Глава пятая. 20 августа.
Погода стояла восхитительная. Воздух пах утром, крадеными духами «Жадор» и удачей (однако, как выяснилось по прошествии дня, удачей не пахло: мой нос ее с чем-то спутал). Небо было до неприличия прозрачным, без единого облачка, по обыкновению для такой наготы – голубым. Девять крохотных точек кучно маячили километрах в трех над моей головой. Я навела на них бинокль: голуби-турманы, крыльями вырезая по две восьмерки за взмах, усердно и добросовестно сгоняли жирок. Это два красавца устроили между собой соревнования. То было зрелище: один непринужденно и ленно делал кувырок и, довольный собой, размеренно и выжидающе хлопал крыльями. «Ну, дружище, теперь ваш черед, - как бы говорил он второму. – Извольте похвастаться вашими способностями. Любопытно узнать, зазря ли вы пшеницу переводите?» Второй голубок будто бы не обратил внимания на обидные обвинения первого, ничего не сказал, а только решил доказать делом. Его двойное сальто по красоте и технике исполнения превзошло кувырок кичившегося фанта по многим пунктам. Мне, дилетанту в поднебесной акробатике, и то было ясно, кто из двух в этом споре одержит верх, ну а пернатому исполнителю двойного сальто – и подавно. Поэтому он счел дальнейшую тяжбу неуместной и отлетел слегка в сторону, чем и завершил короткое соревнование. Остальные «собратья по перу», все это время с любопытством наблюдавшие за происходящим, признали очевидную победу, перелетели к бесспорному победителю, тем самым, засвидетельствовав свое признание. Оставшийся в одиночестве голубь-выскочка, обескураженный такой несправедливостью, похлопал крыльями, обиделся и, в сердцах рассекая воздух, полетел прочь.
В спешном пике к земле он едва не столкнулся с чайкой; он пролетел перед самым ее клювом. Та, наклонив шею, пронзительно крикнула небезопасному воздушному судну. Здесь не надо знать птичий язык, чтобы понять, что имела в виду чайка, издавая свой гортанный матчиш: примерно то же самое, что обычно кричит любой водитель, когда его подрезает другое авто.
Чайка еще немного повозмущалась и продолжила свой перелет. Летела она неторопливо, с натугой работая крыльями. Подозреваю, причиной такой нерасторопности являлся ее хороший аппетит и, как следствие, обильный завтрак. Видимо, налопалась по утру всякой разной рыбешки в союзничестве с ослепительным солнцем и решила от нечего делать полетать. Летела с Волги, пролетала над городом, а уж куда путь держала – трудно сказать.
Что же касается солнца, то оно было какое-то чересчур яркое, подозрительно-ослепительное и сомнительно-достоверное. Все дело в том, что я не помню, когда в конце августа было такое солнце. По всем параметрам лучистости, светлости и праздничности оно было скорее майским, нежели августовским. Словом, солнце в это утро было необычное. Но это откровение меня не встревожило, а даже порадовало: мое настроение, и без того хорошее, стало праздничным, и даже торжественным. Я зажмурила глаза, набрала полную грудь воздуха и, получив большую дозу наркотического кислорода, наслаждалась текущей эйфорией. Я впитывала солнце, глотала воздух, пожирала время, и как ангел кружилась над домиком по улице Речной.
Когда я спустилась на землю и открыла глаза, то увидела, что Кристина стоит рядом с откинутой назад головой и с закрытыми глазами. Все это время она, подражая мне, пыталась постичь смысл жизни. Я улыбнулась при мысли, как же забавно, должно быть, мы смотримся со стороны: как сектанты-миссионеры в момент экстренной связи с Вселенским Разумом.
Но поскольку все новое, необычное, несвойственное устою эфемерно-этического общества, несмотря на его врожденную неофобию, рождает любопытство и вызывает неподдельный интерес, когда любая новизна режет слух и глаз, и привлекает внимание, то для нас – Кристины и меня – такое внимание было бы ущербным. И, как не суди, безвыигрышным. Наша подобная эскапада для еще не проснувшегося населения (стало быть, без расчета на адекватное понимание) могла стать не только экстравагантной выходкой, но и посягательством на их драгоценное время (известно, с утра все спешат и все опаздывают). Реакция некоторых могла носить претензионный характер, с правом на возмущение, упреки, обвинения и даже гнев. Допустить такой исход было бы для нас непростительной глупостью, ибо стояли мы в центре города, в утренний час-пик, в каких-нибудь пяти минутах ходьбы до заветного семиного сейфа. Одно дело рассматривать небо из бинокля – еще куда ни шло, совсем другое дело стоять с запрокинутой головой, закатанными глазами, с идиотской улыбкой: «мой дом игорный – на Нагорной». Да еще с Кристиной на пару. Еще большей глупостью было бы проявить беспечность и оставить все как есть, тогда как осознаешь чреватость последствий. Тем временем некоторые спешащие замедляли шаг и бросали на нас откровенные косые взгляды.
- На сегодня сеанс медитации завершен, - шепнула я Кристине. – Прыгай в машину; мы меняем диспозицию.
Кристина опять не поняла о чем речь, но прислушалась к моему совету. Мы проехали с километр. Тут я столкнулась с ожидаемой сложностью: припарковать машину не представлялось возможным. Проехать дальше не было резона: теряли обзор. Вернуться назад – рано: не хотелось мельтешить. Но снова повезло. Определенно чувствовалось присутствие феи, которая своим волшебным шлейфом расчищала мне дорогу в этом городе. Передо мной вырулил старенький «москвич» и, чахоточно кашляя, уехал восвояси. Его место без претензий на почетность занял наш «немец». Я втиснула «БМВ» между тополем, огороженного чугунной решеткой, и «ягуаром» цвета черно-зеленый металик. Мощная крона тополя отбрасывала на нас прохладную, маскировочную тень; шелест листвы успокаивал, но не располагал к потере бдительности. Словом, наблюдательный пункт получался что надо; я осталась довольна.
Я посмотрела на часы: без четверти восемь. Впереди долгий день. Впереди Семин офис. Озирать его детали в бинокль было одно удовольствие.
Сначала на крыльцо забежал один охранник и скрылся за дверью. «Ох, рано встает охрана!» Первый раз вижу – новенький. Следом, минут через пять, тем же способом в офис проник второй - и этот незнаком. Ровно в восемь из конторы вышли еще два охранника - чуждые мне лица, не знаю. Так, стало быть, смена караула произведена. Аперетивчик проглотили – что дальше? А дальше пойдут беспощадные уничтожители бумаги формата А-4, поглотители неимоверного количества кофе и чая, пряников и тартинок, сигарет и бездарно потраченного времени. Войдут в Семину контору и прочие лоботрясы, всех их заслуг не перечислишь; словом, служащие звена крупного, среднего и помельче. Подождем.
8.30. Подвоз служащих стал на поток. Машины разных марок и национальностей высаживали пассажиров у парадного входа и уезжали; другие заезжали в ворота и больше не выезжали. В офис служащие попадали кому как удобно: кто заходил через парадный вход, кто оставлял машину во дворе и заходил через «черный». Приходили и пешие, но этих было мало. Не любят наши служащие пешком ходить, не взирая на погоду. Уж лучше поймают зеленоглазую карету и отдадут извозчику деньгу по расстоянию, чем ноги-то сбивать.
Из знакомых, моих прежних сослуживцев, первой нарисовалась Оксанка-вертихвостка. Она приехала с мужем на спортивной «тайоте»; заехали во двор. Были и другие, но не пишу о них. Кроме того, они выпадают из контекста, да и времени у меня, как у рыбы на берегу. В общем, были и другие, кого я знала лично.
Из всех служащих – знакомых и незнакомых – последней явилась на работу хорошо знакомая госпожа Ануфриева. Пять минут десятого ее привез огромный белый «Мерседес», высадил у парадного и укатил прочь.
Она опоздала на пять минут. Не похоже на нее, тем паче в такой ответственный день. То-то вон торопится, сигает через три ступеньки. Ах, наверное, муженек задержал…
- Да не беги ты так, успеешь. Семена Карпыча еще нет, сама жду, - вслух, с ехидной интонацией, сказала я, не отрываясь от бинокля.
Кристина посмотрела на меня взглядом понимания и сочувствия. Промолчала.
В десять Семена Карпыча еще не было. В одиннадцать – почему-то тоже. Не пришел он и спустя час. А должен был прейти, должен! Я просмотрела все глаза в надежде увидеть, как его слоноподобное тельце неторопливо высаживается из гармоничного с ним джипа. Я рассчитывала увидеть, как, после высадки Семена Карпыча, джип, как опустевший баркас, плавно колышется на мягких рессорах, будто на волнах. А затем Семен Карпыч осторожными шажками непременно стал бы подниматься вверх по лестнице (в офис он всегда заходил через главный вход: как он сам выражался, для него это была зарядка), и так, ступенька за ступенькой, до самой двери. Но к моему огромному расстройству и в двенадцать часов пополудни я не увидела это, хорошо известное мне событие.
Его бессовестная задержка меня крайне взволновала. Именно «задержка» по непонятным мне причинам, а не «отсутствие», - так я верила. О том, что Семен Карпыч сегодня не соизволит приехать, я не имела права даже думать: этой мысли я страшилась, как боюсь, пожалуй, старости и синантропных грызунов, поэтому и прогоняла ее всячески; тщетно. Эта злобная мыслишка как назойливая августовская муха не давала мне покоя, возвращалась всё снова и снова.
«Неужели Сема сегодня не приедет?! – с гневом на свою же мысль подумала я. – А коли так, то я ежика рожу, если без его присутствия приедут инкассаторы и привезут деньги».
«Мать честная, Екатерина, а еще меня называешь «паникеркой», - отомстил мне внутренний голос за прошлые обиды. – А сама-то! Кто тебе сказал, что деньги привезут в первой половине дня? Что ж ты хочешь: всю ночь кормить – к утру зарезать?! Не забывай, что в запасе у тебя пять часов сорок пять минут».
Я посмотрела на часы: 12.15. В конторе рабочий день до шести. Какая точность! Да мне и часов не надо, если есть такой великолепный хронометр в лице моего внутреннего голоса. Какая прелесть! Ну а паника (иначе мое поведение не назовешь) и в самом деле была не оправдана, даже самыми самолюбивыми средствами. И возразить нечего, и потому, завистливо восхищаясь трезвомыслием и терпеливостью внутреннего голоса, я высказала слова признательности и благодарности, на этот раз, не прибегая к голосовым связкам, – мысленно:
«Спасибо не за ожидаемые упреки, а за неожиданную их ценность и, соответственно, справедливость». Присовокупить что-то еще мне не позволила зависть и наше вечное противостояние; этого вполне хватит; по мне, так даже много: безмерно большой откуп.
Мне вдруг неудержимо захотелось насладиться никотином. Как не призывала я себя к спокойствию, успокоиться не могла. Бинокль оказался неимоверно тяжелым, руки тряслись, внутри обжигало тревогой. Я отложила бинокль и, порывшись в сумочке, нашла сигареты, купленные еще в Москве.
- Не возражаешь? – спросила я Кристину и взглядом указала на пачку.
Кристина не сказала ни «да», ни «нет», ни «как хочешь», а только лишь насупила брови. Стало быть, враг кальяна и стакана. Вполне понятно ее недовольство: при ней я еще не курила.
- Ясно, - протянула я, оценив неодобрения Кристины, но все же добавила: - Мне очень приятно, что ты печешься о моем здоровье… но я все ж закурю.
Кристина, не меняя гнев на милость, буравила меня острым взглядом.
Я вылезла из машины и встала под кроной тополя. Девочка, не раздумывая, вылезла и встала рядом.
Я посмотрела на нее, она – на меня.
- Ах, да, я забыла предложить. Какая же я не учтивая. Угощайся, Кристина.
И протянула ей открытую пачку. Кристина отстранилась, судорожно замотав головой.
- Ты че, Кать, я же маленькая, - сказала она, округлив глаза.
- Тогда не мешай. И не смотри на меня так… как кашка на мышь. Под твоим взглядом я чувствую себя обреченной.
Двумя пальцами я вытянула из пачки сигарету, но не удержала: она упала под ноги (руки все еще тряслись). Вдруг Кристина сделала выпад в мою сторону и беспощадно растоптала сигарету.
«Враг бомжей и неимущих», - подумалось мне. Ее решительные действия были по-детски серьезны, а по-взрослому смешны, и так как я все же причисляю себя к взрослым, то, безусловно, они меня развеселили. Я, конечно, осознавала всю серьезность намерений Кристины, но, к сожалению, не удержалась и засмеялась, и забыла о том, что хочу курить, и о Семене Карпыче, и обо всем остальном.
Когда я успокоилась, встала с корточек и вытерла слезы смеха, Кристина с серьезным видом взирала на меня.
- Мы сюда что, веселиться приехали? – поймав мой взгляд, осуждающе укорила она.
Я предложила над собой нечеловеческие усилия, чтобы не рассмеяться вновь; мало того, – чтобы не закатить истерику. Спасло лишь то, что я отвела взгляд.
- Все-все, Кристиночка… больше не смеюсь, - не своим голосом сказала я, и от греха подальше решила прогуляться в сторону Семиного офиса, дабы нагулять серьезность.
- Посиди в машине, я скоро приду, - не оборачиваясь, пропела я.
До офиса я, разумеется, не дошла: купила пучок бананов и вернулась в засаду.
Неправильное солнце уже давно перепрыгнуло через наши головы, клонилось к западу и непотребно слепило нас своими пронырливыми лучами. Мы с Кристиной стояли все под тем же тополем, все так же впритирку к «ягуару», который так же как и мы никуда не отъезжал. Полностью опустошенные мы томились в ожидании.
Ох, это праздничное солнце! На протяжении всего дня, своим пристальным вниманием к нашим персонам, своим бесцеремонным подглядыванием и своей несанкционированной слежкой это лжепраздничное светило окончательно подтвердило мои сомнения на счет торжественности, и убедило мои давнишние опасения: чудес, когда их ждешь, не бывает.
В том, что Семен Карпыч еще не приехал, я была уверена (так же как и в том, что еще с утра я не посещала нужник). Проглядеть его я не могла, но то, что Семен Карпыч вряд ли сегодня уже приедет, - я отказываюсь думать, даже не желаю слышать, осмеливаюсь только писать.
А вечернее солнце пуще прежнего заставило нас жмуриться от блеска своей наиехиднейшей ослепительной улыбки. Оказывается, этот нахальный соглядатай своим с виду приличным видом и вроде как радушными намерениями еще с утра ввел нас в заблуждение: наобещал с три короба удачи в делах и начинаниях, предоплатой выдал хорошее настроение, и больше палец о палец не ударил. Слова следующего изречения всего лишь в пяти словах доказывают правильность моего аполога (к тому же так лаконично): «не все золото, что блестит». От себя лишь могу добавить: хорошая погода – еще не признак хорошего настроения (т.к. она не вне человека, а внутри него); если на улице светит солнце, - это еще не значит, что в душе поют соловьи и благоухает сирень…
- А где Сирень? – громко пахнуло в меня мятой. Этот лапидарный вопрос сначала принудил меня вздрогнуть, а уж затем поставил в тупик.
- Ой, извиняюся, что напугал… не хотел, правда. Мое почтение, - сказал все тот же, доселе незнакомый мне голос.
Сперва я подняла упавший в ноги бинокль, а уж затем, чуть осмелев, решила взглянуть на незнакомца.
Оперевшись локтями на дверцу машины, на меня смотрел и широко улыбался молодой человек (лет так двадцати пяти тире двадцати семи), в спортивном костюме, при дорогих швейцарских часах и с кофром фирмы «Nikon» наперевес. Последнее обстоятельство меня жутко напугало: наличие у незнакомца профессиональной фотокамеры породило в моем подозрительном сознании мысли, примерно одинаковые, но с разными формулировками; навроде: а не приставлен ли этот лысый типчик (он был выбрит «под лезвие») следить за мной? Любой испуг воспринимался мною ни больше, ни меньше как угроза жизни, поэтому и реакция моя бывает подчас аналогичной, не терпящей суеты, зато приветствующая хладнокровие и отпор. Вот и в этот раз я последовала зову инстинкта самосохранения. Я ощетинилась, как кошка на любопытного пса, и прошипела:
- Что же вы себя-то извиняете? Сами проштрафились, а себе же извинения приносите, а?
Бритоголовый перестал катать во рту мятный леденец, но отнюдь не перестал улыбаться.
- Не понял; о чем это вы? – спросил он.
- Ну, как это о чем?! Вместо того чтобы сказать «извините, я больше не буду», вы говорите «извиняюся», то есть извиняю себя; да и вообще, - это не по-русски. Теперь понятно?
- Ну, так. Спасибо, что поправили. Errara humanum est… (сноска: людям свойственно ошибаться (лат.))
- Ignorantia non est argumentum (cноска: невежество не аргумент (лат.)), - триумфально парировала я, и было хотела сказать тоже самое по-русски, но было поздно: следующей фразой незнакомец дал понять, что в моем переводе не нуждается, отлично все понимает, чем меня удивил и разозлил еще больше.
- Я, конечно, невежда, но non omnis error stultitia est (сноска: не всякая ошибка глупость (лат.)), - сказал он, и добавил: - Перевести?
- Не надо, - зло сказала я улыбающемуся выскочке; мучительно перелистала в запасниках памяти апофегмальную латынь и, не найдя ни одну подходящую цитату, с досадой в голосе раздраженно сказала: - Вам что угодно?.. – помедлила и прибавила: - черт возьми.
- Стало быть, коллеги? – проигнорировав мой вопрос, поинтересовался незнакомец.
- Что все это значит, какие «коллеги»? – повысила я голос, не в силах сдержать гнев.
Кристина с искренним удовольствием следила за происходящим. Незнакомец улыбнулся еще доброжелательней. Я едва не плакала.
- Успокойтесь, - сказал он. – Я не знаю, на какую газету вы пишите, но убежден, что вы готовите сенсационную статью. Вы – журналист. (Впрочем, как и я.) Я прав? Писака писаку увидит всяко. Кого пасете?
- Monsieur, e’est monaffaire (сноска: сударь, это мое дело (франц.)), - почему-то сказала я по-французски.
- Ваше-ваше, я не в претензии. Так – праздное любопытство.
- Скорее чрезмерное, чем праздное, - вставила я, наконец-то поняв, что необходимо подыграть (и боже упаси переиграть: человек он, безусловно, умный и проницательный, следовательно – опасный).
- Ваша правда, - согласился журналист. – Чрезмерное любопытство, - можно сказать, профессиональная болезнь большей части нашего с вами брата. Мой следующий вопрос – лучшее тому доказательство. Так где же Сирень? Вы мне так и не ответили.
Вот приклеился-то со своим Сиренью… как банный лист. Где, где? откуда я знаю, где? Но вслух выразилась иначе:
- Он не герой моей статьи; не знаю. Впрочем, может быть, у себя в кафе… как обычно… где же ему еще быть.
Молодой человек все так же улыбался нам (теперь только – своими умными глазами), молчал и пристально изучал и меня и Кристину.
- Что? – не выдержала я его лукавого взора. – Что не так?
- Так он что, из Африки еще не прилетел? – спросил журналист после того, как раскромсал зубами леденец.
- Сирень? Из Африки? Что за галиматья? Вы издеваетесь, да?
Журналист отрицательно мотнул головой.
- Нет?.. Ах, ну, конечно же, это какая-нибудь идиома, которую я не слышала и не знаю ее истинного смысла. Так; что же, позвольте, в свою очередь, полюбопытствовать, что означает ваше «не прилетел из Африки»?
Журналист проглотил остатки леденца, зевнул, прикрыв рот ладошкой, и сказал:
- Неудавшаяся шутка… Ну, не буду вас отвлекать. Всего хорошего.
Он показал нам свою ладонь, выпрямился и отошел от нас. Незнакомец сделал два шага и сел… в стоящий рядом «ягуар». Впечатляет. И в этот миг я пожалела, что в свое время не поступила на журфак; в этот миг досада была такая сильная, и жаба была такая мокрая, что во рту у меня скопилась влага, и мне пришлось ее сглотнуть.
Странный (если не загадочный) журналист завел двигатель, «отмотал окно» и, высунувшись, спросил:
- Все-таки: для кого вы пишете? Пощадите уж мое болезненное любопытство. А?
- Для себя пишу, мил человек, для себя, - ответила я.
- Все мы пишем сначала для себя, а уж потом для всех, но только для себя человек писать не может. – Журналист сделался вдруг серьезным. – Человек, пишущий даже очень личные строки в дневник, надеется на их прочтение, и все потому, что всякий человек хоть сколь-нибудь да тщеславен. Тщеславие толкает его на злодейство, оно же движет им совершать благо. Тщеславие – вот самый страшный и самый любимый грех человечества, к коему относимся и мы с вами… - Он опять повеселел, улыбнулся. – Может все-таки поконкретнее: для какой газеты вы пишете?
Какой упрямый. Прямо-таки вынуждает меня соврать.
- Вы меня ставите в положение цейтнот: не оставляете мне выбора. Ладно. Так и быть, скажу, иначе вы ни от меня не отстанете, ни отсюда не уедете… «Новая газета», - выдала я первое, что пришло на ум. – Довольны?
- Пока еще серьезное издание, - рецензировал журналист.
- Что значит – «пока еще»?! – как можно правдивее возмутилась я.
Журналист оставил мое негодование без внимания, он лишь опять оскалил в улыбке свои белые зубы.
- «Самарские известия». А. Злобный. Криминал. Желаю удачи, Суданская роза. И вам, юная леди, того же. И слушайтесь маму. Пока.
Стекло, глухо шурша, закатилось, скрыв от нас его улыбающееся лицо.. «Ягуар» плавно выехал на дорогу, без помех вписался в поток автомобилей и укатил прочь. И оставил меня в протесте на А. Злобного, на болтливого Сирень и на собственную персону. Кристину оставил с носом:
- У, скупердяй! – погрозила она кулачком. – Предлагал бы – не взяла.
- Что не взяла? – задумчиво спросила я.
- Что-что – сасачку!
* * *
Дверь номера я распахнула исполненная решимости и гнева. Когда позвонил портье и спросил: «Пропустить ли к вам этого господина?», я велела, чтоб «этот господин поднялся незамедлительно» (боялась, что злость на «этого господина» пройдет, если он тотчас же не явится).
Я мотнула головой, зазывая его внутрь. В конце концов, не в коридоре же скандалить. Когда он переступил порог, я захлопнула за ним дверь, подбоченилась, сделала большой вдох, и открыла было рот, чтобы выплеснуть всю ярость… но тут случилось непредвиденное, из ряда вон событие.
Этот самый господин припал на одно колено, левую руку приложил к груди, а из-за спины вытянул правую… с букетом каких-то розовых цветов.
- Вы – мечта всей моей жизни, - сказал светящийся от счастья Сирень. – Будьте моей женой!
После отъезда журналиста не произошло ничего интересного: мы прождали до семи вечера, но так никто и не приехал, ни Семен Карпыч, ни инкассаторы. Я отчаялась и мучительно переживала непростительную ошибку, которую, по всей видимости, допустила, целиком доверившись информации, выведанной у Семиной секретарши. Наверняка она что-то напутала, или наврала, или умолчала. А если деньги привозили вчера? Сколько они пролежат в этом чертовом сейфе? День? Два? Неделю? Кто его знает! А если их еще не привезли, задержали по какой-то неведомой мне причине, а привезут только завтра? Было бы прелестно, да и звучит одобряюще. Надо заставить себя больше склоняться к этой мысли. Стало быть, шанс все-таки остается… Но и наихудшие варианты сбрасывать со счетов было бы, по крайней мере, не разумно. Остается еще два варианта: один – не самый лучший, другой – из ряда вон плохой.
Вариант первый. Деньги уже прошли через офис Семена Карпыча (возможно, еще до моего прибытия в Самару). Когда будет следующий завоз – неизвестно: меньше месяца, месяц, а то и больше. Вариант критический по причинам сугубо личным, но не проигрышный. Ценнее времени для меня ничего нет.
Вариант второй. Деньги не придут вовсе. Не исключено, что деньги теперь отмываются по другой схеме, нежели прежде: минуя контору Свинкевича С. К. Вариант, безусловно, проигрышный. Если так, то это предначертанная гибель всех моих благородных начинаний.
Да, задачка не из легких. (Мы уже подъезжали к гостинице.) Хорошо то, что все варианты этой задачки может решить только время. Надежда умирает последней. Ну а надежду я переживу. «Что ж, подождем завтрашнего дня», - воспрянув духом, завершила я свои размышления, заходя с Кристиной в гостиничный номер «21».
После этого признания я забыла всю площадную грубость, всю базарную искренность, которую намеревалась выплеснуть на Сирень. Он сильно в этот момент походил на того принца, который так часто являлся мне в детских снах: в черном лоснящемся смокинге, в белоснежной рубашке, при белой бабочке, с золотыми запонками на манжетах и в дорогих, английского фасона, туфлях, - точь-в-точь как подсознательный принц.
Как завороженная, все так же подбоченившись, я молча стояла перед Сиренью и любовалась этой фантастической картиной, этим де жа вю, этим блеском, элегантностью и красивыми цветами, и не смела даже на секунду зажмуриться: боялась – открою глаза, а всего этого нет, - мираж.
Кристина стояла чуть впереди меня, держала медвежонка; она была такая же очаровательная и изумительная, как и я, только менее оцепеневшая: с приоткрытым ртом она крутила головой и вопросительно взирала то на меня, то на принца с цветами. Определив, что пауза слишком затянулась, она взвалила инициативу на себя.
- Давайте я передам, - еле слышно сказала девочка, взяла у Сирени цветы и, сдержав слово, таки передала их мне.
«Где же ты был раньше, Сирень?!» - подумала я, вздыхая аромат цветов. Этот аромат вывел меня из оцепенения.
- Сирень! – решительно начала я, но замялась и продолжила иначе: - Тогда в кафе я тебя, кажется, обманула. Оказывается, я все-таки млею от подаренных подснежников.
- Это не подснежники. Это – «гибискус сабдарифа», известный вам как «суданская роза». Цветок этот по праву носит ваше имя… Цветы, чей аромат вы сейчас вдыхаете, еще сегодня встречали солнце в утреннем африканском небе.
- Так значит, он говорил правду?! И это была не идиома.
- Кто говорил? Какая идиома? – в голосе отразился трепет и легкий испуг.
Я вспомнила давешнюю обиду, рукавом жакета вытерла влажные глаза и сказала:
- Злобный журналист – вот кто!
Сирень так и остался стоять припавши на одно колено; конечно же, он осознавал свое дурацкое положеньице, но подняться не осмелился. Его лицо выражало отчаяние и полнейшее непонимание: собственно, не понимал он, про какого журналиста идет речь, но что-то еще спросить не посмел, побоялся.
- Журналист А. Злобный, - сжалилась я над ним. – Встаньте уж, Сирень.
- Вы видели Артема?! – воскликнул он, поднимаясь.
- Я видела журналиста А. Злобного. Не знаю уж, что подразумевается под буквой «А». Может быть, я видела именно Артема: он не расшифровал эту литеру…
- Да – это он…
- Кроме того, - торопилась я, - этот выскочка назвал меня «Суданской розой». Как вам это нравится?
- Артем – мой друг… - попытался объяснить Сирень.
- Так вот, ваш друг сегодня сказал мне… - Я нечаянно вдохнула аромат цветов (вернее, не могла удержаться и вдохнула), и осеклась, не закончив фразу. – Постойте… Сирень, ты это что, серьезно летал в Африку?.. Ради этих цветов?.. Чтобы вот так вот придти… и… Специально?!
Сирень застенчиво кивнул.
- Ну, Сирень, ты меня удивил. Вернее, покорил, наверное. Я, в общем, я ведь могу и влюбиться, а любовь – это очень, очень страшная сила. Ну, спасибо, Сирень. Мне действительно очень приятно. Какое внимание! Какой сюрприз, а цветы… из Африки! Ну, надо же!
Растрогавшись, я подошла к нему вплотную, обняла и расцеловала в обе щеки. Сирень после этой процедуры расцвел пуще прежнего; счастье его переполняло, он светился им, излучая добро даже сильнее, нежели когда пришел делать мне предложение… предложение руки и сердца.
- Так вы согласны стать моей женой? – в надежде спросил Сирень.
Я не смогла ответить ему правдиво: он был такой счастливый. И не имела права ему лгать: он этого не заслуживал. Если уж я собралась пережить надежду, то милый Сирень тем паче имеет на нее право. Сказать ему в этот вечер: «Да, я согласна» - я не могла. Во-первых, я его не любила; во-вторых, мне теперь вообще не до любви, да я ее и не заслужила. Сказав Сирени «нет», я его убью. Поэтому, я подумала и приняла решение: лучше отсрочить приговор, чем его объявить.
- Сирень, мне необходимо подумать, - как можно ласковее сказала я. – Это так неожиданно… Мне нужно время.
- У нас много времени. Я умею ждать. Вы самый прекрасный цветок на земле. Для меня. Помните это.
О, мой милый Сирень, как ты ошибаешься на счет времени! Его у меня не много, его у меня попросту нет.