, как и в кабинках, никого не оказалось. Тем лучше: не придется изображать приступ хронического цистита.
Вот бывает же такое иррациональное восприятие, когда получаешь великое удовольствие оттого, что что-то до сих пор сломано, что-то не работает и что-то еще не починили и черт знает, когда починят. Вот и я, прочитав на двери крайней к окну кабинки знакомое мне уже объявление «Не работает! Пользоваться запрещается!», в очередной раз испытала величайшее удовольствие. Чинить туалет здесь явно не торопились: или на его починку в этой конторе не было денег (что сомнительно), или налицо традиционный подход сантехников и слесарей к выполнению своих обязанностей (этот вариант, на мой взгляд, ближе к истине). Тогда спасибо сантехникам. Как только выйду отсюда, обязательно подыму стакан апельсинового сока и в честь них скажу тост. Так держать! Не попирайте традиции, друзья!
Аккуратным образом я высвободила подвижную часть золотистого шпингалета, открыла дверь, зашла в запретную зону и заперлась изнутри с помощью такого же шпингалета. Далее я отмела все эстетические, гигиенические и моральные предрассудки и уселась на расколотое биде. Как и следовало ожидать, оно оказалось холодное, даже сквозь твидовые брюки я почувствовала неприятный холодок. Так я ерзала минуту-другую, в итоге мне надоело и я пришла к выводу, что лучше было бы что-либо подложить под мое мягкое место (дабы окончательно его не застудить). И не нашла ничего лучшего, чем положить на это самое биде свою спортивную сумку.
Я вынула из сумки фонарик (чтобы он не причинял мне неудобства, да и в опасениях его раздавить) и аккуратно определила его на сливной бачок. Затем гармошкой сложила сумку, приложила к биде и села вновь. Так оказалось гораздо лучше, и я успокоилась.
Я посмотрела на часы: 17.15. Через пять минут для служащих Семиной конторы настанет конец рабочего дня. Через те же пять минут официально затикает мое рабочее время. Из коридора уже доносились голоса обеих полов. Хихикали девушки, хохотали женщины, а между этими двумя проявлениями веселья басили и баритонили мужчины, - видимо, остроумили.
Голоса, смешки, хохот появлялись откуда-то из глубин коридора, мягко ступали по линолеуму, спускались по лестнице, становились все тише, тише, и уже внизу захлебывались и угасали вовсе.
Я облокотилась на колени и ладонями подперла голову (держать осанку было лишено смысла: кроме мух, изредка залетающих удостовериться – не надумала ли я, меня все равно никто не видит.)
Скучала.
Спокойствие улетучилось так же быстро, как и пришло. Частое биение сердца прогнало скуку. В направлении моего пристанища кто-то шел. Я поневоле выпрямила спину. Как в школе, бывает, напрягаешь спинку, заслышав шаги строгого учителя, - вот-вот он зайдет в класс. Напряглась и я.
Два женских голоса о чем-то беседовали. Не могу сказать, о чем конкретно, так как нельзя было разобрать слов. Когда собеседницы поравнялись с дверью, ведущей в мои временные покои, я услышала громоподобный голос – так же женский, принадлежащий какой-то неизвестной бабе:
- Гения Оргиевна! Гения Оргиевна! Постойте!
Она топала так же, как и кричала,– громко. Когда она подбежала примерно к тому месту, где остановились «Гения Оргиевна» со своей спутницей, и остановилась возле них, то из-за тяжелой отдышки что-либо добавить уже не смогла. Я слышала, как она жадно дышит, как сопят ее отекшие жиром легкие, и неудачные попытки что-то сказать в результате приводили только к бульканью и сиплому свисту.
- Что случилось, Фрида? – с ноткой недовольства спросил знакомый голос госпожи Онуфриевой.
Горластая баба еще чуток подышала и начала говорить, чередуя короткие фразы такими же короткими вздохами.
- Слава богу, застала… Опоздала я малость… Гения Оргиевна, голубушка… можно я завтра… с рану, с поутру приду… полы помою?..
- А я-то здесь при чем?! – сказала Онуфриева. – Я тебе не указ: у тебя свое начальство вон есть. Иди в АХО, и проси, - хоть пряники к чаю.
Госпожа Онуфриева была явно раздражена.
- Дак нету их, - сказала Фрида и как будто хлопнула в ладоши. – Ушли… Говорю ж: опоздала я. Гения Оргиевна, голубушка, бежать мне надо – работать: полставки горят… А здесь-то я утречком да и помою… Пустите, а?
Знала, наверное, Евгения Георгиевна, по собственному опыту знала, что такое работать на двух работах, да еще на полставки, иначе бы не сказала нижеследующих слов; потому и сжалилась над полотеркой Фридой:
- Беги уж, туши свои полставки, - строгим голосом, но без брожения, сказала она. – Да только смотри мне – не подведи. К утру чтоб все блестело. Не мое это право, Фрида, отпросы твои утверждать; под свою инициативу отпускаю.
Полотерка воодушевленно стала клясться и божиться, что непременно не подведет и сделает все так, что и «краснеть голубушке за нее не придется», и с неменьшим упрямством начала было благодарить «Гению Оргиевну», но та слушать не стала и бесцеремонно прервала речь говорившей.
- Ну, все, хватит. Ступай. Не до тебя мне. А то с тобой так и описаться не долго.
После ее слов и я чуть не описалась: со слабым писком отварилась дверь, в которую еще так недавно зашла я. Об кафельный пол со звоном ударил металлический наконечник туфельной шпильки, потом еще и еще раз; было так же слышно, как вслед туфлям шаркает другая – писклявая, но более мягкая обувь, на каучуковой подошве. Мысленно повторяя одну и ту же молитву (Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с Тобою; благословенна ты в женах и благословен плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душ наших), я притаила дыхание, и, как серая мышь, заслышав поскреб кошачьих коготков, затихла.
Звон полиуретановых набоек проследовал в соседнюю со мной кабинку, прекратился, и тут же послышался нервный шелест трикотажа. Считаю совершенно излишним вдаваться в описание последующих звуков – какофония, да и только, но вот сопутствующая им живая речь повергла меня в шок и даже парализовала (правда, ненадолго), потому и привожу:
- Катя, закури мне сигаретку, - сказала моя соседка, справляющая нужду (это была г-жа Онуфриева).
Услышав ее просьбу, я вздрогнула, что было сил стиснула зубы, вся сжалась, зажмурилась, и почувствовала, как сделалась какой-то очень крохотной и вот-вот провалюсь в биде. Евгения же Георгиевна еще что-то добавила к своей реплике, но вот понять смысл сказанного я уже не могла.
Из оцепенения меня вывел незнакомый доселе голос онуфриевской попутчицы, которая в свободную кабинку не зашла, а осталась стоять вовне, не далеко от меня, где-то у окна.
- Хорошо, - сказала моя тезка. После чего я услышала, как щелкнула зажигалка, услышала протяжный выдох и почти сразу услышала ароматный табачный дым. – Да-а, - протянула она, - работенка у тебя, Женька, не позавидуешь… Так на чем я остановилась?..
По соседству опять зашелестел трикотаж. Забурлила, заурчала, а потом и захрюкала в унитазе водичка. Затем скрипнула дверка и под цокот туфель главбух ответила:
- На «всем сиреневом».
- Точно!.. Так вот, Женька, представляешь? – у него там все сиреневое, буквально: салфетки - и те сиреневые, честное слово! Не кафе, а сказка! Но это не главное. Главное – это Артем (так он себя представил). Мужчина, я тебе скажу, - эксклюзив… с потенциалом на три тысячи шестьсот двадцать пять процентов.
- Что? – не поняла тридцатипятилетняя «Женька».
- Это я так, образно. Короче, Жень, аналогов твоему мужчине я еще не видела. Единственный, в своем роде.
- Моему? – удивилась «Женька».
- Да! да, Женька, твоему. Ну как ты, дуреха, не поймешь, что это твоя судьба! Красивый, богатый (увидишь его машину, поймешь, что не вру), умный… воспитанный, в конце концов. И этот мужчина сказал мне вчера, что он от тебя без ума; говорит: «увидел и полюбил» (так и сказал); еще что-то не по-русски брякнул, а потом перевел: «все влюбленные безумны» (это он про себя). Скажи, красиво?
- Omnis amans amens, - задумчиво произнесла Онуфриева.
- Во-во, точно, так и сказал!.. Умная же ты баба, Женька. А вот глупость можешь сделать, если сегодня с ним не встретишься, непростительную глупость.
Тезка ненадолго замолчала (наверное, для того, чтобы затянуться) и продолжила свою проповедь неожиданным вопросом.
- Вот скажи мне, Женя, чем ты лучше меня?
- Это ты к чему?
- А к тому, что вчера, в кафе, Артем не одарил меня ни одним, даже самым невзрачным, комплиментиком, и это учитывая то, что перед ним сидела я, - красивая, сексуальная, кокетливая и, что уж там скрывать, слегка озабоченная блондинка. Да он ко мне даже не приценился! Ни разу!.. Зато тебе досталось.
- В смысле? – опять не поняла Женя.
- В хорошем. Он весь вечер только о тебе и тараторил. Весь вечер. Расспрашивал, восхищался; умолял, чтоб я вас познакомила, свела. Артем даже сказал, что если ты с ним не захочешь встретиться, то он тебя украдет. И поверь мне, Женька, это не блеф: по всему видно, что он человек слова; у него глаза, знаешь ли, решительные такие – человек-поступок… Напоследок этот человек и говорит мне: «прошу тебя, Катя, будь проводником моей судьбы». Говорю же тебе: это серьезно.
Говорившая откашлялась и продолжила, но уже менее доброжелательно, более с завистливой интонацией и даже с некоторым вызовом в голосе, с апломбом.
- Весь вечер тараторил: и все о тебе, про тебя, для тебя, без умолку. А на меня – ноль внимания. Я даже тогда засомневалась сгоряча: вообще – баба я или нет? А знаешь, почему?.. Зато я знаю! Он не видел во мне женщину. Он был вежлив со мной, прям, раскован, и, тем не менее, ни тени смущения! Так, как он со мной, общаются или мужчины – друзья или мужчины – деловые партнеры, только эти категории и все; это хамство. Но я-то не мужчина! Я – женщина! И не просто женщина, а женщина, о которой этим кобелям помечтать – и то удовольствие. Вот только этот ферзь, Женька, не в их числе. Он осо-о-бый. И твой. Представляешь, это первый мужчина за всю мою сознательную жизнь, который был со мной сух, беспечен и не хотел со мной переспать, - первый! И знаешь, что я тебе скажу, - по секрету, конечно, - несмотря на всю его сухость, я стала мокрая, как губка (ты меня понимаешь): от такой несправедливости я возбудилась.
Воцарилось кратковременное молчание. Я молчала по определению; та, которая Катя, разумеется, думала о чем-то не совсем праведном; Евгения Георгиевна что-либо вставить не нашлась. За тезку мне стало стыдно безумно, и в стыде я зашлась румянцем. «Позорит мое светлое имя, - сидя на биде, подумала я в праведном гневе. – И впрямь озабоченная; и уж точно не слегка». Тем временем эта прелюбодеятельница продолжила:
- Честно тебе скажу, Женька, если бы у меня был хоть самый малюсенький шансик приручить твоего дикаря, уж поверь мне, - я бы им воспользовалась, и уж никак бы не отдала его тебе. Но поскольку у меня нет даже этого шанса (а это - без всякого сомнения), то Артем по праву принадлежит тебе. Женя, да это подарок судьбы, понимаешь, и если ты его не примешь, то ты, Женя, полная неизлечимая дура, более того, ты мне больше не подруга…
- Что?! Ах, вот как ты… Даже так? – неожиданно для всех вспылила Онуфриева, все это время будучи спокойной.
- Да, Женька, да; представляешь себе, даже так. Ты знаешь, Женька, какая я сука, и как всякая сука, за свое счастье я дерусь, но покуда с Артемом мне счастья не светит, то не такая уж я и пропащая сука, чтоб это самое счастье не досталось моей подруге. По крайней мере хоть расскажешь в самых мельчайших деталях, какой он в постели.
Завершив это, тезка громко, без стеснения засмеялась.
- Вот дура! – крикнула Онуфриева. Она обиделась, но на этот раз не всерьез, а понарошку.
- Шучу я, шучу, ха-ха-ха!
Когда моя тезка наконец-то просмеялась и стала более-менее серьезной, она сказала:
- Ну, так что, решено? Согласна?
- Кать, ты знаешь… - начала было Женька; но собеседница ее перебила, причем сделала это самым беспардонным образом.
- Знаю, - сказала она. – Отчетливо знаю: сейчас муж приедет, и все такое. Так вот, Женечка, забудь своего Петьку, забудь этого борова бессердечного; хотя бы на сегодня. В конце-то концов, супружница, блин, богобоязненная, неужто ты не имеешь права на счастье и на чистую демократическую любовь? А?.. Эх, Женька, вот смотрю я на тебя, и у меня сердце кровью обливается: красивая, умная, роскошная ты баба, а вот цены себе не знаешь, сцены тут разные строишь. Смотри. Не ровен час, продешевишь. Видела бы ты, какой ферзь на тебя глаз положил, - ноги бы взмокли, честное слово!.. Ладно, не красней. Слушай лучше; короче: твой сегодня не приедет…
- Как? Как не приедет?!
- А вот так! Не приедет – и все. Я ему позвонила, сказала, что сама тебя сегодня заберу; сказала, что в салон поедем, а потом - ко мне, с ночевкой. Наврала, конечно. А с другой стороны, кто сейчас не врет? Что делать-то оставалось? Не оставлять же твоего Петрушу один на один с фактом развода?.. - Ты совсем, что ль, рехнулась?! – вконец отчаялась «Женька». Голос ее вибрировал на высоких нотках.
- Вот и я о том же, - как ни в чем не бывало, продолжала тезка. – Ничего страшного – походишь пока в любовницах.
- Что-о-о?!
- А что? Да не стыдись ты – рано еще. Лучше прибереги свой стыд для осознания супружеской неверности, для адюльтера, так сказать.
- Ну, все! С меня достаточно! – едва не плача, произнесла Онуфриева. – Я никуда не еду.
- Так! Опять за свое. Дура ты; ведь он любит тебя! Понимаешь?!
- Он меня совсем не знает…
- Узнает.
- Да ведь я его даже не видела…
- Увидишь.
Это были последние их слова, которые я расслышала; зато услышала писк каучуковой подошвы, вслед ей услышала цокот полиуретановых набоек и – что хлопнула коридорная дверь. Думается мне, что моя тезка взяла Онуфриеву за руку, вывела ее из уборной, и потащила на свидание.
Меня никто не обнаружила (пока!); ни Евгения Георгиевна, ни моя тезка Катька не промолвились даже словом о женщине, которая вроде как подруга Евгении Георгиевны, которая вроде как пришла и куда-то вдруг провалилась, но из здания точно не выходила, - то есть обо мне. Стало быть, охранник все-таки сдержал слово и о моем приходе никому ничего не сказал. Госпожу же Онуфриеву и ее подругу заботило отнюдь не я, а скорее собственные персоны. Удивительно, но интересы наши кое в чем все же совпадали: меня мало радовало то, что я останусь незамеченной; меня, собственно, больше интересовал только что подслушанный разговор, а именно, его первопричина и главный виновник – Артем. Уже в начале закулисной беседы у меня не было трудности в правильной идентификации этого таинственного субъекта. Более того, у меня не осталось сомнений, что это именно тот Артем, о котором я подумала и которого я уже имела несчастье видеть: Артем, о котором вели речь г-жа Онуфриева и ее подруга, был никто иной, как человек, назвавший себя «А. Злобный». Многое говорило в подтверждение правоты моего умозаключения. Начну по порядку. Постыдно даже предположить, что кафе, о котором шла речь, может быть каким-то другим кафе, а не кафе Сирени с одноименным названием. Чье же еще! Это – раз. Далее. Давеча Сирень мне пояснил, что литера «А» с точкой перед словом «Злобный» (не знаю уж – фамилия это или так, кличка) означает ничто иное, как имя Артем. В этом случае налицо идентичность имен. Это – два… «Красивый». Журналист, конечно, не в моем вкусе, но в целом… да – хорош. Пусть будет три. «Богатый». Тезка упоминала про машину: наверняка имела в виду «ягуар» А. Злобного. Безусловно, это – четыре. И, наконец, приведенная цитата из латыни, слетевшая с уст этого загадочного «ферзя», и которую г-жа Онуфриева (надо отдать ей должное) в точности процитировала. Известно, что Злобный и при мне так же во всю полоскался латынью. И это – пять. Ну, и что это, по-вашему, разве совпадение? Думаю, что нет. Впрочем, даже не думаю, а уверена, что нет. Может быть, случай? Похоже, что да, и в этот раз именно он, именно случай.
И именно этот игривый и шальной случай до озноба испугал меня. Как под типографским прессом у меня сдавило легкие. Я вздрогнула. Если кому-то доводилось в безмолвном лесу, зимой, при неожиданный обстоятельствах встретить волка, мало того, если кому-то не посчастливилось встретиться с ним взглядом и видеть его холодные, расчетливые и совершенно негуманные желтые глаза, - тот меня поймет, и не будет изумляться, и скажет: «О, да, я испытал то же самое!». Однажды у меня случилась такая встреча. Около пяти минут я видела волчьи глаза. Между нами было всего метров пять, не больше. Я – одна, и он – один. Мы стояли молча и смотрели друг на друга. Эти пять минут для меня стали целой вечностью: время как бы остановилось, и восстановило свой ход только после того, когда зверь потерял ко мне интерес; он безразлично отвернулся и ушел прочь. Вот он, случай! – который пугает, который приводит в ужас, от которого, только после того, как все кончится, кровь в венах начинает стыть. Я не могу назвать причину, из-за которой невзлюбила журналиста А.Злобного, - просто невзлюбила, но вот то обстоятельство, что этот заблудящий тип волею судеб уже в который раз, как заяц, перескакивает мне дорогу (хотя и косвенно), заставило меня призадуматься. От журналиста веяло холодом, корыстью и, пожалуй, даже смертью. Почти то же можно было прочесть в глазах того волка: в них был холод, в них была смерть, только вот корысти в них не было, как не было и предательства. Добрых, благородных, заслуживающих уважение начал в этом «ферзе» я не увидела. Я тогда еще недоумевала: что может быть общего у по-детски доброго Сирени и насквозь злобного Злобного? Они такие разные. Какие, к черту, они друзья! У них же нет ровным счетом ничего общего! И уж тем более я не понимаю, о какой любви этого «эксклюзива» может идти речь. Если уж А.Злобный кого-нибудь и способен полюбить, то только А.Злобного – себя любимого. И при чем здесь Онуфриева Е.Г.? Смех разбирает при одной только мысли, что в нее кто-то может влюбиться. Право, смешно: она же стерва!.. Впрочем, Злобный, наверное, не настолько осведомлен по ее персоне, чтобы знать, какая она стерва. А с другой стороны: два сапога – пара. И тезку свою, Катьку, как я хорошо-то понимаю теперь. То-то она недоумевала: что он («ферзь») в ней (в «Женьке») нашел? Конечно, Катька сказала ей намного деликатнее, сказала: «… чем ты лучше меня?». Но смысл-то примерно одинаков, и она, говоря последнее, однозначно думала и имела в виду первый вариант, то есть мою редакцию. Да, А.Злобный, темный ты человек. Как в народе-то сказывают? Чужая душа – потемки. Верно-то как. Это, ферзь, про тебя. А еще вернее будет, что не любовь у тебя в сердце, а нелюбовь в голове; какие-то дурные намерения, или что-то другое, что-то пострашнее. Только вот, что это «что-то»? Что ты там задумал в своей, надо признать, умной голове? Что, черт тебя побери? И покуда любовь тебе чужда (а это так – убеждена), что же тогда понадобилось тебе от доверчивой, наивной г-жи Онуфриевой, от замужней женщины, от дуры – не тебе чета?.. Чего ты задумал, злобный «ферзь»?.. И какое, черт тебя подери, касательство к твоим планам имею я?!
Так, сидя на расколотом биде, протекал односложный перекрестный допрос в моей шумной голове. Потому этот допрос и стал безрезультативным, что изначально носил односложный и односторонний характер: я спрашивала, с пристрастием спрашивала, но журналист все время молчал, не сказал ни слова, не дал ни одного дельного ответа; сама же я ответов не знала. В конец отчаявшись по поводу моей несостоятельности как аналитика и дознавателя, я прекратила дальнейшие попытки что-либо понять. Обреченно вздохнула, в сердцах сплюнула; успокоилась. И почти тут же вспомнила, зачем я сюда пришла и почему, собственно, я здесь, в уборной. К тому же проснулся мой внутренний голос, доселе почивавший.
«Да, Екатерина, отвлеклась».
И деловито так: «Действительно пора: время-то тикает».
Я помассировал пальцами затекшую шею, и вполголоса осведомилась:
- Сколько, кстати, там на твоих… на биологических… натикало?
«Да уж семь скоро, - сказал голос. – Пора?.. Иль нет?
Я посмотрела на свои. Думала, померещилось или часы встали: минутная стрелка так же, как и в прошлый раз, показывала пятьдесят пять минут, и только поглядев на часовую, поняла, что все в порядке, что часы идут и прошел ровно час. Ну, надо же! Как время летит… - и в который раз удивилась временной осведомленности внутреннего голоса. Но удивление свое не выказала: пусть помнит, кто из нас главный, так сказать, у руля.
- Рано еще, - все так же тихо сказала я. – Стемнеет – пойдем… - и для остроты добавила, - подельница, блин.
К своему опять-таки удивлению мнимая подельница ничего мне не возразила; на этот раз промолчала, чем меня только обязала и порадовала. Я встала, скрестила пальцы обеих рук, потянулась вверх, поизгибалась в стороны, вправо, влево, назад, вперед, сделала несколько приседаний, выпрямилась и постояла так с минуту, - как-никак час просидела без движения, - и опять села на прежнее место. Вернулась к своим размышлениям.
Помнится, вчера в девять вечера было уже темно. Сейчас семь, стало быть, мне предстоит снести еще около двух часов унылых ожиданий, и если в этот промежуток времени не произойдет ничего из ряда вон, то время начинать активную экспроприацию, а если по-русски сказать – пора и грабить. Впрочем, не верно: я сюда не грабить пришла… и не отнимать… и не разбой чинить. Я, если хотите, сюда пришла предотвратить ничто иное, а экономическое преступление, а именно – незаконный отмыв денег. Но это – что уж так себе врать – для себя, для души, опять же. Ну, отвлеклась. Короче, предстоит мне целых два часа изнурительных ожиданий; и где?..
Кстати, о сортирах. Вернее, об ожиданиях в них. Впрочем, и ожидания здесь ни при чем; скорее, о присутствии. Самое длительное такое присутствие у меня было в девичестве. Очень подробно помню. Пятнадцать лет мне тогда было. Пришла со школы домой – никого нет: родители на работе, Сережа в техникуме, Гаер (это наш кот (ныне старый, но еще живой)) – во дворе тети Пашину болонку гоняет; тетя Паша сердится, матерится. Обед на плите: «… подогрей и ешь; Сережа себя в техникуме накормит…», - это мама мне на календарном листе сопроводительную оставила. Помню даже дату на листке: 30-ое апреля, среда. Мамкину рекомендацию я, конечно, намеревалась исполнить (голодная была), но – потом, после, ибо было у меня более важное дело, обязанность одна перед собой же: по-маленькому уж шибко мне хотелось, да так, что «по-маленькому» и не убедительно звучит. Я поэтому, когда в подъезд забегала, и Гаера не оттащила от затравленной им собачонки, ибо спешила, ибо боялась не успеть. То-то тетя Паша кричала мне, когда я мимо пробегала: «Убери! Убери! Убери своего изверга! Прекрати эту бойню!.. убьет же, Катька! Смертоубийство! Не видишь?! Слепая?!» (Я отредактировала ее речь: обесцветила, лишила ее яркости, сочности, а то больно уж искренне звучало, что и цитировать боюсь).
- Некогда мне, теть Пашь! – крикнула я уже из подъезда, на ходу. – Не до него мне – тороплюсь!
Сказала, как отрезала; почто и болонка пострадала (благо, хоть не стала невинно убиенной). Даже на кухне, читая наспех мамину сопроводительную, я слышала, как на улице паниковала тетя Паша. Дочитав записку, я, психуя от немочи, судорожно отыскала роман Булгакова «Мастер и Маргарита» (читала тогда именно эту книгу) и побежала справлять нужду. Уже у заветной двери меня перехватил телефонный звонок. Я выругалась, хотела плюнуть и на звонок не отвечать, но воспитание отговорило и настояло-таки ответить. Звонила Рулька. Я лапидарно сказала ей: «Подожди минутку», не вешая на рычаг, отложила трубку, и заскочила в туалет. Успела!
… Раскрыла книгу на закладке и с двойным наслаждением погрузилась в булгаковский мир. Дело в том, что я еще с детства приучила себя читать в туалете книги; как учили – совмещать приятное с полезным (не буду уточнять, что «приятное», а что «полезное»). С хорошей книгой любое посещение туалета результативно – даже запоры не страшны. Так вот значит, сидела я со спущенными трусиками на унитазе и читала и получала от этого чтения огромное удовольствие. В тот момент, когда кот налил «королеве» в лафитный стакан «чистый спирт» и обиделся оттого, что та по недоразумению приняла спирт за водку, - раздался пронзительный и к тому же нервный звонок. По книге звонка не было – я убедилась. Это был не телефон. На этот раз звонили в дверь. Делать оставалось нечего – идти и открывать. Я сказала то, что не пишется в таких случаях, в сердцах захлопнула книгу, привела себя в порядок и пошла открывать…
- Она? – спросил усатый в милицейской форме. Рядом с милиционером стоял пожилой мужчина в белом халате, в очках с толстыми стеклами и с широченным железным чемоданом в руке. Доктор (а это без всякого сомнения был доктор) ничего не ответил и только покосился своими нереально большими глазами куда-то в сторону, в бок. Я ничего не сказала, ровно, как и ничего не понимала; потому и ждала от визитеров объяснений. Но объяснение последовало не от них. Я проследила за взглядом доктора и в равномерной последовательности увидела ответ на вопрос: из-за пилястра, разделяющего мою квартирную дверь и соседнюю, сначала показался знакомый греческий нос, следом – большие испуганные глаза, и уж затем – все остальное.
- Она… - еле слышно произнесла Рулька. И тут же налетела на меня, и уже обнимала, целовала и в радостях кричала: - Жива!!! Жива!!! Жива-а-а!.. Катька! Ты меня напугала…
- Это ты меня пугаешь. Что все это значит? Объясни.
Иринка, спеша, сокращая и заглатывая слова, сбиваясь и путаясь, но все же объяснилась. Она с трепетом поведала мне, что когда и по истечении десяти минут я не подошла к телефону, то «с ужасом поняла: тебя или ограбили, или убили, или – что хуже всего – изнасиловали…».
- Вот этого ты бы уж точно не пережила! – с жаром прокомментировала я последнее рулькино замечание. – Ох, как завидно бы тебе было! Так завидно! так завидно! – подвела я черту.
- Дура ты! – обиделась она. – Я с тобой серьезно, а… а у тебя все шуточки. Тогда кто же у тебя кричал?..
Милиционер по достоинству оценил мой юмор, Рулькину мнительность, воочию убедился, что я все-таки жива: меня не убили, не ограбили… не изнасиловали, потому и прервал наш диалог.
- Пойдемте, доктор, - улыбаясь, сказал он очкарику. – Вижу, здесь не по нашей с вами части. Ложный вызов. Сами разберутся, конечно же.
Напоследок милиционер выразил нам несколько ценных на его взгляд наставлений и ушел вместе с доктором. Ирина еще долго лопотала после, рассказывая мне о своих треволнениях. Я слушала с внимание и терпеливо. В итоге поняла действительную картину случившегося; собственно, кроме описанного ничего не случилось, если, конечно, не считать кое-какие дополнения, сумбурно внесенные Рулькой, и, за счет моих же нервов, мною расшифрованные. Оказывается, сидя на унитазе со спущенными трусиками, я напрочь забыла, что Рулька на другом конце телефонного провода терпеливо и педантично ждет очередную «минутку»: когда же я все-таки подойду и отвечу? Как известно, я не подходила. Тогда у нее возникли подозрения: а все ли у меня в порядке? После этого вопроса ее воображение распоясалось, чувства обострились. Тогда даже она, даже через открытую кухонную форточку услышала, как кричит тетя Паша. Конечно же, она не знала, что это кричала именно тетя Паша, - она просто расслышала чей-то «обреченный вопль». «Кто-то звал на помощь, - уверяла она меня. – Это был крик, он был далекий: как будто кого-то придавили подушкой». И со знанием дела подводила итог: «Так кричат или когда убивают или когда насилуют… Я подумала, что тебя». Далее все очень просто и логично: Рулька вызвонила в милицию, не забыла про скорую помощь, убедила и тех и других приехать, дала мой адрес, да и сама примчалась тем же маршрутом – спасать, может быть, обреченную подругу…
По рулькиным данным в туалете я находилась «как минимум час». Сейчас же мне предстоит провести в том же заведении гораздо, гораздо дольше. Я смирилась с этим фактом и посмотрела на часы. Почти еще один час позади; как все-таки время быстро летит, когда общаешься с памятью, когда общаешься как будто со своим старым, добрым другом. Часы, как и годы, проходят, а события и память о них остаются… до самой смерти… а то и дольше… а то и смерть над ними не властна.
Однако все это время меня не покидала тревога. Я боялась, как бы охранник, пропустивший меня, не пошел с обходом по кабинетам, комнатам и другим помещениям, и не просто с формальным обходом, а с обозначенной четко целью: найти меня, уличить в неискренности моих намерений и, возможно, пристыдить. О том, что в случае моего запала дело дойдет до закона и делопроизводства, я даже не думала. Во-первых, охранник не тот человек, который способен доставить мне неприятности. Да он скорее поведет меня под венец, чем в соседнее отделение милиции. И в последних, у меня припасена до боли «правдивая» легенда, но она скорее для того юноши, т.е. напарника моего «знакомца». Но об этом пока ни слова.
С тех пор, как ушла г-жа Онуфриева со своей подругой-эротоманкой, снизу никто не поднимался, - во всяком случае, я не слышала. Это показалось мне очень странным… и даже подозрительным. Уж один-то рядовой обход они должны были сделать; что ли хоть кабинеты проверили – все ли закрыты? Хоть бы просто пошныряли – ради формы… или той же разминки. Ан нет, не идут, иначе я бы услышала. Странно…
А может, заведено здесь так? Традиция опять же. Не ходить – и все тут. Не отлучаться. Карты, там, нарды, кроссворды – можно, а вот в обход – не положено. Ну, да бог с ними. Пойду-ка я сама с обходом: посмотрю, прислушаюсь… разомнусь в конце концов, а то тело уж отсидела – ноет все.
Я встала, вышла из кабинки и аккуратно прикрыла дверь, и тогда только поняла, что не чую своих ног, что они онемели. Чтобы вернуть им чувственность и подвижность, я несколько раз присела; в коленях при этом хрустнуло, что и напомнило мне о неправильном питании. Спустя время ноги обожгло болью, стало быть, начали отходить. Когда они совсем отошли, и я уже могла ходить, то подошла к двери, ведущей в коридор, и слегка приотворила ее. Дверь предательски скрипнула. Я невольно поежилась. Прислушалась. Тишина была такая, что я едва не отказалась от своей затеи. При такой тишине следует быть вдвойне осторожней, и, по-возможности, даже тише самой тишины. «Ходи, а не шаркай», - вспомнились мне слова брата; поучал меня так. «Хорошо, Сережа, не буду», - на этот раз я с ним согласилась и резко дернула дверь. Дверь слабо пискнула, но совсем слабо и тихо и совсем чуть-чуть. Но это «тихо» и «чуть-чуть» не помешало мне брезгливо поморщиться и прищуриться. Выждав некоторое время, и не услышав пугающих звуков, я убрала с лица прищур, убрала наибрезгливейшую мину и, помедлив, сначала выглянула в коридор (никого!), и уж затем туда вышла. Дверь прикрывать не стала, оставила как есть. Огляделась вокруг себя и крадучись пошла вперед, мягко ступая в полукедах, купленных накануне в магазине «Прекрасный пол».
Я дошла до лестницы, да и опять прислушалась: черт! – ни единого звука, кроме уличных, посторонних. Что они там – вымерли, что ли? Или Карамзина почитывают? – увлеклись. Так сказать, историю государства россейского осмысливают. Как знать?.. Что ли камнями доминошными постучали… для моего успокоения. Нет же – тихо. В этот момент у меня возникло отчаянное и почти неудержимое желание крикнуть: «Дома-то есть кто, что ли?!», и уже было открыла рот для этого, но как нельзя кстати вмешался внутренний голос.
«Дура, что ли! – крикнула она. – А?.. Совсем рехнулась?! Ишь, что удумала. - И на сколько позволяла ее грозная выразительность, добавила: - Я тебе крикну! ой как крикну!.. Екатерина Анатолььььььььььььевна!»
Стало быть, бдит неустанно… душа пернатая. Ну, и что после этого возразить? Обиделась, конечно, и ответить-то надо было, но вот не нашлась, не решилась: я с правдой, знаете ли, не ругаюсь; зато подумала: «А ведь все-то у нее под контролем!»
На лестничную площадку я все-таки вышла, не побоялась: охрана меня отсюда не увидит. Облокотилась на деревянные, полакированные и добросовестно отполированные перила и… и в этот момент снизу послышался щелчок, скрипнула открывающая дверь, послышались шаги (шага три-четыре) – и голос, молодой голос, не принадлежащий моему знакомцу, сказал:
- Вы посмотрите на него! Спит. Кто ж на посту-то спит? Ян? Не ты ли мне говорил?.. хи-хи-хи…
- Смейся-смейся, ехида. Я еще погляжу, кто последним посмеется, - в зевоте растягивая слова, сказал мой знакомец и еще раз, с громким выдохом зевнул. – Сказал бы я тебе, Ваня, в том же духе, да не хочу уподобляться.
- Да ладно тебе, Ян, не ворчи. Иди лучше в комнату, досыпай; на диване хоть по-людски поспишь. А я посижу, до часу… в час разбужу – сменишь. Как?
- Уговорил, - согласился Ян. Привстал он, кряхтя и шаркая стулом; прошел беззвучно, но на прощание громко хлопнул дверью, отчего я вздрогнула и даже чуть не вскрикнула; про себя выругалась…
Надо бы возвращаться назад, тихой сапой семенить в свою берлогу. Риск обнаружить себя был велик, чем и ужасен; но все ж таки не решилась, ждала: хотела услышать какой-нибудь шум, или шорох – хоть той же книги или газеты… или другой какой бумаги – под шумок и ретироваться. Но было тихо; с уходом Яна опять воцарилась тишина. «Надобно раньше», - неуверенно заметил внутренний голос. «Да уж известно, что надо бы!» - раздраженно съязвила я. Ждала…
… Вдруг что-то шесть раз пикнуло. «Номер набирают», - поспешил предположить внутренний голос – и точно:
- Алло?.. – это был Ваня. – Да, это я… Полночь… да, ровно.… Без изменений… Отключу… Почему не надо?.. Да, можно… Понял… Хорошо… Вам так же.
Из услышанного я ничего не поняла (впрочем, сделала предположение: наверное, Ваня звонил начальству), но я по этому поводу не расстроилась, напротив, этой беседой я не преминула воспользоваться и отошла на прежние позиции. Через минуту я была уже у себя.
Я снова закрылась на шпингалет, уютно устроилась на своем прежнем месте и успокоилась: к своему удивлению, здесь, взаперти, я почувствовала себя в безопасности и совершенно недосягаемой до неугодных моей компании лиц. Словно как в детстве, у бабушки, в домике по улице Речной, пряталась я в старом сарае от домочадцев, когда нашкодила что-то, совершила в моем разумении совершенно невинный поступок, а с точки зрения взрослых – проступок, и, несомненно, проштрафилась. Потому и пряталась в темном, душном и грязно-пыльном сарае, среди деревянных овощных ящиков, кучи разной макулатуры, всякого тряпья, сломанных велосипедов с погрызенными крысами покрышками, другого «антиквариата», прочего хлама и мусора. Но это еще ничего. Кроме всего прочего я тогда пребывала в тесном контакте с хозяевами сего помещения – с крысами, и такое соседство меня нисколько не смущало, и даже не пугало. В тот момент это крысиное общество устраивало меня куда больше, нежели другое… с вытекающей из него неизбежностью наказания.
Я ждала нужного времени, ждала без всякого нетерпения, ждала без робости и волнения, без радости, но и без грусти, а в обобщении же, просто ждала, ждала «без». Во время этого ожидания у меня не выявились признаки тахикардии, сейчас же мое сердечко было спокойно и меланхолично как никогда, но вот мыслей в голове или дум каких – как не бывало; я вообще ничего и ни о чем не думала. Молчала, сидела на своем «троне» и тупо вглядывалась в паутину в правом нижнем углу, на жирную паучиху и на то, как она ловко пеленает, я бы не сказала, что тощую, муху, которая еще так недавно жужжала у меня над ухом. Прошла минута, другая, еще и еще одна, и так, минута за минутой, наблюдая за терпеливой и удачливой паучихой и нетерпеливой и обреченной мухой, прошло время, отпущенное мною на ожидание, и настало время немедленных действий.
Я поднесла часы к глазам, но из-за внезапно наступившей темноты не увидела ничегошеньки. Я и не заметила, как стало темно.
- Сколько времени? – с наслаждением спросила я у внутреннего голоса. – Если не трудно, разумеется.
- Да нет вовсе, не трудно, - гордо сказал тот. – Без двух минут девять… время уж.
- Ну, это уж позволь мне решать – время аль нет.
- Да я…
- И слышать ничего не желаю. Яколка бестелесная. За сведения, впрочем, спасибо.
Голос промолчал, не сказав даже «пожалуйста», - а ну и черт с ней! Пускай злится, пусть, а то за дуру меня держит: как будто я сама не знаю, что пора. Позлобится и перестанет; на злобу он у меня отходчивый.
Я встала, взяла с бочка фонарик и засунула его в левый карман брюк. Из левого наружного кармана приталенного жакета я достала хлопчатобумажные перчатки и облачила в них руки. В следующую секунду я обтерла ими все те места, куда ранее прикасалась незащищенными руками; сделала это не торопясь, тщательно, без тени брезгливости. Взяла сумку, вышла из кабинки и, вытерев наружную дверную ручку, прикрыла дверь, решив, что запирать ее на шпингалет не стоит. Подробно соблюдая правила по технике безопасности, без которых подобные дела просто немыслимы, я вышла в коридор, не забыв при этом по пути стереть пальчики с обеих ручек уже коридорной двери; ее же я оставила открытой настежь. Тут я перекрестилась, сказала «с Богом», и, придерживаясь дальней от лестницы стены, очень медленно и беззвучно двинулась вперед (на этот раз ступала на цыпочках). Так, шаг за шагом, я дошла до лестницы. Остановилась и прислушалась. Снизу до меня донесся едва уловимый свистящий прононс, затем слащавое мямканье, «кхе» и снова свист. «Ванюша спит, - сразу определила я. – Радость-то какая!» - «Да как сладко!» - поддакнул голос. Ну и славненько, пускай спит: чем бы дитя ни тешилось – лишь бы по второму этажу не слонялось. Я, конечно, несказанно обрадовалась этому обстоятельству, но расслабляться не стала: дальнейший путь продолжила в том же темпе, в той же технике и с удвоенной кошачьей осторожностью, вплоть до заветной двери с табличкой:
 ПРИЕМНАЯ.
Остановилась только на мгновение, чтобы еще раз убедиться в отсутствии снизу посторонних звуков; так и есть – ничего нового, ничего настораживающего я не услышала. Больше уж не медлила: из правого кармана брюк достала степанычевские отмычки, от коих наобум высвободила одну из металлических пластинок, на ощупь вставила ее в щель замка и повернула. Я едва не завизжала от радости. «Язычок» щелкнул и скользнул внутрь замка – мягко так, как масло на раскаленной сковородке. «Есть!» - мысленно воскликнула я, и тут же испугалась: «Почему так сразу? С первой попытки? Раз – и все? Странно…» Но тут себя успокоила: «Ну, Степаныч, - молодец! Инструмент! Марка! Фирма!.. Schlusseler – он и есть schlusseler! – и точка, ёшкин кот!»
Я повернула дверную ручку и, слегка придерживая рукой, подтолкнула дверь. О, радость мне! – она поддалась… черт! хотя и скрипнула. Их что здесь, в самом деле, не смазывают, что ли?! Устроили тут, понимаешь, бездарный скрипичный оркестр. Уже вторая дверь в этом заведении не желает водить со мной дружбу. Зазнались!
К счастью я могла более не беспокоить эту паникершу, а сразу протиснулась между дверью и косяком, благо места для моей утонченной фигуры имелось предостаточно. Далее я аккуратно прикрыла дверь и вполне осознанно заперла ее на замок, для этого я вдавила кнопку – фиксатор запора, который находился с внутренней стороны двери на ручке-«кругляше»; этого было достаточно. Ху, первый уровень пройден. Ну и смышленый же я новичок!
Следующую дверь, вторую по счету, дверь в кабинет многоуважаемого Семена Карпыча я отпирала уже накоротке и со знанием дела, и даже мысленно, кажется, мурлыкала песенку Саши Розембаума «Гоп-стоп, мы подошли из-за угла…». После того как я открыла первую дверь, я уже не беспокоилась о том, что случится какая-нибудь оказия и мне не удастся открыть две последующие: все замки были однотипные, и уж если я первый «сломала» как надо, с первой попытки, то и остальные пытать не стану, в долгу они не останутся, и их открою. Так и вышло – моя уверенность не прошла даром. Очередной замок поддался сразу; с последним, дверным (ведь есть еще и единственный – сейфовый), пришлось повозиться: он чуток поупрямился, малость поломался, но вскоре-таки и ему пришлось мне отдаться. Второй и третий уровни пройдены – ура! В радостях от такого успеха я расцеловала универсальный ключ и бережно убрала его в карман: «еще пригодится», мысленно поблагодарила Степаныча и методично заперла каждую дверь изнутри. Рукавом жакета вытерла выступивший на лбу пот, огляделась.
Плотные шторы темно-синего цвета, добротного и дорогого материала, в целом беспросветно занавешивали высоченные окна, и все же желтый фонарный свет кое-где просачивался. Кроме того, я выждала с минуту, пока мои глаза попривыкнут к сумеркам помещения, и ровно через минуту я обвыкла и уже кое-как различала предметы интерьера, ну а глазам вполне хватало такого освещения, чтобы, не прибегая к фонарику, беспрепятственно двигаться. Это немаловажно еще и потому, что свет от фонарика мог быть замечен с улицы и, тем самым, вызвал бы известные подозрения у недоброжелателей. Мне необходимо было продвигаться: не спотыкаясь, не сшибая стулья, кадки с цветами и деревцами (всего этого здесь во множестве), а вот хотя бы тот же глобус не снести, огромный метровый глобус (он стоял на полу, слева от гендиректорского стола; я его только что приметила); да и вообще, не снести много других вещей: ведь главное во всем этом не нашуметь, дойти до стола без грохота, тем самым, не раскрыв себя и не привлекая к себе внимание. В конце концов, самой покалечиться не долго, шастая в потемках, на ощупь. Как же тогда ноги-то уносить? В общем, я направилась к столу Семена Карпыча, довольно умело обошла все препятствия, проскользнула между глобусом и столом и, отодвинув огромное кожаное кресло, уселась в непосредственной близости к сейфу, по-восточному скрестив ноги.
Расположившись так, я воспроизвела все те же комбинации, что и два года назад, что в бытность мою кассиром делала я в этом кабинете и под этим же столом. Все то же самое: перво-наперво убрала подножник, засим подтолкнула пласт стали. Как и в прошлый раз, он бесшумно покатился и на мягких резиновых роликах уехал под пол. Вот он – единственный! вот он – главный! вот он – замок, который я просто обязана открыть!.. сломать, черт возьми! Да!
Ни черта не видно! Тут мне без фонарика не обойтись. Я поспешно выудила его из кармана, включила и осветила половую нишу. Вот ты какой – «зеленый сейф». Рада, рада, очень рада. Искренне приятно видеть вас в добром здравии, так сказать ad ocilos (сноска: воочию (лат.)).
- Сёма. Сёма. Сёма. Сё-ё-ма-а… - восторженно и, пожалуй, даже аффективно нашептывала я, когда взад-вперед крутила «кругляш». – Так! Один… Есть! Теперь девять… девять-девять-девять… Девять! Вот она – девяточка! Есть!.. м-м… Семь… семь раз отмерь, один – отрежь… А вот и семь, отрубили… Ну, Сёма! Ну, Сёма! Теперь, опять единичка… ну-ка, ну-ка, ну-ка! Есть! Дома! Славно! Четверочка на подходе; найдем и для четверочки место. Что ж не найти-то? Что ж не найти? Так-так-так! На ме-е-сте! Так! Ну и кол надо вписать (руки-то как дрожат)… тьфу ты! – двойка! Мне двойка не нужна, никак не нужна. Однёрку давай! Живо! Во-от! так-то лучше, так-то краше, э как?! Хууу…
Я отложила фонарик рядом с собой на пол, обеими руками взялась за дверную ручку сейфа – и потянула на себя…
- Что такое? – удивилась я. – Что такое, черт возьми? Почему не поддается?.. Да что такое?!
С удвоенной силой я еще раз потянула дверцу – без изменений. Приняла удобное положение, встала на колени (при этом больно ударилась об крышку стола) и, что было сил, дернула – ни-че-го! Потом еще, еще раз – тщетно! Вот тут я и осела: растопырила ноги как в гинекологическом кресле, в ладони уткнула лицо, локтями уперлась в колени, задумалась.
И сразу же ужаснулась первой же мысли, которая пришла мне тогда на ум, которой я сначала изумилась, и уж затем, осознав ее истинный смысл, я чуть не заплакала: от тяжести, от обреченности, от безысходности моего положения. «Шифр сменили! Боже мой, сменили шифр! Ну и дела-а!.. Черт, плакали мои денежки! Так и есть – плакали…»
«Гм… я, конечно, прошу прощения, - нерешительно вставил внутренний голос, - а не стоит ли нам попытаться набрать код заново? Быть может, ошибка? Ведь одна цифра – и все! – «черный вторник», ****ец… Впрочем, я не настаиваю».
«Вот дура!.. Да не ты. Ну конечно же – ошибка! Элементарная, банальная ошибка! Как же это я не додумалась? Раскисла – фууу!.. Слышь, душа, да ведь ты у меня аналитик. Как-нибудь обязательно сыграю с тобой партейку в шахматы, после дела, обещаю.
Я тотчас же опять вскочила на колени, причем опять ударилась головой, и закрутила «кругляш» с насеченной на нем цифровой шкалой.
- Ошибочка, ошибочка, так и есть – ошибочка. Спокойно, Катя, не спеша; так: один… девять… семь… еще раз один… теперь четыре… э-э… вот так… и снова один. Ну!.. Спаси и сохрани.
Теперь любая ошибка исключалась: на электронном табло светились именно те цифры, которые я набирала, и именно в той последовательности, в которой я набирала. Тем не менее, я медлила: чтобы окончательно отмести мои еще роившиеся сомнения, да и для пущей убедительности, я еще раз сверилась с табло. «Один, девять, семь, один, четыре, один; или: 19, 7, 14, 1, стало быть, [эс], [ё], [эм], [а], то есть [Сёма]. Теперь все правильно, теперь – или пани или пропала. Схватила и дернула…
- ……………………………………………………………………………………
Силы меня покинули. Я ртом хватала воздух; дышала полной грудью и не могла надышаться. Когда надышалась, села на пол, вытянула ноги, спиной прислонилась к стальной тумбе с выдвижными ящиками. И вдруг ни с того ни с сего меня обуяло неистовое веселье. Неудержимое, экспансивное, иррациональное и бог весть откуда взявшееся фривольное настроение буквально застигло меня врасплох и я затряслась в беззвучном истерическом смехе. Смех этот уж очень походил на жадное, сиплое дыхание бешеной собаки, измученной невыносимой жарой, зноем беспощадного солнца и болезнью; вот только, в отличие от этой собаки, у меня не стекала со свисающего языка ядовитая слюна, зато глаза слезоточили. Я трепыхалась, вздрагивала, тряслась, как эпилептик, и на руки и на жакет и на пол роняла слезы безумного смеха, быть может, такие же ядовитые, как собачья слюна.
Этот безмолвный и безумный смех прекратился так же внезапно, как и начался. К своему удивлению, я чувствовала себя довольно сносно и, как мне тогда показалось, вполне атараксично, слегка даже уютно. Мысли, правда, меня пока не посещали, но говорить все ж таки уже могла.
- Вот теперь, похоже, самый настоящий и бесповоротный «****ец», - грустно промямлила я. Промокнула в перчатки еще не высохшие слезы, попыталась улыбнуться (вроде получилось) и уже более бодро присовокупила: - И ошибки здесь быть не может… Так мне и надо. Именно. Поделом. И не надо хныкать… и слезы лить – тоже… ни к чему все это. Раньше надо было бы думать. Дура амбициозная! А то сейф ей взломать захотелось, приспичило, - эка птица! Носки шерстяные для начала вязать научись! Смешно! Тьфу! Прожектерка хренова!
Обхерила себя, обругала и, право слово, легче стало: на душе отлегло и сразу как-то затеплилось, затрепетало внутри - успокоилась, стало быть. Помолчала малость, понежилась так; но не подумала ведь, а сказала – тихо и ласково:
- Что, душа, делать-то будем? А?
Душа ненадолго задумалась (обмысливала, наверное, с чего начать), кхекнула и развернула свои соображения.
- Поразительно то, что дается без какого-либо усилия; такое случается в исключительных пунктах и очень, очень редко. Но даже если такое везение имеет место быть, то вряд ли оно остается надолго, вряд ли задерживается и наследуется (такое везение к оседлости, знаешь ли, не приучено); по обыкновению своему плоды сего успеха пропадают, причем бесследно и, разумеется, безвозвратно (в народе по этому поводу говорят: «пришло махом, ушло прахом»). Впрочем, можно и не лишиться этого самого махового эпизода, или, другими словами, проведения. Можно его удержать, но удержать не силой или своею прихотью, а удержать волей к победе, желанием чего-то достичь и – самое главное! – трудом, упорным трудом, созидательным трудом (не важно, каким – умственным или физическим). И опять же из народа, в подтверждение моих слов: « трудовой грош и перед Богом хорош». Сразу хочу заметить, что это – не мораль (я давно поняла, тебя поучать без толку), а лишь применительно к твоему делу формула: не опускай руки, Екатерина. - (Я уже начинала терять терпение, но все ж таки продолжала выслушивать эту голословную ахинею: уж очень хотелось услышать итог). - Вот в этом-то и есть твоя беда: тебе не хватает терпения, - как бы услышав мои мысли, прокомментировала она. – Очень не хватает. Я могу, конечно, тебя понять, учитывая все доселе случившееся. Это, конечно, ужасно, и грустно, и печально, но на то воля Божья; не твоя в том вина, – так предначертано, так свыше. Согласна, что несправедливо, но это – жизнь. Мир жесток, Екатерина, и не мы с тобой устанавливаем в нем правила… Ужасно!.. Как это мерзко, подло! Ну, вот, опять отвлеклась… Словом, Екатерина, будь терпимей. Пока еще живем… Эх, Екатерина, Екатерина! Ладно, потом. Гм! Вера должна быть. Без веры нельзя. Жизненно необходимо верить, что все задуманное удастся, что все получится, - это тоже важно, кардинально важно. Вот, например…
Я окончательно потеряла терпение, от чего разозлилась и прервала слышимую белиберду.
- Короче, душа, короче! Если уж толкуешь, то по делу. К чему клонишь?
- Ну, вот опять: терпение… и нервы, очевидно. Нельзя так, остынь, побереги нервы-то. - (Я была взбешена и хотела прекратить эту пустую болтовню: «хлебом не корми, дай поораторствовать; пустомеля!») - Хорошо-хорошо! – уловив мою мысль, поспешила душа, - только по существу, обещаю.
- Пять минут, - удостоила я.
- Успею. Очевидно, Екатерина, что сменили код, очевидно и то, что нас угнетает амбициозная нужда его узнать; нам просто необходимо его узнать, после чего открыть и забрать деньги.
- А может быть, смачно плюнуть на все это и убраться из сего презренного заведения восвояси? А? как тебе такой выход?
- Что ты! Что ты! Ни в коем случае! – вскричал внутренний голос. – Нельзя этого делать, нельзя! Поверь мне: мы откроем этот чертовый сейф, несомненно откроем. Ты сама сколько раз твердила, что любое дело надо доводить до конца, - твои принципы?
- К черту принципы, к черту! Какими бы хорошими и благородными не были бы принципы, они не упреждают ошибки и не избавляют от них – я убедилась… да и тебе это известно. А то – «доводить дело до конца»! Вздор! К тому же, чем тебе уход отсюда не конец? Уйти! – а не уехать в милицейском воронке и в наручниках на запястьях; ножками, ножками! топ-топ, а потом и на «немце» - уж куда комфортнее! Вертаться без запала, знаешь ли, - тоже большая победа.
- Да я, гляжу, ты не далеко от меня ушла: паникерша и есть! (как сама имеешь обыкновение обзываться). Еще раз тебе говорю: откроем мы этот гаражный замок! Как пить дать откроем! Я – не я, если не откроем! Раз плюнуть! Я чувствую это, чувствую! У меня на это дело… Что мы имеем? Да ничего, кроме ассоциаций!.. О! заинтересовалась! У! А вот таких, Екатерина Анатольевна, ассоциаций, когда одно представление о чем-либо рождает другое (по смежности ли, сходству, али образности; или другим каким критериям – не суть). Скажи мне: как же ты прежний код определила? Вернее, формулу его возникновения? что же могли значить те, первые цифры, а? Как узнала?.. Во-от! Правильно! Посредством ассоциаций и логического мышления! Кхе… Сложно, что ль? Да нисколечко: так и узнаем! И откроем!.. эх! сломаем, к чертям собачьим! Так что нечего-то нюни распускать преждевременно. Настаиваю… гм, рекомендую: собраться и думать… и пробовать (то есть, крутить эту… как ее?.. баранку). Ну! Думать надо, думать, Екатерина! Получится, уверяю тебя! Да, главное, пока не забыла: у нас с тобой еще вся ночь впереди; время есть пока, еще много его. Так что… Я тоже буду думать: «ум – хорошо, а два – лучше» (в народе бытует)… Я вот еще что…
- Так, ну все – регламент, - оборвала я. – Твоя мысль мне ясна. Дай подумать.
Надо признать, дело говорит…
- Дело я говорю, дело! А что же еще? – закивала душа.
- Да угомонись ты! Говорю же: думаю я. Не встревай, когда думаю.
… Итак, о деле. Начну с того: что я теряю, если пойду на поводе у голоса? Кроме времени и безвозвратно утраченной идеи – ничего. Время, конечно, жалко, но как ему прикажешь? Идет себе и идет, и в ус не дует. Одно. А до идеи, так что идея? – она уже и не в радость; она у меня изначально еще была бесцельная, а если бесцельная, то это уже и не идея, а так – водка без закуски. Что с деньгами-то после делать? – вот вопрос! Решено: попробовать все же стоит. Далее. Далее если судить исходя из соображений внутреннего голоса, то задачка предстоит не из легких. Два года назад, благодаря случаю, я уже знала код и уже исходя из этой основы, посредством опять же «тыка», определила, откуда дует ветер: собственно, что скрывается за этими шестью цифрами. Оказалось слово. Оказалось, что имя. Оказалось, что имя это – «СЁМА». Нынче гораздо, гораздо сложнее. У меня нет кода – раз. Я не знаю, сменился ли метод зашифровки кода (по-прежнему ли эти цифры – это производные от какого-нибудь имени, названия или слова, или это шифровальный материал иного происхождения, например, просто хаотичный выбор цифр) – это два. Для того чтобы узнать код, в моем распоряжении всего лишь одна ночь – три. Правда, кое-что я знаю, мне кажется, уверенно, и это единственное, что я знаю наверняка: я знаю автора неизвестного мне нового кода – Свинкевича Семена Карпыча. С него и начнем.
Что я знаю о Семене Карпыче?.. кроме имени? Алкоголик-любитель, поэт-любитель, бильярдист-любитель, генеральный директор-любитель. Любитель творчества В. Высоцкого, любитель хороших автомобилей, любитель, ни больше, ни меньше, доброй половины человечества. «Женщины! я вас всех люблю!» - помнится, признавался он. Гм!.. Ну и само собой разумеется, любитель всевозможный праздников, организованных банкетов, неорганизованных застолий, спонтанных вечеринок, развратных посиделок и прочих срамных увеселительных мероприятий (впрочем, это уже было, повторяюсь: «алкоголик»). Да! чуть не забыла: любитель вкусно откушать, хотя правдивей будет – закусить, а не откушать. Закусить селедочкой там, картошечкой, тем же допотопным балычком, али икоркой. Обязательно корнишонами или на худой конец малосольными огурчиками и… да! да! разумеется! хлебушек забыла, хлебушек, и непременно ржаной, хрустящий, с корочкой, пепельно-белесый на макушке… и-и-и-эх! и лучку, лучку обязательно – репчатого и зеленого – мно-о-го!
Вообразив себе это меню, я зашлась румянцем, томно зажмурилась и только после этого сглотнула слюну: «бульк» - она упала в желудок, словно камушек упал в колодец.
… Думаю, что этого материала пока достаточно. Этот бы обработать. А там посмотрим. Ну!..
Перво-наперво надо искать слова, буквы которых по нумерации их местоположения в алфавите составляют вкупе шестизначные числа; остальные отсеивать. Как заправский взломщик несгораемых сейфов, я воодушевленно потерла ладони, собралась, сконцентрировалась и рьяно принялась за дело.
«Водка»: э-э-э… семизначное – не то; «вино»: …семизначное; «закусь»: слишком много. Что еще? Алкоголик, алкоголик, алкоголик… О! «Муза»! Как там? «Катя! Да ведь ты моя муза!» Ну, сказал! «Алкоголика посетила муза…» Ну-ка? «Муза-то» - шестизначная! так-так! (Я облизнула губы и стала крутить «кругляш».) Четырнадцать… двадцать один… девять… один… черт! – это не «муза»: видать, после меня Семена Карпыча уже никто не посещал… а жаль! Про алкоголиков больше ничего на ум как-то не шло. Сразу видно – не мой профиль. Кто у нас там следующий на очереди? А, лирики; поэты, стало быть. Ну-ну, предположим. «Поэт» сразу отпадает, вне всякого сомнения: аж восьмизначное! Что еще?.. ну, предположим, «пиит»… У-у! еще больше! Что-то не клеится. Были бы поэты на моем месте, сотню вариантов поднесли бы, как с куста, на выбор, да еще сотню - в придачу, на закусь. Но я же не поэт! – и в этом-то вся соль… Я не поэт, не поэтесса я, не нужен хлеб мне ваш, друзья!.. Эх, Окне Рацок бы в подельницы: вот бы наверетенила мне вариантиков. Эх, помогла б!..
Я задумалась; впрочем, и думать-то было не о чем: с минуту, с две ли в голове было тихо и пустынно. Будто в степи: свистят где-то суслики, а где? – черт их знает!
… Ах, как я могла упустить?! Владимир Семенович-то, Высоцкий – тоже подпадает, тоже поэт. Ну-ка, ну-ка! Что там у него?
 Линяют страсти под луной
 в обыденной воздушной жиже,
 а я всплываю в мир иной,
 Тем невозвратнее – чем ниже.
Словно про меня писал. Думай. Думай, Катя. Думай, родная. Черт ногу сломит в этих ассоциациях. «Бард», что ли?.. Нет, не «бард»: всего пять цифр – мало. Дома остался сборник стихов Володеньки Высоцкого, вышедший после смерти поэта… м-м… «Нерв»?.. Точно, так он вроде называется. А может, это и есть то самое слово? Ну-ка: «нерв»… так!.. превосходно! – шестизначное! (Я взялась за «кругляш» и заново заполнила шестизначное табло новыми цифрами: «15,6,18,3», но, дернув дверцу сейфа, - выругалась.) О, Господи, за что мне такое наказание?!!!
Но вовсе-то меня не раздосадовали такие, скажу так, новичковские проколы: я не падала духом, рук не опускала, а, напротив, заводилась от таких неудач и с все большим рвением и проворностью искала, подбирала, пробовала другие возможные варианты кодового шифра. При каждой найденной шестизначной ассоциации я начинала часто дышать и возбуждалась.
Бильярдист. Шары-то Семен Карпыч любит покатать. «Американочка» там, «русская». Интересно бы видеть, как у него это дело получается, с его-то толстобрюхой конституцией? Впрочем, отвлеклась. Та-ак!.. О, «кий» - сразу же шестизначное. Любопытно: двенадцать… десять… одиннадцать… Ну же!.. Какой «кий»?! Причем здесь «кий»?! Ну, спокойно, это только начало. Да, именно, - начало! Да-а-альше! Гм! «Луза». Точно: «луза». И это подходит, в смысле по первичному признаку: шесть цифр в итоге. Проверим: тринадцать – «спаси и сохрани»… двадцать один – «спаси и сохрани»… девять – «спаси и сохрани»… и один – «спаси и сохрани, аминь»… Нет! Не надо в это дело впутывать Господа, не гоже, кощунственно; здесь он мне не помощник.
Продолжим. Э-э… гм!.. оп-па!.. есть!..
И так далее, и тому подобное. И пошло, и помчалось. Я еще долго напрягала ум, напрягала память, подыскивала возможные и предполагаемые ассоциативные варианты: слова, синонимы этих слов, имена, названия, использовала даже некоторые архаизмы, при всем при этом, не сбрасывала со счетов общую полисемию слов. Я моментально высчитывала их цифровую принадлежность, т.е. порядковый номер в алфавите. Ненужные тут же отбрасывала, нужные – оставляла; нервничала; крутила так называемый «кругляш» и тем самым подставляла в электронное табло зашифрованные слова. Ни одно из них не оказалось тем словом, не оказалось той комбинацией цифр, которая на деле была действительным сейфовым кодом, что родился в вечно пьяной голове Свинкевича Семена Карпыча, в голове пьяницы и самовлюбленного борзописца.
Много, очень много вариаций я перебрала и все - тщетно, все напрасно, все без прока. Ей-богу, я уже начинала терять терпение, по определению лишилась мужества, болезненно переживала каждую неудачную попытку, становилась чрезмерно возбудимой и невнимательной, отчего мои мысли путались, рассеивались, я не могла их собрать воедино, упорядочить и, стало быть, не могла сконцентрироваться. Да и вообще я уже не могла от всего этого хоть как-то адекватно оценивать происходящее. Я даже не контролировала свои действия: я как бы в бреду бормотала какие-то слова (словом, нелепицу), бессмысленно и аффективно накручивала цифровую шкалу, заполняя, тем самым, табло все новыми и новыми комбинациями. А судя по тому, что после каждого такого набора у меня все же хватало здравого смысла и соображения дергать за сейфовую ручку и проверять (без всякой надежды на чудо, просто проверять) не открыт ли сейф? – можно было предположить, что не так уж я и плоха была и не все, стало быть, еще потеряно. Более того, для того чтобы взломать-таки сейф, недоставало самую малость, не хватало одного никчемного, ничтожно-малого компонента: чуточку удачу. Конечно же, я утрирую. Так это или не так, но удача до сих пор отсутствовала, а я, тем временем, не помня себя, представляла все новые и новые цифры:
- «……», - конвульсивно чудила я. – «……»; «……»; «……»… - И т.д., и т.п. До «проч.» дело не дошло. Ибо тут такое началось!!! Черти что!

- Хорошо ли воруется? – спросил дикий, холодный, внезапный Ужас.
 
Я хорошо расслышала и ясно поняла вопрос, но отвечать почему-то не спешила. Сначала я задумалась над вопросом, и только потом – над тем, кто его задал.


Сделаю небольшое отступление. Мне, с моим авантюристичным характером, не раз доводилось чувствовать надвигающуюся опасность, соприкасаться с ней вплотную и чувствовать ее даже на вкус. Вкус опасности, конечно, ужасен, но в то же время он сладок, и даже имеет вкус горького шоколада. И вот однажды я поняла: ужас, который как-то особенно зловеще дышит в спинной мозг, не так страшит, как ужас на расстоянии, как ужас, который еще далеко. Я поняла, что неизбежная опасность – это вовсе не ужас; она меня не пугает, и я воспринимаю ее не иначе как данность: от опасности уже не сбежать, надо принять бой, сражаться и победить – вот то, что говорило мое ледяное сердце. И будь, что будет. И плевать я хотела бояться. И плевать мне на последствия, на все плевать. Парадокс? Именно.
… Голос мне был знаком, но знаком как-то отдаленно, расплывчато, одноминутно. Всего только одну минуту я была уверена, что знаю, чей это голос. Я знала, что я его однажды уже слышала. Я знала, я где-то его слышала. Но вот когда? и где? – в эту самую скоротечную минуту я не имела представления, я не знала. И по прошествии этой минуты я уже не была столь фанатично убеждена, что голос этот я знаю, в тот момент мне и голос дьявола мог показаться родным. Я уже не была столь уверена, да и вообще я его уже не знала.
А быть может, и не было совсем никакого голоса? Наяву не было? И это только плод моего болезненного, усталого воображения, причуда воспаленного подсознания? Померещилось? Галлюцинация? Почему бы нет? Весьма, весьма возможно.

- Душа, ты ничего не слышала? – перепроверила я свои выводы.
- … Д-д-д-дда, - решительно заикаясь, закивала та.
Бог ты мой – не галлюцинация! Обоюдной галлюцинации быть не может. Мне не послышалось: кто-то на самом деле искренне интересуется моими воровскими успехами. Но кто? Кто?
Я отважилась узнать, кто этот «кто», - и в очередной раз ушибла голову, ушибла очень больно. Когда перед глазами перестали резвиться бенгальские огни, я вылезла из-под стола, встала, широко расставила ноги, подбоченилась и нагло посмотрела на Ужас, который, положив ногу на ногу, вальяжно сидел на гендиректорском столе и курил и муслявил сигарету, и в ноздри и в уголок рта выпускал тонкие струйки густого, сизого, отвратительно пахнущего дыма. Дешевый табак, дешевый фарс, дешевые обстоятельства.
Это был…
- Вы??? Это вы? – обомлела я, как следует разглядев Ужас. - Но как?
Степаныч кивнул и блеснул золотом зубов, ничего не ответил.
- Что вы молчите? – настаивала я на объяснениях. – Как вам это удалось?
Степаныч выдохнул облако жирного дыма, стряхнул в Семину пепельницу пепел и сказал, всецело исполненный гордостью:
- Преступный мир дешевым не был!
- Так же, как и дорогим, - парировала я.
- Гм. Возможно. Возможно вы правы, и даже скорее всего. Какую глубокую мысль вы только что высказали, браво.
Он увлеченно согласился, но и на мой вопрос он так и не ответил, уклонился виртуозно. Вот, полюбуйтесь:
- Милый мой Степаныч, но вы не ответили на мой вопрос, - напомнила я.
- Так же как и вы на мой.
- Я? Разве? И на какой же?
- Хорошо ль воруется?
- Ах, это!.. «Хорошо ли воруется?» Спрашиваете! Ха! Хуже не бывает! Совсем не хорошо – совсем плохо, очень плохо. Я бы даже сказала, хреново.
- Отчего же?
- Ах, боже мой, да если б я знала, отчего, то давно бы вытряхнула этот проклятый сундук… Степаныч, милый, помогите, - тихо и моля, встрепенулась я после паузы.
Я уже забыла, что он так и не ответил на мой вопрос. Как он оказался в этом здании, в одной комнате со мной, да так, что его таинственное возникновение осталось мною незамеченным, - меня уже нисколько не интересовало. Куда более меня интриговало другое.
- Слушайте, - воспрянувшая от своей мысли, прошептала я. (На мою просьбу о помощи Степаныч среагировал необычно: он поморщился, оскалил коронки; кичась от собственной значимости, принялся разглаживать свои изумительные ухоженные вороненые усы; и все - сдержанно, молча.) – Я тут подумала… К чему вся эта мистика? Зачем вы пришли, или даже возникли? Знаю; я сама могу ответить. Как известно из Библии? (Впрочем, не только, есть и другие источники.) К праведникам, в фатальные моменты их жизни, являются некоторые святые, ангелы, и даже Бог, а то и Богородица. Так? (Степаныч отчего-то всамделишно испугался такому неожиданному повороту моей мысли и побледнел.) Так! – в нетерпении, не желая дождаться от «медвежатника» ответа, ответила я за него. - Ну, а к воришкам всяким, или горемыкам вроде меня, кто может явиться? Да очевидно же! Так называемые короли преступного мира – так называемые «медвежатники», взломщики сейфов, тяжеловесы, то есть такие же горемыки. (Я взглядом, чутко и деликатно, указала на его культю.) Кто же еще?! Кто еще может помочь таким как мы? Вот вы и здесь. А? ведь так? Как утренняя кружка пива для запойного бедняжки… за неимением шкалика водки, - все спасение. Поможете же? Так ведь? Ну же, говорите.
Хоть и было у Степаныча на единственной руке не по-русски вытатуировано «Schlusseler», что с немецкого значило «ключник», но веры он, безусловно, был нашей – православной. И крещеный он был (сама крестик видела – алюминиевый, на нитке шелковой) и, под заклад говорю, - верил, душой и сердцем, ибо видно очень было. Потому и перекрестился он тогда, когда я договорила, и еще больше испугался, услышав от меня мои параллели.
- Бог с вами, Валентина! Как так можно? Как можно Господа нашего и нас – воровских мандавошек – на одну ступеньку бок о бок ставить? Как можно? Рядом! Словно равных! Побойтесь Бога!
- Слушайте, господин хороший, вы что сюда заглянули, - искренне возмутилась я, - проповеди мне читать? Так протестую! Коли уж заглянули на огонек, так и не умничайте. Если уж нашли способ мистифицировать свое проникновение сюда, так будьте уж добры, открыть этот треклятый сейф: я полагаю, что метода к этому у вас та же; ну, вам виднее. И простите за грубость мою… Деньги пополам, разделим… так и быть. Что же касается вашей догмы, - так в Библии они как раз рядом, черным по белому это описано: Спаситель, вор и убийца. Вспомните: Иисус, Ганан и Варавва…
Пугливый Мистификатор еще раз перекрестился (на этот раз не для проформы, а истово и отрешенно наложил на себя тройной крест, и истовее и отрешеннее у него вышло более и весомее чем прежде). Он вложил в это дело всю душу и весь свой ужас, не подозревая о том, что еще недавно был его воплощением. Его испуганные голубые зрачки как часовые маятники заскакали туда-сюда и богобоязненный «ключник» рачительно забормотал молитву: 
Со стороны это выглядело богохульно и комично одновременно. Перепуганный мистификатор молитву тараторил правильно: душевно, правдиво, не думая при этом о себе, не думая о Боге, думая как есть о грехе. Но вот слезть со стола при этом не соизволил. Вернее – забыл, наверное. С чего и следует, что в молитву он ушел с головой и о таких мелочах не счел нужным думать. Не замечал он, думается мне, и того, что на протяжении всей молитвы крестился торопливо (это не возбраняется), крестился левой рукой (о, и не это главное: чем же ему крестится, если правой нет), но главное как раз в том, что крестился он по старообрядски двумя пальцами, между которыми дымился и пыхтел отнюдь не благоухающий окурок.
Оценив эту сцену, я невольно улыбнулась. Степаныч тут же просек причину моей улыбки, уразумел, что опростоволосился, за что почему-то на меня обиделся, спешно спрыгнул со стола и уже после этого безжалостно раздавил свое благовоние в Семиной пепельнице. Потом о чем-то подумал, и высыпал содержимое пепельницы в левый широкий карман своей брючины. Тут он сухо кашлянул и сказал:
- Валечка, ваши слова богохульны, дерзки…
- Оставьте, прошу вас.
- Нет уж, я скажу. Я живу на этой Земле не первый десяток, знатоком людей не являюсь, но кое-что все же смыслю в них. И вы для меня не загадка. Да-да, Валечка, не загадка, и лишне тут кивать вам, лишне. Слушайте. Так, как вы, может говорить только человек ранее верующий, без сомнений и выгод верующий в Бога, а потом, из-за каких-то неизвестных мне причин, утративший эту веру. Да и не вы, Валечка, это говорите, совсем не вы. Скорее сатана излагает вашими устами. Впрочем, не в Боге тут дело… да и не в сатане вовсе. В вере, Валечка, в вере, которой у вас нет. Нельзя так. Как же вы сейф сломать надыбываетесь? Ведь не верите же, что сломаете?..
- Помогите мне, - прогнусавила я.
Степаныч молчал. Я тоже. Он был прав; прав во всем: у меня ни только не было краюхи уверенности, что я открою сейф, но и крошек этой уверенности у меня уже не было, - я не верила. Он это чувствовал, он это понял, он это знал. Он знал так же, как открыть этот сейф; и я это знала, потому и попросила его о помощи: «помоги мне, Степаныч, помоги, помоги мне, миленький, прошу тебя, молю – помоги», - мысленно взывала я к нему, пока он молчал, о чем-то мучительно размышлял, покусывая при этом нижнюю, желтую от табака губу.
А вера тем временем ко мне уже вернулась. Она, как птичка-растяпа, нечаянно залетела в открытую форточку и в замешательстве, ополоумевшая от безысходности, стала летать взад-вперед, вырезая восьмерики, с грохотом натыкаясь на стекла; она очухивалась, делала краеугольные дриблинги и финтила так до тех пор, пока я не изловчилась и не схватила ее за шершавый пернатый хвост и, боясь выпустить, прижала к груди, и только затем очень аккуратно засунула ее за пазуху, поближе к сердцу – спрятала. Видит бог, потерять веру я боялась, поэтому Степаныча не отвлекала, более не перебивала и терпеливо ждала, пока он посоветуется с богами.
Совещание длилось не долго – минуту, две ли, но вот этого времени мне вполне хватило, чтобы опомниться от увиденного и услышанного и более-менее понять в какую все ж таки ботву я угодила: в иррациональную крапивную или в ромашко-васильковую. Выяснилось, что и та и другая, в общем, подходят к моему теперешнему случаю. Одна кусается, обжигает, другая приятно пахнет, на ней можно загадать желание, погадать «быть или не быть», и в случае, если не на шутку повезет, то сие желание сбудется и окажется, что все-таки «быть». А может быть, это и есть тот самый Шанс? Степаныч-то? Авось сбудется? И не буду я сейчас задаваться вопросом: что у меня – паранойя или шизофрения? Ни то, ни другое меня уже не пугает. Я бы даже рада была, приболеть чем-нибудь вроде этого и напрочь лишиться рассудка, право слово – рада: все лучше, чем терпеть мои теперешние невыносимые душевные муки, все было бы легче, ох, как легче. Эх, была – не была!..
Тем временем я услышала степанычевский вступительный кашель. Посоветовался.
Он начал тихо, с препинаниями и ударениями на ключевых словах, скупясь на слова и, уж тем паче, не зубоскаля. Но это его малословие было предельно ясно и очень даже емко: на полном серьезе, без его окаймленной золотом улыбки, без шуток как прежде, без острот.
- Грустно, Катя (можно, я вас так буду называть?.. мне так удобнее). Катя…
Прервусь. К подобному разоблачению моей лживой сущности на этот раз я отнеслась спокойно. Во-первых, морально уже была подкована, ибо чудеса подобного рода для меня уже не были в диковинку: больно уж часто (особенно последнее время) я на них натыкаюсь, а бывает, что даже спотыкаюсь, как, например, сейчас. Во-вторых, дело тут вовсе не в чудесах, нет, не в них, дело тут, правду сказать, ни в ком ином, как в Степаныче – мастодонте-мистификаторе, иллюзионисте, колдуне, обманщике и бог весть кем он там еще является. А может быть, всеми сразу?.. А может быть, я даже не знаю, кем?.. и не могу, собственно, знать? Тогда пускай чудит. Пусть пошалит. И будьте уверены, мои любимые дамы и господа, что ко всем его шалостям я буду готова. Ох, как утвердительно-то, как уверенно сказала! Все ж еще как молода, как глупа моя бесшабашная голова! «Будьте уверены»! Резко. Ну, зачеркивать не буду. Но приписать – припишу: словом, постараюсь.
Так вот:
- Катя, - чеканя каждое словцо, выговаривал он, – я знаю многое, о вас мне известно многое, поэтому не удивляйтесь, потому же прошу вас ни о чем меня не расспрашивать. Большей пользой для вас будет слушать, поверьте. Я знаю то, что не знаете вы; в этом лишь мое преимущество, и только; поэтому внимательней. Согласитесь, Катя, открыть за вас сейф я не могу, - это не нужно ни мне и, уж тем более, ни вам; вы сами не примите этого от меня – не правда ли? Кроме того, я не имею на то права. Но намекнуть – вправе, и обязан, и постараюсь. И сделаю это только потому, что до сей поры вы были близки, я даже скажу, горячи к тому, чтобы самолично открыть его…
 Он как-то внезапно замолчал, вдруг оглянулся на дверь и, уже более тихо и как бы торопясь, продолжил.
- … Если бы вы заблудились в своих выводах, в поисках, и забрели в дремучий, непроходимый лес, откуда невозможно выйти на ту единственную, верную тропинку, о которой вы только слышали, знали, что она есть, но никогда не видели, то… то я бы даже не подумал здесь появиться. Это так. Но поскольку вы были на верном пути и только лишь зашли в тупик, а точнее, я склоняюсь думать, вы всего лишь устали и присели отдохнуть. Поэтому я здесь.
Мне показалось, что его уши будто слегка шевелятся. Да и говорить он стал тише.
- Не у всех есть внутренний голос. Вам повезло – у вас он есть. И не важно, какие у него качества. Важно, что он есть. Так слушайтесь его…
Он на нет понизил голос; едва слышно прошелестел:
- Сядьте под стол… к сейфу…
Я повиновалась.
- Я тоже обожаю стихи, - дышал он. – Мне тоже нравится Высоцкий. Как же, как же:
 Поэты ходят пятками по лезвию ножа
 И режут в кровь свои босые души.
И стало тихо.
То были последние слова Степаныча. Впрочем, то были слова Высоцкого, но вот продекларировал их, собственно, Степаныч; сказал – и словно растворился, исчез, сгинул. На этот раз на…

Внезапная тишина меня испугала, но испугала не на столько, чтобы мне позорно забиться при этом в угол и не решиться воочию оценить масштаб этого испуга. Что я и сделала. Отважилась. Медленно, но храбро стала выпячивать голову и остановилась только тогда, когда мой взгляд оказался на три миллиметра поверх плоскости гендиректорского стола. Я, как перископ советской подводной лодки, шляющейся у побережья вражеской Аляски, бегло пошарила взглядом по сторонам. От Степаныча, как я уже обмолвилась, и след простыл. Чудак-человек, ловкач, мать его – женщина. А женщина ли?
- Что, душа, ска…
- Пи-и-и-у-у-у, - ответила совсем не душа, а внезапно, резко, наутек, врассыпную сиганула тишина, в щели, кто куда, как тараканы, ночью, на кухне: включи только свет – и айда, догоняй! То была та самая, уже знакомая мною пискля и истеричка – дверь, ведущая в общий коридор.
Но что же я так ругаюсь-то? Ведь предупредила же. Дверь-то и предупредила. Нервы; а душа-то права, ой, права. Ай да душа!
 Шагов я не слышала, а только кто-то ключом продырявил замок первой двери – кхык, чуточку повозился с замком следующей двери – и его продырявили. За этой, последней дверью этот кто-то нервно и затаенно сопел. Затих, видимо прислушался, и тут я всем телом ощутила, как дверная ручка побежала вокруг своей оси; дверь раскрылась, замерла. В проеме вырос темный, костлявый силуэт.
Силуэт поводил носом, громко втянул воздух и презрительно выдохнул:
- Анашисты хреновы! Макулатурные курьеры! Тьфу! До сих пор воняет! Гады! Проблюваться можно.
Иван сухо сплюнул, пошарил в кармане штанов отвратительного мышиного цвета, достал то, что искал, звонко звякнул этим и затем чиркнул – фитиль зипповской зажигалки ярко вспыхнул и ослепил меня. Этот крохотный, но дерзкий огонек обжог мой взор, что оказало на меня благоприятное, отрезвляющее воздействие: я тут же нырнула под стол, зажалась в угол, скрючилась, затаилась.
- Так-так! – Иван зашуршал какой-то бумажкой. – Так-так! – И еще раз – возбужденно, нетерпеливо: - Ну, положим, от пары пачек у него не убудет… подлинно: не убудет, хи-хи-хи! – (скромно так, и подленько).
Он уже не хихикал, но, очевидно, покамест улыбался, и, очевидно, что все так же подленько.
Он нараспев произнес:
- Пять, два-а-а, ать…
Его шаги впитывал и поглощал щедрый ворс узбекского кюляма, но все же я их слышала, как слышала в тот же миг биение собственного сердца, как слышали их моя закипающая кровь и мой страх. «Боже мой! Боже мой! Что он делает?! Куда идет?! Боже мой, зачем?! Что мне делать?! Боже…» - уже кипела, уже бурлила моя кровь, которая, я была почти уверена, вот-вот свернется.
- … два-а-а, шесть, а-ть… - продолжал он отсчитывать, но не договорил: на «ать» он захлебнулся, уже падая в грохоте, по инерции выцедив это слово уже на полу, которое по интонации и по смыслу больше походило на неожиданное и неподвластное восклицание, что, впрочем, он тут же и произнес: - Ай! Черт!
А, собственно, произошло то, что могло произойти, могло случиться со мной, не будь я чуточку повнимательней, попроворней, пошустрей и, пожалуй, порасторопней. Не будь я такой, то непременно пошла бы по той же стезе, что и Ванюша, и так же как он теперь, налетела бы на этот злополучный огромный глобус, снесла бы его и так же как Ванюша растянулась бы на мягкий, пушистый кюлям. Со мной этого не случилось, и слава богу. Но вот Ванюше не повезло ужасно.
Он растянулся плашмя. Его правая худая рука по локоть виднелась из-за стола; в руке он сжимал зажигалку, ее метал вяло поблескивал в мягких синеватых просветах; зажигалка была раскрыта, но не горела.
- Черт! Черт! Чертовый глобус! – проговорил пресыщенный злобой и ненавистью человек. Он был рядом, совсем рядом. Он был очень близко, на расстоянии его костлявой вытянутой руки до моего нежного, хрупкого горла.
В следующую секунду он зажал зажигалку в кулак, на него же уперся и поднялся на ноги. Затем обошел стол, остановился, и еще раз, почти в упор, я смогла рассмотреть его мышиного цвета штаны и высокие кирзовые ботинки.
Его ноги уже сгибались в коленях, когда снизу, откуда-то с лестницы, донесся едва слышимый голос. Этот голос принадлежал Яну, более симпатичному мне, нежели этот продолговатый тип, который, услышав спасительный для меня голос, замер и, вдруг встрепенувшись, сломя голову помчался на зов, по ходу раздраженно и яростно приговаривая: «черт! черт! черт!» - «Сдался ему этот «черт». Других слов, что ли, не знает!» - ему ответно радовалась я. А Ян – хороший, обожаемый мною Ян – тем временем зазывал все более и более настойчиво и все более и более громче:
- Ванька! Ванька, ты где? Ты где, сорванец ты эдакий?! Где тебя черти носят?
- Да здесь я. Здесь!.. Обход делаю, - уже откуда-то из коридора недовольно ответил тот.
 Но я их уже не слушала; да и не прислушивалась больно-то: я неудержимо хотела услышать себя, свой голос, свои мысли, а потом – и слово, - одно, единственное, правильное слово, и слово это скоро, очень скоро, еще сегодня откроет сейф. Откроет и принудит его раскошелиться, тут же, на моих глазах. О, я почти знаю это слово, о, я почти слышу его!
«Ну, не маршировал же он! – ать! два-а-а! ать! два-а-а! – в самом деле, смешно! Да естественно – нет! Нет! Он читал… он бубнил шифр, шифр от сейфа! Ну не дурак же он маршировать-то. Ну, нет, конечно! О, он далеко не дурак! Иван, но не дурак! Иван умен, хитер и продажен! Ну же, абракадабра, предстань во всей своей красе! Ну же, душа, вспоминай!»
Душа тотчас откликнулась, вспомнила скороговоркой:
- Пять, два, ать, два, шесть, ать.
- Умница. Итак, что мы имеем?
«Пять» - это пять, «два» - это два, «ать» - это, это, должно быть, один, а «шесть» - это шесть. Все положенные шесть цифр! Не слышу барабанную дробь! Всего-навсего остается подставить. А где гармонь, балалайка - где?! И-и, пробуем!
Абракадабра не заставила себя долго ждать: сперва всплыла в образе «дбабеа», затем прикинулась «дбаша», потом возомнила себя «дбкеа», пожеманилась, поупрямилась и, скаля зубы, засветилась под личиной «дубеа»… и наконец-то, наконец-то показала свое истинное лицо…
- Душа, – прошептала я. – Душа! – уже почти крикнула я – удивленно, восторженно, дико.
- Что? – испугалась душа. Дура! – как же до нее не дойдет?!
- Это ты, душа, ты! Ты – то слово! Ты и есть тот шифр! Ты! Понимаешь теперь, понимаешь?! Боже мой, как же все просто. Ларчик-то элементарно открывается. Вот так ведь делаются все открытия: можно понять, что что-то очень просто и очевидно только тогда, когда узнаешь это «что-то»; узнаешь о простоте, когда узнаешь саму простоту; узнаешь, когда узнаешь. Ведь ключик был у меня, всегда, рядом, вот тут (я ударила себя в грудь), во мне, во мне он был. Люблю тебя, душа, обожаю, жить без тебя не могу! и не буду! никогда! знай это!
Я торопливо отыскала фонарик, включила его, направила луч на ларчик, и очень аккуратно вывела:
 «пять… два… ать… два… шесть… ать…»,
после чего, совершенно не раздумывая, отвинтила блестящую баранку, зажмурилась, рванула на себя и – от неожиданного несопротивления по инерции едва не завалилась на бок.
Кисловатый (отчасти с оттенками барбариса, утренней мяты и восторга) аромат высококачественной краски приятненько щекотал мой нос, принуждая организм по капельке, небольшими порциями впрыскивать в кровь адреналин и…
Свежеиспеченная бумага благоухала бог весть чем прекрасным. Пахла восхитительно, умопомрачительно, неразумно, и дерзко, с вызовом. Словом, истощала аромат, истощала запах, истощала вонь. А еще говорят, «деньги не пахнут». Еще как пахнут! Уж поверьте мне теперь на слово, если у кого-то отсутствует нюх, уж и врать мне нет резона: однозначно – пахнут.
Рубленые, идеальной геометрии пачки были уложены ровными штабелями. Уложены, несомненно, чей-то любящей, подробной и неторопливой рукой так, что у меня не возникло сомнений в том, что хозяин этой руки знал, что делает, умел это делать и, само собой, любил это делать.
О, деньги! – грех вам цена! И я триумфально и отнюдь не скромно взялась за греховное дело. Одной рукой подтянула к себе сумку, другой – осуществила решительный и беспроцентный перевод наличной денежной массы, и ей же освоила пересчет.
«Все, все стодолларового, оптимального номинала. Пока все; все те, которые прошли через мои руки. Уже двадцать! Уже двести, двести тысяч! А какие твердые, упругие, слегка шершавые! Как небритые щеки любимого мужчины. М-м-ма! Прелесть! Эх, ма! Эх, душа! Эх, Степаныч! Намекал же, намекал! Да что намекал! – Говорил! В открытую говорил! Прямым текстом! «Важно, что он есть» - (голос-то, душа!) – «Так слушайтесь его». Эка дура!.. Уже сорок! Уже четыреста! Все по сто!.. А потом-то, напоследок, перед тем как раскланяться, сказал же, ведь недвусмысленно же Высоцким оперировал:
 «И режут в кровь свои босые ДУШИ», -
красным цветом же выделил, нарочно, чтоб знала дура (я то бишь), подчеркивал же, на том и точку поставил, жирную точку – и аривидерчи, привет семье, сгинул, как, впрочем, и появился, - без «здрасьте» и «прощай». О, Господи, уже шестьдесят. Шестьдесят тысяч уже. А они все не кончаются. Скорей бы уж, скорей…»
Пересчет закончился на отметке восемьдесят шесть пачек. «О, Господи Иисусе, какая огромная сумма! Восемьсот шестьдесят тысяч долларов! О, ужас!» Я с облегчением выдохнула – у-ф-ф-ф! – и с вопросом: ничего ли я не забыла? – запустила руку в сейф и пошарила в нем и поскребла ногтями о железное дно совершенно опустошенного сейфа. Убедившись, что тот действительно пуст, я аккуратно прикрыла дверцу, сбила код, вслед вернула на место пласт стали, который тут же бережно и даже ласково накрыла ковриком, - словом, сделала все, как было прежде.
Подумала почему-то о Гоги, о нечестно доставшихся мне духах и о коте пенсионного возраста, в который раз рукавом жакета стерла со лба пот и задернула на сумке молнию. Затем вылезла из-под стола, посмотрела на валяющийся на боку глобус, подумала: поднимать ли его или оставить как есть? Решила, что не стоит – пускай валяется, и опять-таки почему-то вспомнила четверостишие Окне Рацок:
 Кто-то тихонько воет,
 Кто-то ревет навзрыд:
 Плохо, когда не стОит,
 Хуже, когда не стоИт.
Улыбнулась, бочком обошла глобус и, утопая в узбекском кюляме, не оглядываясь, вышла из кабинета, – гордая и довольная.
Открывашки-закрывашки Степаныча в очередной раз сработали безотказно. Я с легкостью и почти виртуозно на оба замка заперла обе двери. Ни чуть не медля, вышла в коридор и аналогично поступила уже с коридорной дверью: беспечно повернула отмычку, вынула, сложила и убрала в карман. И тут от ахового, срывающегося на визг крика я буквально вздрогнула и оцепенела. Случился неприятнейший эпизод, который застал меня врасплох, ужасающе шокировал и это состояние не прекращалось до тех пор, пока… Впрочем, все по порядку.
- Лежать! Всем лежать! Быстро! Ну, ты! Лежа-а-ать!
Я едва не повиновалась и почти уже собралась лечь, но вовремя осознала, что кричат снизу, что покамест не мне, вследствие чего вовремя очухалась и стремглав бросилась вперед по коридору. Тут я вспомнила, что у двери оставила сумку, всласть набитую деньгами, немедленно вернулась за ней, прицепила ее как эстафетную палочку и еще шибче побежала в предыдущем направлении, а именно в направлении своего убежища – дамской комнаты, и далее – кабинки с расколотым биде.
Уже в охапку с драгоценной сумкой, я услышала:
- Ключи! Живо!..
И еще что-то, но это я уже не расслышала.
В нервном, нехорошем ознобе влетела в кабинку, второпях, с совершенно излишней и неуместной здесь силой вдавила шпингалет, и вспомнила Богородицу.
«Э-ге-ге! Ну и дела!» - только лишь подумала я; на большее меня не хватило.
Сдержано опустилась на биде, устроила на колени сумку, обняла ее руками и, вместо молитвы, сдуру, вспомнила очередное стихотворение Окне Рацок и мысленно его пробежала. Вот оно:
 Туда-сюда, вперед-назад,
 Дорогой в замкнутом кольце.
 Из ада в рай, из рая в ад
 С улыбкой на лице.
 
 Как будто нитка за иглой –
 За шагом шаг, из следа в след –
 Всегда с тобой и не с тобой,
 Всегда и да, и нет.
 
 Не отпускает, не зовет,
 Не холоден и не горяч
 Мой сладкий яд и горький мед,
 Спаситель и палач.

 И нескончаем этот путь.
 Вперед-назад, туда-сюда,
 Где в двух словах всей жизни суть:
 «Всегда» и «Никогда».
Стихотворение меня, наверное, чуточку успокоило, хотя, быть может, и нет: сказать абсолютно утвердительно я затрудняюсь. Но сидела теперь более-менее расковано, ждала того, что скоро непременно произойдет, о плохом старалась не думать, и прислушивалась к происходящему.
- Который час, душа?
- Пять минут. Начало следующего дня.