Как было тепло,
Что нас с тобой вместе свело?..
М. Круг
Он целует женщину-одну из организаторов салона и жмет руку мужчине. Уезжают. Мой запал резко оборвался. Не хочу собирать эти палатки. Без него. Еще полдня назад я не знала о его существовании. А теперь ничего нет, кроме него. Хочу кричать и стучать кулаками по земле. Где-то во мне есть кнопка «Вкл.» Это похоже на взрыв. Вирус. Лихорадка Эбола. В такие моменты каждый мой шаг оказывается неожиданностью для меня самой же, и это страшит.
Ему за пятьдесят. Красивые морщины. Руки с черным контуром вокруг ногтей. Он напоминает Лузгу из «Холодного лета 53-го». С ним спокойно. Я узнала это за десять минут. Он худой и черный. Не выпускает из губ сигарету. Дыра на фуфайке у подмышки. Насмешливый и в то же время приниженный взгляд. Добрые глаза. Немного башкирские или казахские, хотя он француз. Сдергивает с моей головы капюшон полиэтиленового дождевика: «Зря! Дождя-то нет!». Как благословение.
Дин. Донн. Донн. В доме холодно. Пришел человек и показал, как зажигать печь. Я попала внутрь телевизора. Странное чувство – если я заговорю по-русски, никто не поймет ни слова. Стефания сидит за пианино и вспоминает мелодию. Плюмм. Паммм. Памм. Замираю в плетеном кресле, развернутом к камину, но он не горит. В детстве, когда болела ветрянкой, часами сидела на диване недвижимая. Помню ощущение физического счастья. Динн. Я не смогу описать, как это. Так не бывает. Так не может быть, потому что не бывает никогда. Любое слово будет только словом. Этот звук – плюмм – пронизывает до кончиков пальцев. Холодит. На столе четыре каравая деревенского хлеба. На стене – карта мира. Россия очень очень большая! Я не хочу, чтобы она перестала играть. Бог есть. Книги. Деревянная лестница с шатающимися перилами ведет вверх. Любое слово будет всего лишь словом. В детстве, во всех этих летних лагерях, меня часто мучили вопросом: «Почему ты молчишь?» Я мечтала быть немой. Главное – видеть. Диннн. Нас нарисовали акварелью. Забываю дышать. Я согласна сейчас исчезнуть.
Он распечатывает конверт. Трехцветным карандашом округлым почерком: «Филиппу, который собирает шапито».
Мы смотрим в небо. Яркие кляксы на удивительно изумрудной для середины октября траве. Как мы оказались здесь, в этой точке Вселенной, в этом временном отрезке? Кайя, Тобиас, Стефания, Элена, Эва… От одних только имен колет в сердце. Наш индейский дом разбирают люди с загадочной внешностью. Африканец с перстнями на каждом пальце и йог в тюрбане.
Я чувствую его. Поворачиваю голову. Раскидываю руки. Он улыбается. Мне. Меня нет. Первый раз я так долго смотрю в небо. Бог есть.
Он шагает по полю своими худющими ногами в голубых джинсах. Я не бегу за ним, не падаю на колени не целую рук. Остаюсь лежать на сохнущей палатке. Без него нет Бога.
Он смотрит на меня, как на фарфоровую балерину, и от этого хочется плакать.
- Тебе сколько лет?
- Двадцать два, - уверенно вру.
- Я бы тебе дал меньше. Да, я бы тебе дал меньше.
- Я оставлю тебе свой адрес. Ты напишешь мне письмо, а я отвечу.
- Да.
- Да – «да» или да – «нет»?
- Да.
Дерево напротив расплывается.
- Мне тоже такой вариант подходит.
Сборщик Шапито легонько щелкает меня по уху. Он смеется. Я не вижу его лица, смотрю прямо, но чувствую его улыбку. Я тоже улыбаюсь. Ерзаю на лавке. Оглядываюсь. Боюсь, что нас увидят. Он понимает это, но прощает мне предательство.
- Мне нужно помочь им грузить вещи.
Не могу идти ровно.
- До скорого! – вскидывает руку в прощальном приветствии Сборщик Шапито.
Я выиграла – и испугалась этого. Вот тебе живой человек, делай что хочешь. Протянула руку, а потом отдернула. Струсила. Побоялась людей. Нет людей.
Настанет день, и я буду бежать к Сборщику Шапито через весь аэропорт. Скину рюкзак, и помчусь, как ветер. Узнаю его издалека: он худой и черный. «Привет», - скажет он прокуренным голосом. Я сяду на пол и поцелую его пыльные рабочие сапоги.