В воскресенье Аннушка затеяла ремонт в кабинете. Ее участие в ремонте заключалось в восседании на синем диване, украшенном легкомысленными картинками, изображавшими нечто футуристическое: не то ослиные уши, выглядывающие из-за холма, не то просто что-то неприличное; в распивании чаев и наблюдении с вышеописанного дивана за тем, как отдирает обои со стен в соседней комнате Ганс.
- Ну, что?- заметила она в сторону кабинета сварливо, усаживая меня рядом с собой. - Я же говорила, намочить надо сначала, намочить! Вот, не отдираются!
Ганс кивнул мне, здороваясь, и ответил коротко и категорично:
- Отдираются!
- А ты почему не работаешь, Аннушка, - спросила я, заглядывая в ободранный кабинет через раскуроченный дверной проем ( двери не было).
- Он меня выгнал! – воскликнула она возмущенно.
- А дверь где?
- К сожалению, в коридоре, - ответил Ганс, явно намекая на что-то. - Пришлось снять из-за ремонта. А то можно было бы закрыться!
Аннушка фыркнула обиженно, дернула плечами и обратилась ко мне:
- Чай будешь?
Собаки, проспавшие мой приход, проснулись и заявились в зал, встряхиваясь и манерно зевая, показывая узкие розовые язычки и типичное для черных собак темное нёбо.
- Черное нёбо – злая собака, - сказала я, вспомнив народную мудрость цепных содержателей собак.
- Ага, - сказала Аннушка. - Гляди, сожрут.
Собаки углядели Аннушкину чашку на столе и, сообразив, что к чему, полезли к нам на диван.
- Куда полезли? - закричала Аннушка. - А ну, слезайте!
Собаки растопырили глаза и разом сели рядом с нами, явно удивляясь такому повороту дел. Подумав, они привалились боком к спинке дивана и, облизнувшись, покосились на стол.
- Слезай, - Аннушка пихнула в бок пса, устроившегося рядом с ней. Он посмотрел на нее, накуксившись, и расставил пошире передние лапы, собираясь стоять на своем. Псюшка по имени Маня, усевшаяся у меня под боком, протянула мне лапу, умильно жмурясь и виляя кончиком лисьего хвоста, разложенного по дивану черно-бурой горжеткой. Я не взяла лапу, только усмехнулась в ответ, и она оперла лапу о мой пуловер, улыбаясь еще дружелюбней, так что ее миндалевидные глаза превратились в щелочки. Не выдержав, я рассмеялась и погладила Маньку, на что она, вскочив, лизнула меня в губы. Пес, убедившись, что дальнейших атак со стороны хозяйки не последовало, улегся, положив морду на белые лапы так, что она едва не уперлась кончиком в стол, и, раз уж такое дело, понюхал издали, чем пахнет чашка.
- А! - обиженно махнула рукой Аннушка. – Все делают со мной, что хотят. А уж эти-то... - она указала на собак, - “Искусство манипулировать людьми”, Карнеги.
Пес понюхал снова и облизнулся с аппетитом.
- Это чай со сливками, - сказала Аннушка нравоучительно. - Ты это все равно не будешь! - и она поднесла чашку ему под нос.
Пес привстал, сунул нос в чашку и, недолго думая, вылакал остатки чая на глазах у оторопевшей Аннушки. Маня, вытянув шею, проследила, как исчез чай и, смачно облизнувшись, посмотрела на хозяйку: если уж кормить-поить собак, так никого не обделять!
- Так я и знал! - сказал Ганс, появившись в дверном проеме. - Собак ты чаем поишь, а меня – нет!
Аннушка отобрала свою чашку у пса и, еще раз покосившись на него недоуменно, ушла на кухню. Псы подумали и, дружно соскочив с дивана, побежали следом за ней.
***
Ева заявилась к обеду.
- Где у вас тут паркуются?- спросила она по прибытии. - Я с правой стороны припарковалась. Там вроде все справа паркуются. Правильно?
- Правильно, - сказала я.
- Одна машина слева стояла, так что я засомневалась, - Ева разулась, скинув дорогие туфли под гардероб.
- Это не местная машина. Или особо начальственная.
Я провела Еву в зал, и она упала в кресло, одобрительно оглядываясь по сторонам.
- Устала. За Магдебургом в пробке стояла. Ишь, какой стиль у тебя. Сельский. А это что за сервиз? - она встала и подошла к буфету.
- Это я получила в подарок на день рождения, столовый сервиз и кофейный, называется “Луковичный узор”.
- Знаю, - она одобрительно кивнула головой и вернулась к креслу. – Мама купила мне баварский столовый сервиз на двенадцать персон. Ты еще не видела. С розами. Она купила два, мне и сестре.
Я достала чашки, накрывая на стол, и она, взяв одну в руки, осмотрела ее с удовлетворением знатока, открыла и закрыла сахарницу и повертела сливочник из стороны в сторону.
- Любишь синий цвет? - она указала сначала на посуду, потом на диван.
- Люблю. Пока гуляш не готов, выпьем кофе, хорошо? Предлагать к кофе я ничего не буду, а то аппетит себе перебьем. У меня есть миндальный пирог, мы его после обеда опять с кофейком...
Ева встала, обошла зал, рассматривая картины одну за другой, и снова уселась в кресло, удовлетворенно сложив руки на животе.
- Мне покрепче - крикнула она вслед мне и, не усидев, поднялась и пошла за мной на кухню, инспектировать теперь уже там.
Пообедав, мы вышли погулять.
- В Берлине я была один раз, когда родители мужа здесь жили. Но мы тогда буквально на полдня приезжали, туда и назад. Я ничего и не видела толком,- Ева повертела с любопытством головой, знакомясь с берлинскими трамваями, и споткнулась о бордюр, едва не слетев с тротуара. Я поддержала ее под руку.
- Пойдем, я тебе покажу нашу церковь.
- Католическая?
- Нет, лютеранская.
Запрокинув голову, она восхищенно оглядела церквушку, обвитую плющом как плащом, и я опять взяла ее под руку, осторожности ради. Мы прошли старой узкой улицей мимо кондитерской, мимо маленького, как игрушечного, музея с деревянными прялками в окнах и вышли к современному зданию красного кирпича с террасами перед ним, усаженными альпийским садиком.
- Та была старая церковь, а эта - новая.
- Католическая?
- Нет, тоже лютеранская.
Ева покачала завистливо головой и спросила:
- Похоже, у вас лютеранский регион?
- Да.
- И церкви какие большие! А католические где?
Я задумалась, вспоминая, и она восхитилась:
- Так мало? Лютеранских больше? А у нас все наоборот. У детей в школе Закон Божий, мы записали своих на лютеранский урок, а большинство-то – католики. Тоже, косятся... – она вздохнула.
- Неужели косятся?
- Ну, есть немного... У нас там народ вообще твердолобый, самый что ни на есть вестфальский. Я в воскресенье не могу даже белье на улицу вывесить.
- Почему?
- Ну, что ты – в воскресенье нельзя работать, упаси Бог! Ни в сад не выйдешь грядки прополоть, ни доску отвалившуюся к забору не прибьешь – нельзя!
- Как это нельзя? Кто тебе запретит?
- Соседи осудят! А нам там всю жизнь жить! А когда мне стирать, если не в воскресенье? Я же работаю!
Ева была дипломированным фармацевтом и работала в аптеке, в том числе и по субботам, а иной раз, когда аптеке выпадала очередь дежурить, и в воскресенье.
- Стала бы я на соседей оглядываться, если мне стирать надо, - сказала я осуждающе.
- В Берлине я тоже не стала бы оглядываться. А у нас город маленький, все на виду. У нас только на центральной площади еще три аптеки, кроме нашей. Если люди ко мне плохо относиться будут, они пойдут в аптеку не ко мне, а через дорогу.
- И когда ты стираешь?
- В воскресенье.
- А белье?
- В доме сушу.
Мы прошлись вдоль по улице до ее впадения в бульвар, перешли через него и попали в живописный парк с песчанными дорожками, по которым носилась детвора. Осмотрительно пробираясь между вихляющими самокатами и велосипедами, мы выбрали затененный уголок в стороне от оживленных проходов и сели на скамейку, предварительно проверив пальцем ее чистоту. Перед нами простиралась клумба с красными и розовыми геранями, позади возвышались густые заросли летней сирени, отгораживая нас плотной стеной от городского шума.
- Тебе можно позавидовать, - сказала Ева. Она закинула ногу на ногу и, машинально покачав носком дорогой туфли с золотистыми накладками, посмотрела на него отсутствующим взором.
- Хорошие туфли, - ответила я.
Она пожала плечами, посмотрела на туфли теперь уже осознанно и сказала:
- Перед поездкой на Кипр купила. Ты где одеваешься? Я в “Боните”. Дорого, но сервис прекрасный. Мне нужно было какое-то платье для Кипра, а фигура у меня - сама видишь... Только в “Боните” и нашла. Продавщица полмагазина со мной перемеряла, пока не подобрала мне, что надо. Дорого, конечно, но зато... - она замолчала, с полным безразличием посмотрев еще раз на свои превосходные туфли.
- У нас – деревня и деревня, - продолжила она, помолчав. – Все на виду, все обсуждается. Иной раз не решаюсь сесть в саду, посидеть. Соседи увидят, скажут: вот, расселась, когда у нее газон не подстрижен и клумбы не прибраны. Дети тоже все время на виду. Не дай Бог, залезут куда не туда или под чужими окнами зашумят...
- Как твоя мама? - спросила я, вспомнив маленькую живую женщину с неугасающей улыбкой на губах, хлопотливую и шумную.
- У мамы все прекрасно! Она вся в благотворительности, постоянно посылает какие-то посылки в Россию знакомым и незнакомым людям. Почти все, что зарабатывает, тратит на это. Постоянно принимает каких-нибудь музыкантов из Белоруссии, которые приехали сюда играть на улицах. Одни уже третий раз у нее останавливаются.
- Как она с ними познакомилась-то?
- На улице. Привела к себе. Она меннонитка, ты знаешь. А у меннонитов так: если ты верующий, то не молись день и ночь, как попугай, а делай лучше добро, где только можешь. Она всю жизнь так,- заключила Ева не без гордости.
- Родители твоего мужа тоже, кажется, глубоко верующие?..
- Ах, там другая история. Они баптисты. И самого мрачного направления. У нас с ними почти прервались отношения.
- Почему?
- Они постоянно готовятся к концу света, представляешь себе? Вроде как он уже завтра наступит, и непременно. А по их понятиям спасутся тогда только они. Только правоверные баптисты. Все остальные погибнут. Вот они нас этим и терзают. Они страдают, что мы не спасемся.
Она помолчала, опять покачав носком туфли, и продолжила:
- Кроме того, у них строгие предписания насчет одежды. Женщине нельзя носить брюки, - она указала на свои модные черные брюки. – Алкогольные напитки запрещены. А мы не отказываемся от хорошего вина. Когда сестра мужа замуж выходила, родители сказали: “Если вы не желаете по-нашему свадьбу делать - без алкоголя, с религиозными песнопениями, то мы не будем принимать участие во всем этом. Прийти мы придем, поприсутствуем, раз уж это наша дочь, но на большее не расчитывайте. Мы это грехопадение поддерживать не собираемся.” Пришлось мне самой на кухне гробиться. Кузин позвала, пару подруг. Свадьба на двести человек была, представь себе! Боже, я и не присела ни разу! Посудомоечная машина сразу сломалась, все руками мыли, чтобы следующие блюда было в чем подавать. Как сумасшедшие бегали целый день. Когда все гости разъехались, ночью уже, я вспомнила, что так ничего и не ела со вчерашнего дня. Забыла есть! Села и остатки торта свадебного доела. Но свадьба получилась прекрасная. Мне потом передавали, что гости очень хорошо отзывались о нас.
Я подумала о Марии, о Бэкки и сказала:
- Я тоже знаю баптистов здесь в Берлине. Я бы их не назвала мрачными людьми. И другим они свои религиозные представления не навязывают.
- Бывают разные, - ответила Ева. – Когда мы жили в Казахстане, у нас по-соседству случилась трагедия: отец и две дочери погибли при аварии, в их жигули врезался грузовик. Отец и дочка сидели впереди, они погибли сразу. Девочка на заднем сиденье умерла тоже на месте происшествия, но от разрыва сердца, от шока. А семья была баптистская. Мать и вся многочисленная родня хоронили погибших. Даже из Канады прилетели какие-то братья по вере на похороны. И что всю деревню поразило: мать не плакала. Так со спокойным лицом и проводила детей и мужа на кладбище, как будто ничего особого не случилось. Я тогда еще спрашивала мою маму, почему так. Она мне объяснила, что они баптисты и не горюют, когда близкие умирают. Этим они оскорбят Бога, который призвал родных к себе. А мне это показалось страшно бесчувственным. Я бы так не смогла,- она решительно покачала головой и огляделась, смешавшись и нервно пошевелив руками, как бы желая не то перекреститься, не то сплюнуть через левое плечо, чтобы отогнать от себя мысль о возможной смерти своих детей, двух бойких мальчиков школьного возраста.